irresistible

Ты уходишь и снова возвращаешься, и так из раза в раз. Я залегаю на самое дно в томительном ожидании, не могу сосредоточиться ни на чем другом, кроме как на высечении твоего профиля где-то на моем запястье. Пусть он останется болезненным шрамом – символом того, что я принадлежу тебе. Я не люблю тебя, Пит, но обожаю ту боль, которую ты мне причиняешь. Это непреодолимо. Заявляешься без предупреждения, распахивая настежь входную дверь. У тебя в зрачках притон, и пахнешь ты жмущимися к тебе девушками. Каждый раз целуешь: требовательно, жадно, но поцелуи такие же пустые, как и оправдания, что рождаются в моей голове пулеметной очередью. Снова придумываю предлог для самого себя, чтобы схватить тебя за воротник и притянуть ближе, впустить в теплую квартиру, где так не хватало ледяных сквозняков – ты будешь отличной им заменой. Какого цвета были твои глаза, Пит? Какого цвета они были, когда был ты? В тебе кипят вулканы; всей ярости, переливающейся через края, необходим выход, и я любезно предоставлял тебе ночлег каждый раз, когда твой корабль сбивался с пути. Ты окупал это синяками на моей шее и бедрах, и запах твоего парфюма пробивался сквозь мелкие трещины сломанного носа. Можешь извиняться столько, сколько тебе потребуется, чтобы заглушить свое чувство вины, обмененное в ломбарде на золотые горы. Твои глаза были цвета ореха, Пит. А я был твоей линией жизни на ладони, которую ты так старательно стер в одну точку. Ты сконцентрировал весь мир вокруг себя. Без конца перетягиваешь одеяло, стремясь стать незаменимым, вечным, – стать ядром. Запускаешь пальцы в мои волосы, пока я лежу у тебя на груди. Вместо того, чтобы погладить – слишком резко сгибаешь фаланги, цепляя ногтями кожу головы. Боль как высшее проявление нежности. Чернила распускаются под твоей кожей десятками узоров, а я ведь пробовал каждый на вкус, цепляя ее зубами. Вместе с осипшим дыханием из моей груди вырываются потоки холодного ветра, несущие осенние листья. Из золотистых они стали ржавыми. Из свежих превратились в сырые и хлипкие. А мы стали святыми, купающимися в своих грехах. Если так подумать, я – мотылек, а ты – яркое пламя, сжигающее полиэтилен моих крыльев. Но я бы сделал все, чтобы ты продолжал приходить и согревать меня своим фальшивым светом. Я бы целовал твои руки, если бы ты вздумал меня ими душить. Твоя жизнь намного лучше без такого, как я, поэтому мне приходится тихо отсиживаться в стороне. Ты хранишь меня, как картину в рамке, как оружие, которого у тебя быть не должно. Так положи меня в сейф, запри в комнате или утопи на дне реки, привязав к ногам всю собственную ложь. Одиночество прожигает тебя насквозь, а ты все еще убеждаешь меня, что это к лучшему. Я – твой запасной вариант, Пит. Я – пассивное курение, от которого ты не получишь ни удовольствия, ни вреда. И теперь, наверное, я всю оставшуюся жизнь буду носить вещи с воротом, чтобы скрыть эти лиловые кровоподтеки на шее. Ты истинно свободен от всех невыполненных обещаний, я могу расписаться на чем угодно. Просто в следующий раз, когда будешь уходить, постарайся не так сильно выжимать из себя последние капли уверенности. Процеди их и прибереги на случай, когда мой рассудок окончательно покинет покалеченное тело. Я ведь так люблю – не тебя, – ту боль, которую ты мне причиняешь. Я буду здесь, Пит, – преподносить тебе оружие для собственной гибели. Я буду здесь, Пит, – если ты попросишь сидеть на одном месте несколько дней, не двигаясь, как статуя. Я буду здесь, Пит, – сидеть на этом самом месте и смотреть сквозь порванные без сна веки на то, как ты снова появляешься и обнимаешь меня, шепча извинения. Так приди домой и прижми меня к груди, загладь свою вину искусственным дыханием. Я буду здесь, Пит. Это непреодолимо.