И все едино - люблю.

Уже неделю лили дожди над заливом. Небо было затянуто низкими набухшими тучами. Скрипел мокрый песок под тяжелыми сапогами. Уверенный, чеканный шаг, такой же, каким заходил Александр Данилович во двор Жолковского замка, такой же, каким герой Калиша шагал по дворцовым коридорам, такой же, как у царя... Разными именами в народе кликали светлейшего князя, злые языки до сих пор, поправ все заслуги, государевой собакой величали. Да не знали они, не ведали… Встрепенулась стража, заслышав шаги во тьме, но безмолвно расступились в стороны, увидев Меншикова. Отстраненно отметив, что посмели заснуть на страже у царева дома, шагнул Александр Данилович в западную галерею. В дверях Лакового кабинета встретил его мальчонка. - Ты, что ли, за денщика сегодня? - Я, великий князь, не прикажи… - Вон отсюда, - тихо, памятуя, что царь спит всего за дверью, прошипел Меншиков. - Да но как же… - Скройся. Не посмел перечить самому Меншикову, хотя головой рисковал… Царь потом не пожалеет, ежели прогневит его снова собачонка его верная… Оставшись один, Александр Данилович сбросил тяжелую епанчу, треуголку, ленты с орденами. Все это пустое. Ногой в угол пнул, туда и парик отправился, напомаженный по последней моде. Ни к чему это царскому денщику. Генералу, князю может и пригодиться, доколь дворовые псы языками не чесали, а Алексашке царскому… Пустое. Прислушался. Спал Петергоф, спал дворец, спала дворня. Вздохнув, шагнул к дверям, дышать забыл как, заходя в царскую спальню. И не в первый раз, а все едино… Замер у изголовья, пристально вглядываясь в смутно различимые в тусклом свете черты. Даже во сне Петр оставался царем. Ни разу не видывал Данилыч, чтобы разгладилась складка меж сведенных бровей, словно даже во сне думал Великий о благе Империи. А может, так и было оно. Темные круги залегли под смеженными веками сильнее обычного, спутанные кудри, пересохшие губы… Графин рядом с ложем пустой. Дворня… Шавки оборванные, всех бы до смерти засек. Не следят за царем своим, поганцы. И он, Алексашка, в одной с ними стороне выходил… Покинул и предал, и не первый раз. Правду голосили, что светлейший князь обкрадывает царя своего. Да только не ведал никто, кроме самого Меншикова, что мстил он Петру. И за Монсиху, и за Катерину, и еще за сотню других. А ведь пропустили его, ни слова не молвили, пока ночную стражу проходил, денщик беспрекословно оставил. Доверяют. И Петр доверял… Глаза князя остановились на царевой груди под расшнуровавшейся рубахой, из которой рвались короткие нервные вдохи. Выхватить саблю из-под кафтана, рывок… И осиротела Империя. И нет великого Государя. Отер пот со лба, задыхаясь от удушающего страха. Кабы не он стоял тут… Погубят царя. Господь Всемогущий, сохрани. Внезапный скрип паркетины, горящий взгляд царя, отблеск кинжала, резкий рывок – все это слилось в единое мгновение. А в следующую, казалось, секунду, оказался Алексашка на царевом ложе, сверху весом государя придавленный. Сглотнул ком в горле, чувствуя кадыком холод царского кинжала да капли крови по шее стекающие на белоснежные простыни, и открыл глаза, спокойно, без тени страха встречаясь взглядом с горящими очами Петра. Выронил царь сталь из ослабевших пальцев под этим взглядом. Спал морок, спросонья не позволивший ему признать ночного гостя. - Сплю или наяву грезится… Алексашка… Как же это… - Мин Херц, - одними губами шепнул князь, зная, что и не нужным им двоим и слова вовсе. - Что ж я… Поганец ты этакий, - выдохнул Петр, - что б я натворить мог, ужель не думаешь совсем головой дурной! - Не боюсь я, Петруша. На все твоя воля. Волен миловать, волен зарезать как свинью паршивую. Повинен я перед тобой. - Повинен! – громыхнул царь, вспомнив, что учинил светлейший в его отсутствие. - Знаю, государь. Виноват князь Александр Данилович перед Великим. Но не может Алексашка без своего сердца жить боле. Или прости, или убей, как собаку, мин Херц, только не гони снова от себя – жестче любых розог жалит такое наказание. Задохнулся царь, глядя на свое Сердечко милое. Видит Бог, тяжело ему было без своего Алексашки, но он ни сном ни духом не думал, что явится тот сам к нему на поклон. Стер дрогнувшими пальцами кровь с горла, содрогнувшись от внутреннего страха. Посадить Данилыча под замок надобно бы. Как бабу. Так, как в народе про них судачили. Дак царь он или кто? Чтобы ничего не случилось с другом сердешным. Но нельзя. Никому уж так не довериться, как прохвосту Саньке. Сгинут они друг без друга. С тихим стоном, от самого сердца идущим, коснулся царь обветренными губами пореза, как зверь дикий слизывая теплую солоноватую кровь. Самые темные, самые глубинные животные порывы рождал в нем светлейший князь, герой Полтавы, герой Калиша, свет Империи. И не мог царь противиться зову этому, и не хотел. А у Меншикова кровь вскипела в жилах, еле сдержался от крика, чуя, как зашлось сердце от близости государевой. Согрел заледеневшие ладони, срывая цареву рубаху, притягивая к себе еще ближе, жалея, что уж сильнее нельзя. Слишком скучал князь, тосковал по Любви своей. Слишком горит кожа от прикосновений царских, слишком ярко желание вспыхивает под сжатыми веками. Не первый и не последний раз будет целовать его царь, не первый раз соленый вкус крови и слез в его ласках, все это привычно им, ими любимо, оплакано, принято. И не первый раз Екатерина, а промеж них Катька, не дождется мужа любимого своего, его любимого Петрушу, его Сердечко. Не первый и не последний раз прогневается царь на своего Алексашку, не в первый раз сильные пальцы оставят следы на бедрах, на плечах, на запястьях своего генерал-губернатора. И опять будет судачить дворня… - … и все едино, люблю тебя, черта, - еле прошептал разгоряченный государь, откидываясь на смятые подушки. Меншиков не ответил, вслепую нашаривая одеяло, чтобы прикрыть своего царя от ночной прохлады. - Надо бы камин затопить. Кликни денщика, - ленно заметил Петр, без стыдливости лаская рукой мокрую от пота спину Алексашки. - Отпустил я Ваську. Но здесь твой денщик, - усмехнулся Санька, даже не думая двинуться. - Экий ты, Данилыч… Генерал-губернатор все же, светлейший князь. - А то не слыхал, что молва несет… Царская собачонка, из грязи да в князи. - Всех языков не отрежешь. Пущай их, Санька. Мы то знаем… - Знаем, Петруша, - Александр Данилович встал и ловко затопил остывший камин, единственный в Монплезире пригодный. – Вишь, помнят руки то. Царский денщик я. Им был, им и останусь. Твоим останусь, мин Херц. - Твоим, - эхом повторил за ним государь. А над Финским заливом, багряня морскую террасу, среди расступившихся туч восходило яркое солнце.