Одиночество.

Кейт нравится Макс, как Кейт нравятся люди. Но сейчас это утверждение – скорее лишь злая шутка. Потому что с таким окружением они не могут нравится ей по своей натуре, а в особенности – поступкам. Макс смотрит на руки и мысленно выругивается. Вот чёрт. Забыла стереть помаду. Хорошо, если она не успела чего испачкать. В особенности – чего-то Кейт. Они прощаются, и ей хочется повернуть время вспять, чтобы помочь ей чуть больше, чем она рассчитывает, могут ей помочь. Макс немного волнуется и делает осторожно снимок. Кролик поворачивает голову в самый последний момент, и фото выходит из старого (о таких говорят винтажный) полароида, щёлкнув. Говорят, у кроликов от одиночества может разорваться сердце. Но дело сейчас не в кроликах. Не в библиях, снимках, трясущихся руках или полароидах. Дело в Кейт и её занавешенных зеркалах. – Макс, что я должна делать? Как бы ей тоже хотелось это знать. И Макс плюёт на всё и наступает на горло себе и своим поступкам. Потому что она не хочет, чтобы Кейт её ненавидела. Потому что глаза Кейт – и без того печальные. Потому что всё Кейт-Кейт-Кейт, и она закрутилась и не знает, когда нужно остановится. – Макс, тебе плохо? Она придерживает её за руку. И она сразу же возвращается, кивает неловко, прячет в её сумку книгу. И путается в скрипичных струнах, в вещах, разбросанных на полу, рисунках и даже её заметках. И – запоминает. Так важно всё сейчас запоминать. Каждое слово, каждую почеркушку, каждую язву и радость жизни. Запоминать людей и лекции мистера Джефферсона. И людей тоже – запоминать. Кажется, только Хлое нужны одни лишь воспоминания. Как бы Макс тоже хотела уметь так. Находить другой выход. Только Макс вот уже не выбраться. Из своей лжи, перечёркнутых вариантов и боли из носу, что красной жижею по рукам. Макс застряла здесь крепко-накрепко, и что делать ей – не знает сама. Но рядом Кейт. Бродит где-то. И неважно, где, просто Кейт. Просто есть. Эта больная зависимость убивает. От её слегка приподнятых в вымученной, но – для неё, улыбке. От мешков под глазами, что просто разгладить хочется. От чуть севшего голоса, с тихою хрипотцой. И Макс вовсе не понимает, как вышло так. Бабочки? Только слёзы вырывают её из мира. И сейчас то, что больше её заботит – Кейт. В каждой вымученной интонации, сложив руки на груди. И – отвергнутая. За что с ней так? И не верится, и не хочется, и сидит всю лекцию напролёт. Полароидом увлекается и прячет записки в пенал да фото. Смотрит пристально, слышит крики. И – понимает. Что что-то её зовёт. Но в падающем силуэте боли столько, что слёзы из глаз выбиваются, и она заносит перед собой руку. Чувствует капли на тыльной её стороне и плюёт уж. Давно плевала. На себя и каждую сделанную собой фотографию, обдатую краской да по стене. И помада с рук, что стёрли тогда позорное, что спасли тогда, что должны спасти сейчас, застывает иллюзорно в вечности. Говорят, что одиночество убивает. И поэтому, Кейт, я рядом. И как падает – не назад, а в руки – слёзы тоже падают на землю. И срывается крик в небо, что обдаёт слезами, спасает. И гладит по волосам да шепчет: всё хорошо, я рядом. Я твой друг, Кейт, так мало надо. И разгладить мешки под глазами, всенепременно, да обнять крепко-крепко и подхватить. Сжать пиджак до первого пальцев скрипа. И услышать одно лишь слово: – Прости... Потому что так мало надо.