Sweet Delilah

Она ни слова не знает по-итальянски, но довольно неплохо говорит по-английски. Этого «довольно неплохо» вполне достаточно для того, чтобы постоянно пересказывать политические новости и язвить. Твоего английского хватает, чтобы комментировать эти самые новости, но совершенно точно не хватает для того, чтобы выразить свои к ней чувства. Поэтому ночами, когда она, утомленная, но счастливая, проваливается в сон, ты со всей нежностью, на которую способен, шепчешь ей на ухо сладкие итальянские слова, которые раньше (ты почти уверен) никому не говорил. Слова «любовь», конечно, избегаешь, потому что она если и знает хоть слово на итальянском, то это совершенно точно растиражированное «amore». Иногда ты сам засыпаешь под её шепот на хриплом языке, который напоминает тебе родной итальянский и ты с иррациональной надеждой пытаешься услышать хоть одно знакомое слово. Она, кажется, младше тебя всего на пару лет, но ты чувствуешь себя значительно старше, когда во время одной из коротких прогулок она, восторженно коверкая слова, делится впечатлениями о джелато, которое пробует в первый раз. Когда вы наконец выходите из джелатерии, губы у вас обоих липкие и сладкие, и лучшего повода для долгого и обстоятельного поцелуя не придумать. В обнимку идёте дальше по узенькой улочке где-то далеко от центра, и ты понимаешь, что она так ни разу и не спросила, почему ты избегаешь слишком людных мест. Действительно, почему? Боишься, что многочисленные поклонницы узнают о ней, или что она узнает о многочисленных поклонницах? Она ведь действительно не знает о твоей популярности: вы особенно об этом не разговаривали, а сейчас всё зашло слишком далеко, чтобы можно было вот так невзначай бросить: «Кстати, знаешь, у меня огромное количество фанаток, которые тают как джелато, стоит мне появиться в поле их зрения. Они тебя возненавидят. Как-то всё забывал рассказать». Её бледная, северная кожа не привыкла к жаркому сицилийскому солнцу, поэтому очередной вечер после непривычно долгой прогулки ты проводишь в хлопотах о её обгоревшей спине. Она лежит на животе, голая и горячая, и хнычет как ребенок, пока ты втираешь ей крем в плечи. Этой ночью ты особенно нежен, а она шипит как недовольная кошка в ответ на любое неосторожное прикосновение. Утром ты уже одет, когда она выходит из ванной, завернувшись в полотенце. На секунду замираешь, глядя на неё в лучах утреннего солнца, и вспоминаешь, как увидел её в первый раз. Это было таким же ярким солнечным утром, кажется, целую вечность – четыре дня – назад. Сердце пропустило удар, когда она появилась на пороге маленького пустого кафе, где ты завтракал. Из-за её спины било яркое утреннее солнце, поэтому лица было не разглядеть – только силуэт. На секунду тобой овладело это детское полузабытое чувство страха, смешанного с восторгом, как у ребенка, впервые попавшего в церковь. Когда она села за столик чуть поодаль, ты наконец разглядел её, и чувство почти религиозного трепета пропало так же неожиданно, как появилось. Она была совершенно обычной, но светловолосой и светлокожей настолько, что можно было без сомнений сказать – не итальянка. Ты оказался прав лишь наполовину – она действительно была не итальянкой, но назвать её обычной ты бы больше никогда не смог. Она врывается в твои воспоминания, когда подходит и садится рядом, утренняя и свежая. Не можешь удержаться и, чуть касаясь, проводишь рукой по мягкому изгибу от красноватой кожи плеча до впадинки за ухом. Она пахнет твоим гелем для душа, и от этого всё сжимается внутри; ты неожиданно вспоминаешь, что вы знакомы всего лишь – вечность – четыре дня, и завтра она улетает обратно, в свою огромную, чужую, холодную – впрочем, она говорит, что летом там жарче, чем в аду, – страну. Ты на секунду прикрываешь глаза и чувствуешь, как она снимает с тебя очки. - Ты одинаково привлекателен и в очках, и без них, но если их неожиданно снять с тебя, ты становишься похож на испуганную сову, - тихо мурлычет она, поднимаясь с кровати и запуская пальцы в твои волосы. - Примерно так я себя и чувствую. – Преградой между вами снова становится язык - английский, итальянский, русский – и ты даже не делаешь попытки объяснить ей, насколько сложные отношения у тебя складываются с очками, насколько сильно ты от них зависишь. Пока она ласково перебирает твои волосы, тебе в голову приходит сравнение с Самсоном. Стоит тебе только подумать об этом, как тут же слышишь её смеющийся голос: - Знаешь легенду о Самсоне и Далиле? Мне кажется, твои очки как волосы Самсона. - Хочешь сказать, без очков я теряю всё своё обаяние? – стараешься скрыть за шутливым тоном изумление от того, насколько совпали ваши мысли. - Твоя сила не в этом, - раздосадовано хмурит брови она. - Так в чём же, о прекрасная Далила? - «… Признаюсь тебе, ты обладал двумя качествами, которыми мог увлечь каких угодно женщин, а именно — талантами поэта и певца…»[1], - смеясь, процитировала она. - Поклонница… чёртов английский!.. il genere epistolare[2]? – Из-за проклятого языка чувствуешь себя скованным, точно ослепленный Самсон. - Если я поняла, что ты сказал, то можно ли считать, что я знаю итальянский? - Хотел бы я, чтобы это было так. *** - Всегда думала, что курортные романы – удел дамочек среднего возраста. - Я думаю, это больше, чем курортный роман. - Да? - Да, - отвечаешь ты, стараясь компенсировать односложность ответа долгим зрительным контактом. Обычно твои весьма скромные познания в английском только способствуют поддержанию образа серьёзного, сдержанного молодого человека. Это оказывается очень кстати сейчас, когда от её слов в тебе поднимается волна таких противоречивых эмоций: от растерянности и негодования до душного отчаяния. Такое же отчаяние, например, накатывает на тебя, стоит бросить взгляд на билет, который со вчерашнего вечера лежит на журнальном столике. Она словно нарочно оставила его там, и тебе стоит больших усилий не вглядываться в графу с фамилией. Почему, если это больше, чем курортный роман? - Отвезти тебя в аэропорт? - Лучше не надо. Боюсь передумать. – Делает вид, что очень занята, то расстегивая, то снова застёгивая уже собранный чемодан. Прячет глаза. - Я всё равно буду надеяться, что ты передумаешь. - Только до тех пор, пока не взлетит самолет. - Я и тогда не перестану. - Ну и напрасно, - повторяет она упрямо. Ты всё-таки отвозишь её в аэропорт. Всю дорогу она с преувеличенным интересом смотрит в окно, но это не имеет никакого значения, потому что её рука в твоей руке выглядит очень правильно. Хотя вести машину одной рукой с точки зрения правил дорожного движения, конечно, неправильно. - Странно, что нет дождя, правда? – вдруг произносит она, даже не повернув головы. - Почему странно? - Ну, такой момент… мелодраматичный. Главные герои расстаются, возможно навсегда, последние минуты вместе и всё в этом духе, - всхлипывает она, несмело улыбаясь и наконец глядя на тебя. Тебе вовсе не смешно, но ты смеёшься. В салоне снова повисает тишина, но уже не такая напряженная. В следующий раз она разрывает молчание вопросом: - О чём ты думаешь? - О том, как до беспамятства надерусь в баре, если ты всё-таки улетишь, - максимально честно отвечаешь ты. - Не хочу лишать тебя такого веселья. Придётся улетать, - наигранно вздыхает она. – Сосредоточься на позитивных моментах: личная драма поможет тебе раскрыться на сцене. - Звучит цинично. - Как есть. Говорят, с разбитым сердцем легче петь о любви. Представь, какими эмоциональными станут твои выступления. - Если только менеджерам будет удаваться вытаскивать меня из баров. - Безусловно. Остаток пути вы проводите в тишине. Когда вы наконец приезжаете, то еще долго сидите в машине. Вы оба молчите, а потом в какой-то момент едва не сталкиваетесь лбами в попытке получить последний отчаянный, такой нужный поцелуй. Ты сжимаешь её в объятиях так крепко, словно хочешь навечно припечатать к себе. Привязать к себе семью веревками, которыми связывали Самсона. Поцелуй получается солёным из-за слёз, которые ей всё-таки не удается сдержать. Когда она наконец отстраняется, ты чувствуешь, как глаза сухо пощипывает, а в сердце как будто прочно засела тупая игла. С могучей головы Самсона одна за другой на пол падают тяжёлые темные пряди, остригаемые любимой рукой. Машинальным движением руки поправляешь очки и выходишь из машины. До стойки регистрации вы идёте молча, но всё так же держась за руки. Тупая игла глубже входит в сердце, когда она поворачивается к тебе. - Отпусти меня, Пьеро, - тихо произносит она, а сама только крепче сжимает твою руку. Самсон схвачен, Самсон закован в кандалы, Самсону не выбраться. Она едва ли не впервые назвала тебя по имени, и это звучит так сладко, так горько сейчас. Прижимаешь её к себе в очередной отчаянной попытке удержать. Время пролетает незаметно, и вот уже объявляют посадку на её рейс. Она слабо дергается, а ты снова притягиваешь её к себе, запускаешь руки в её волосы цвета золота, и шепчешь на ухо: - Я не отпускаю тебя, Далила. Я найду тебя, в какой бы огромной и холодной стране ты не пряталась. Она лишь улыбается слабой изломанной улыбкой и протягивает руки к твоему лицу. - Не возражаешь? – она стаскивает с тебя очки, на одно короткое мгновение замирает, глядя на тебя, и ты видишь в её серых, почти прозрачных глазах отражение собственных чувств. Впрочем, уже и не разобраться, где чье отражение. Она надевает твои очки и, встав на носочки, целомудренно целует тебя в глаза. Ты ослеплен, как Самсон, ты порабощен ею. - Волосы отрастут, Самсон. Ты снова будешь сильным, ты еще не одну колонну обрушишь. Прошу только, не дай себе быть погребенным под завалом. *** Она уходит. Самолет улетает. На обратном пути звонишь единственному человеку, способному сейчас вытащить тебя из-под завала. - И прихвати пачку сигарет - Откуда ты…? - Я тебя жду. Когда он приезжает, тебе не нужно ничего ему рассказывать. В сердце твоего друга, твоего веселого доброго друга, далеко не одна такая обрушенная колонна. Вы мало разговариваете, только выкуриваете по сигарете, и на твоем лице появляется горькая усмешка от промелькнувшей мысли: теперь петь о любви станет легче.