***
Ноэль осторожно заглянул в приоткрытую дверь палаты и едва сдержал рвущийся с губ свист. Узкий зазор — его оказалось достаточно, чтобы рассмотреть происходящее в деталях. Юджин и Деррен сидели рядом на больничной койке и, сбив в бесформенное облако тускло-зеленое одеяло, не спеша целовались, будто делили одну на двоих сладкую тягучую ириску. И не хватало лишь душещипательной мелодии на фоне, чтобы сам Николас Спаркс пустил слезу умиления. (4) Определенно, Ноэль застал этих двоих в самый удачный момент из всех возможных — он вытащил из кармана сотовый, сделал несколько снимков и, удовлетворенный, хмыкнул себе под нос. Да, не зря на разведку послали его — Колин эту миссию непременно бы провалил. Стоило ему застать столь умилительную сцену, и он закатил бы скандал, оберегая память любимой сестренки-утопленницы. Этой маленькой подлой твари, которая заслужила вечно гореть в аду! Ноэль никогда не был близок с Эслинн, он ее просто не замечал — зато она, как оказалось, замечала его. И, преследуя свои гнусные цели, безжалостно растоптала то немногое ценное и сокровенное, что у Ноэля еще оставалось, — память о том, кого невозможно вернуть. О том, кого потерял, вынужденный оплакивать и хоронить, а затем бояться, что правда выйдет наружу. Правда, которую он теперь уже никогда не будет готов вынести на суд окружающих. Но разве эта сука заботилась о чужих чувствах, разве считалась с ними? Нет! Эслинн жила лишь своими интересами и играла по собственным правилам: жульничала, подставляла, била исподтишка. Но как бы Ноэль ни ненавидел кузину, он не мог не признать: Эслинн многому его научила. В первую очередь — всегда быть во всеоружии. И пусть сучка сдохла и от нее остались лишь кости, начатые ею игры продолжались. Ноэль судорожно вздохнул и закрыл глаза, чувствуя, как темная волна застилает разум. Если бы Эслинн вдруг оказалась жива, если бы, как это теперь принято в Саммервуде, волшебным образом выбралась из своей могилы, Ноэль с превеликим удовольствием отправил бы кузину обратно к их общим праотцам. Он бы долго держал ее голову под мутной водой, наслаждаясь тем, как она беспомощно трепыхается в его руках. И даже позволил бы вырваться, но лишь для того, чтобы вновь и вновь вдавливать ее хорошенькое веснушчатое личико в россыпь мокрой холодной гальки. И топить, топить, топить! Но сначала он бы вытряс из нее все ответы и узнал наконец, где эта дрянь хранила компромат на него. И заставил бы просить прощения за каждое грязное, жестокое слово, на которые Эслинн оказалась по-королевски щедра. Ноэль задохнулся, переполненный эмоциями, и, открыв глаза, крепче сжал телефон, не замечая, что рука дрожит и картинка на экране двоится. Проклятая Эслинн! Она знала его тайну, а значит, мог знать и ее любовничек, этот чертов кот в мешке, от которого не знаешь, чего ожидать. Деррен был непредсказуем. Деррен был опасен. Он — единственный, кому удалось, не имея на руках ни одного козыря, переиграть маленькую подлую интриганку. И теперь Эслинн мертва и похоронена в семейном склепе, а Деррен жив-живехонек, пусть и потрепан, и вновь с Юджин, хотя события прошлого, казалось бы, разлучили их навсегда. Да уж, Эслинн наверняка переворачивается сейчас в гробу и гремит костями. Столько стараний, все ее хитроумные планы, сорванный день рождения, к которому так долго готовилась, а в итоге пожертвовала, чтобы отвести от себя подозрения, — и всё зря! Деррен и Юджин снова вместе: шах и мат, Эслинн! Шах и мат. Вот только в Саммервуде и без Эслинн найдутся те, кто захочет их разлучить. Или, наоборот, поставить рядом на воображаемой шахматной доске — и еще неизвестно, что хуже. Ноэль надломлено усмехнулся, перехватил поудобнее прорезиненную трость и, облокотившись о стену, отправил sms, прикрепив к сообщению самые удачные кадры. Не готовый, пока не прощупает почву, идти против Деррена в открытую (Ноэлю хватило и сцены на кладбище), он тем не менее успешно выполнил свою миссию и, предпочитая роль незримого наблюдателя, предоставил другим право плести паутину интриг. Пришел его черед собирать в копилку чужие секреты и вооружаться до зубов, а у Деррена имелось немало отборных тайн. В прошлом, но главное — в настоящем. И Ноэль при необходимости был готов обнародовать их все. Ну практически все. Он бы никогда не подставил Колина, слишком уж любил вспыльчивого кузена, и даже вставшая между ними смерть не могла бы уменьшить эту любовь. Они с Колином — братья, пусть и не по крови. Это нерушимо. А Деррен — чужак, враг, и его не жалко пустить в расход. Тем более после того, как прежде благосклонная мачеха отреклась от него, дав тем самым карт-бланш всем остальным. А если бы не отреклась… Ноэль любил тетю, заменившую ему и отца, и мать, но свою тайну он любил не меньше. И он костьми ляжет, но не позволит тревожить память того, чей покой ему дороже собственного. И чье счастье он когда-то без раздумий оценил превыше своего. Ноэль скрипнул зубами, вытер увлажнившиеся глаза и пошел прочь, тяжело волоча покалеченную ногу.***
Долгие мятные поцелуи перетекали один в другой, будто морские течения, то холодные, то теплые. Тревога и наслаждение смешались воедино, туманили голову и заставляли нутро всё туже скручиваться в спираль. И страх, горький, вязкий, словно деготь, накатывал мутными волнами, сжимал горло, будоражил память. Но Юджин обещала себе не сдаваться без боя: она стоически отвечала на поцелуи Деррена, гладила онемевшими пальцами его колючие щеки и аккуратно, миллиметр за миллиметром, придвигалась ближе. Окутанная жаром его тела, одурманенная терпким запахом хвои, она хотела бы, действительно хотела бы раствориться в этом моменте, но не готовая довериться и потерять контроль, на излете ловила стоны удовольствия, горчащие на губах. Вот только удовольствие это было лишь тенью былого блаженства и не шло ни в какое сравнение с той страстью, которую разжигали поцелуи Кигена, с тем целительным ощущением «я вернулась домой», которое дарили его родные, надежные руки. Но отныне Киген под запретом, и в его доме, и в его объятиях нежится другая. А Деррен… Деррен был чертовым миражом. Но таким сладким, дьявол его дери! Сладким, милым, лживым насквозь миражом. — Юджин, расслабься… пожалуйста… — охрипший голос ворвался в ее сознание, будто стремительный торнадо, руки же Деррена, напротив, неторопливо соскользнули с ее плеч, легли на талию и заставили Юджин окаменеть. — Я не Серый Волк, Дарлинг, я не собираюсь тебя есть. Хотя… — Новый поцелуй оттянул нижнюю губу, медленно, чувственно и опасно. — Ты такая вкусная, моя милая Красная Шапочка. Юджин напряглась сильнее — в тот же миг Деррен потянул вверх полы ее блузки и ловко высвободил из-под широкого ремня. Подушечки больших пальцев коснулись обнаженной кожи — легкие, нежные прикосновения, они обжигали, причиняли боль и заставляли просить о пощаде. — Хватит… — просипела Юджин и в панике дернулась, стараясь увернуться от нового поцелуя, но Деррен не услышал, и его губы, скользнув по щеке, проложили влажную дорожку к ее шее. — Хватит… Настойчивые пальцы поднялись выше, оказались в опасной близости от еще не успевшего побелеть рубца, что красным пунктиром прочертил ее спину, — вечное, нестираемое напоминание о той ночи, когда Юджин вновь пришлось взять правосудие в свои руки… Юджин с силой прикусила губу — лишь бы не закричать. Уперлась руками в жесткий матрас и, сдирая с ладоней подсохшие корочки, медленно отодвинулась, стараясь не встречаться с Дерреном взглядом. Проклятье! Она не должна поддаваться — иначе пожалеет! Стоит потерять бдительность и позволить его теплому взгляду проникнуть в душу, обволакивая и усыпляя, и она пойдет ко дну. Он словно ураган — ураган по имени Деррен Колдер — уже пронесся через ее жизнь однажды и разрушил всё до основания. Второй раз она вряд ли сумеет после него оклематься. Да черт, она до сих пор не оклемалась и после раза первого. Его руки продолжали обжигать ее незащищенную кожу, и Юджин, спасаясь, рывком пересела подальше, так что Деррену, разочарованно вздохнув, пришлось ее отпустить. — Остынь, Казанова, мы в больнице. У тебя сотрясение, а у меня временное помутнение рассудка, — чтобы скрыть смятение, Юджин четко произнесла каждое слово и поспешила спрятать дрожащие пальцы в складках тонкого одеяла. — Да уж, только в твою пострадавшую голову могла прийти мысль, что я прямо тут тебе и отдамся. — Честно говоря, Дарлинг, мне в голову такая мысль не приходила, но я с удовольствием помечтаю об этом. Обманутый ее боевым настроем, не заподозривший неладного, Деррен с довольной улыбкой поглаживал пряжку ее ремня, но выглядел болезненно и измождено. Круги под припухшими глазами проступили отчетливее и ярче, неаккуратная щетина на фоне пепельно-белой кожи отсвечивала синевой, а глаза хотя и сияли счастливо и озорно, но были перечеркнуты сеточкой красных прожилок. Так что Юджин оставалось лишь недоумевать, как Деррен вообще смог ее поцеловать, — казалось, он едва дышит. Пожалуй, если бы кардиомонитор по-прежнему работал, в палате уже давно бы столпилась дежурная реанимационная бригада. — Ты просил один поцелуй, Деррен, а получил больше, чем заслуживаешь, — буркнула Юджин, оправила блузку и, опустив взгляд, сосредоточенно пересчитала черно-белые пуговки, радуясь, что дверь палаты прикрыта, а жалюзи на окнах опущены. — Можешь теперь мечтать сколько влезет, свой лимит поцелуев ты уже превысил на жизнь вперед. — Ты опять начинаешь? — Деррен тихо вздохнул, признавая поражение, но в следующую секунду его руки скользнули по телу Юджин и сцепились в крепкий замок у нее за спиной. Застигнутая врасплох, Юджин испуганно сжалась, и паника, словно пулеметная очередь, прошила ее насквозь. — Пусти! — Ни за что. — Пусти, я сказала! Ее рык эхом отскочил от стен. Ладони уперлись в грудь Деррена, надавили сильнее, и он, застонав, поспешно убрал руки. — Я предупреждала! Ответом ей стал лишь придушенный всхлип и скрежетание зубов. — Да ладно! — растерянно хохотнула Юджин. Но белое лицо Деррена свело такой судорогой боли, что стало понятно без слов: Юджин перестаралась. — Черт… Что там у тебя? — Она решительно распахнула свободный ворот серой больничной пижамы и невольно охнула, увидев вокруг эластичной повязки яркие сине-бордовые синяки, что расплылись по груди и плечам Деррена, один крупнее другого. — Мать твою… Юджин осторожно прикоснулась к припухшей, нездорово горячей коже, а в душе клокотала слепая, нерассуждающая ярость. «Сукин сын! Подлый сукин сын! Ты за это ответишь!» И, словно наяву, услышала злой издевательский смешок, что легко перекрыл призрачный шум воды. Тьма нарисовала высокий силуэт, тот раскачивался с носков на пятки, и кровь Деррена вновь заструилась по ее рукам… — Да, нехило тебя отделали. — Ерунда, — процедил Деррен сквозь зубы. — Мне вкололи столько обезболивающего, что я почти поверил, будто цел. Пока ты не напомнила. — Так ты из-за морфина такой шальной? — Морфин вызывает зависимость, а саморазрушение определенно не входит в мои планы. Юджин язвительно хмыкнула: конечно, кому, как не дилеру, быть экспертом-теоретиком по различным зависимостям? Такие сто раз подумают, прежде чем на что-нибудь подсесть. Тем более Деррен, который не признавал ни сиропы от кашля, ни таблетки от головной боли, который лечился отварами и выращивал в палисаднике перед домом больше трав, чем Темперанс в саду усадьбы. Другой вопрос: что это были за травы? Юджин откашлялась и сухо обронила: — Врач не сказал, что тебе переломали ребра. — Одно, задний отдел. И парочка трещин. Переживу, — ответил Деррен, бравадясь, и лукаво добавил: — Легочная вентиляция не нарушена, так что целоваться не мешает. — Ну и хитрюга же ты. Сотри свою улыбочку Чеширского Кота, пока я тебе еще одно ребро не сломала. И укладывайся уже от греха подальше. — Юджин настойчиво надавила на его плечи, и Деррен всё с тем же лукавым видом вынужденно подчинился. — Ты слишком ретивый. Забудь о поцелуях: тебе черепушку разукрасили в технике кракелюр, у тебя сотрясение. — Это несмертельно. Так что поцелуй меня, Дарлинг. Юджин против воли улыбнулась на его как будто бесхитростную просьбу и покачала головой: — Даже если бы хотела, не рискнула бы — паршиво выглядишь. Врач сказал, тебе повезло — у тебя крепкие кости, любой другой так легко бы не отделался. Если это можно считать «легко». — В детстве я ел много сухих завтраков, содержащих кальций. Значит, реклама не врала: кости у меня что надо. — Тебе лишь бы смеяться, Деррен. Но ты не представляешь, как меня напугал! По дороге в больницу парамедики даже прогнозов давать не хотели. Они вставили тебе в горло эту ужасную трубку, и всё выглядело так, словно ты уже не очухаешься. — Я плохо помню, фрагментами… Это была ты? Ты говорила мне «дыши»? Юджин молча кивнула — Деррен просиял. — Я был на аппарате ИВЛ, но, если бы не твое «дыши», я бы, наверное, задохнулся. — Не преувеличивай, — отмахнулась Юджин, однако ее сердце слабовольно дрогнуло под его по-детски благодарным взглядом. Но через мгновение Деррен коснулся ключа, что висел на ее шее, и Юджин воинственно стиснула кулаки. Заветный талисман, ключ от дома Кигена, от их прошлого — Деррен не имел права касаться его, это святое! — В детстве я носил ключ от дома на шнурке, чтобы не потерять. А еще у нас был бронзовый дверной молоток — сувенир из Индии, голова слона — но кто-то его украл. — Не догадываясь о ее мыслях, Деррен пропустил серебряную цепочку меж пальцев и грустно улыбнулся самым краешком губ. Но Юджин это не проняло. — Не касайся ни меня, ни моих вещей без разрешения! — потребовала она резко. — Это нервирует. Затем сняла венок, стянула цепочку и вместе с сотовым спрятала ее в карман брюк. — Ладно. Но раньше, помнится, ты такой недотрогой не была. — Деррен с тоской посмотрел на пальцы Юджин, сжавшие растрепавшийся венок. — Жаль. Но, если что, можешь иметь в виду, я по-прежнему рад твоим прикосновениям. Кроме тех случаев, когда ты, будто специально, причиняешь мне боль. Но ты ведь на самом деле не такая, Юджин, ты не садистка. Тебя нужно расколдовать. — В сказках для этого достаточно одного поцелуя, в жизни почему-то подобное не работает. — В жизни свои законы, Дарлинг. Например, Спящая красавица после ста лет комы заработала бы атрофию мышц и пролежни, а в сказке хоть бы хны. Услышав подобную интерпретацию любимой сказки да еще и в свете недавнего разговора с Темперанс, Юджин возмутилась и несильно шлепнула Деррена по плечу. И на этот раз его озорная улыбка затронула ее сердце. — Ты такой… — Милый? — Несносный. — Так меня еще никто не называл. Она хотела было улыбнуться в ответ, но внезапно заметила, что зрачки у Деррена разных размеров, но оба неправдоподобно большие. И это ее испугало: такие зрачки она уже видела однажды — у Джейкоба. — Юджин? — Что еще? — Помнишь ту поляну в лесу, где мы впервые занимались любовью? Неожиданный вопрос заставил подавиться воздухом и низко опустить голову. Конечно, она помнила. В первый раз они любили друг друга долго, медленно, сладко. Без слов, без оглядки, без единого резкого движения. Пока ночной звездный мир не взорвался, расщепив на атомы их тела, поглотив и небо, и отблески костра, и шелест леса. Остались лишь общее дыхание, томительная нежность, что сплетала их воедино, и едва уловимый аромат еще не спелых ягод. — Знаешь, на что ты похожа, Дарлинг? — продолжил Деррен с хитрым блеском во взгляде. — На бруснику, что там росла. Кисло-сладкая, с легкой горчинкой. Только замороженная малость. Тебе нужно оттаять — самая вкусная брусника после заморозков. «Ты даже не представляешь, о каких заморозках сейчас говоришь, шутник хренов!» — Брусника после заморозков становится мягкой… — начала Юджин раздраженно. Но Деррен не дал ей договорить и протянул с мечтательной улыбкой: — Мягкая сладкая Юджин. Мне нравится. — …становится мягкой и превращается в кашу. — Я люблю кашу. Я вообще люблю поесть. — Ты голодный? — с отчаянной решимостью спросила Юджин, только бы не возвращаться к «заморозкам», которые скорее походили на вечную мерзлоту, и оглянулась на дверь: — Принести тебе что-нибудь из кафетерия? — Спасибо, но нет. Боюсь, в ближайшие дни еда ненадолго будет во мне задерживаться, а мне и без того муторно. Дурацкое сотрясение… Я бы предпочел, чтобы моя голова кружилась по твоей вине. — Могу треснуть, мне несложно. — Ты как драчливый ребенок, ей-богу — такая забавная. — А ты-то какой забавный, жалко, зеркала нет. Прямо Каспер: бледный, прозрачный и на медузу похож. Деррен улыбнулся и подмигнул: — Каспер милый. Мне нравится, что ты наконец-то сравнила меня с кем-то милым. Чудищем Франкенштейна мне быть не понравилось. — Но голос его ослаб, ресницы задрожали, будто Деррен силился не закрывать затуманенные глаза, но в конечном счете сдался. — Быть привидением тебе больше по душе? — Я себя им сейчас и чувствую. — Лицо его посерело, Деррен судорожно вздохнул и, отвернувшись, прикрыл рот ладонью. — Прости. Не очень романтично. — Наша история уже никогда не будет романтичной, Деррен. Слишком грязная — не отстирать. — Юджин грустно покачала головой, встала наконец с кровати и вновь положила венок на тумбу, неосторожно задев распотрошенный пакет с леденцами. — Я попрошу Темперанс приготовить для тебя мятный отвар, ты говорил, он хорошо помогает от тошноты. Кстати, где ты раздобыл конфеты? В ответ на невинный вопрос, заданный между прочим, Деррен внезапно покраснел, открыл глаза и тут же их спрятал: — Эйвери заходила меня проведать. — С какой стати ей тебя проведывать? Она тебя, должно быть, ненавидит: ты увел невесту у ее лучшего друга. И освободил ей дорогу к сердцу Кигена. Черт! Юджин со злостью посмотрела на россыпь конфет и едва сдержалась, чтобы не смахнуть на пол. — Что еще она тебе притащила? — Так, кое-какие мелочи и парочку книг — на будущее, сейчас я не в состоянии читать. Не ревнуй, Юджин, мы с Эйвери вместе учились, я пару раз выручал ее — больше ничего… — плавная речь прервалась тихим покашливанием, и стало ясно, он опять что-то недоговаривает. — Сомнительное у тебя «ничего». — На первом курсе мы с Эйвери сходили на пару-тройку свиданий, — нехотя признался Деррен, на этот раз не пряча глаз. — Получилось не особо удачно, так что тебе не о чем волноваться. — Словно мне есть до вас с ней дело. Если я и ревную, то не тебя, — ответила Юджин несдержанно и, чтобы не дать Деррену вникнуть в смысл этих слов, поспешно вложила в его разомкнутые губы треснувшую конфету, и от его горячего дыхания, коснувшегося пальцев, боль снова полоснула по ее сердцу. — Хм… А ты закончил учебу? — Нет. Мертвецы, знаешь ли, в университеты не ходят. — Мог бы и наверстать после того, как воскрес, — съехидничала Юджин. — Ну давай, поделись, каково это — узнать о своих похоронах? Деррен нахохлился, стиснул кулаки и поджал губы, явно не желая отвечать. Но всё же заговорил после долгой паузы тихим, отсутствующим голосом: — Я, конечно, знал, что всем на меня плевать, так что если бы без тела признали мертвым — не беда. Но вот так взять и похоронить кого-то другого? Даже не проверить? Лишь бы только поскорей от меня избавиться… Оказалось, к подобному я не готов — это ранило. Но пережить можно. Сложнее было смириться, что ни ты, ни Летиция не пришли, чтобы попрощаться. А я-то думал, смерть исправляет и искупает всё. — Я бы предпочла, чтобы всё исправляла жизнь, — ответила Юджин ему в тон и медленно отёрла лицо, чувствуя, как от усталости каменеют мышцы. — Ну теперь-то я жив, Дарлинг. — Воскреснуть — не то же самое, что не умирать вовсе. Ты слишком легко умираешь, Деррен. Ты нестабильное звено. А я не хочу снова и снова лезть на стену от беспокойства о тебе — мне и двух-то дней по горло хватило. К тому же вовсе не меня ты хотел бы здесь видеть. Деррен с недоумением нахмурился, и Юджин наконец отважилась заговорить о том, что старательно обходила стороной: — Не знаю, что там тебе привиделось, бредил ты или спал, но ты всё звал и звал ее… — Деррен громко сглотнул, и паника так явственно заплескалась в его глазах, что Юджин осеклась, оборвав свою речь на полуслове. — Кого «ее»? Юджин фыркнула и, достав из кармана брюк сотовый, запустила вчерашнюю песню. И трех аккордов оказалось достаточно, чтобы лицо Деррена, точно в мистическом кино, пошло густой темной рябью. — Выключи! — потребовал он отрывисто и грубо, но она не послушалась. — Ваша песня, да? — Просто выключи. — Пальцы судорожно вцепились в одеяло и, казалось, без труда разорвали бы на куски. Сбитая с толку, Юджин нажала «стоп» и инстинктивно шагнула назад: Деррен уже не напоминал ей насупленного волчонка, каким казался в прошлом, теперь он походил на закаленного, потрепанного жизнью волка. От таких лучше держаться подальше. — Что я говорил? — «Мы всё исправим, Эслинн, мы всё исправим», — повторила Юджин с пародийно-елейными нотками, но ерничала лишь для того, чтобы скрыть разочарование и боль. — Прямо-таки твоя коронная фраза, да, Деррен? Ее ты обычно говоришь девушкам, чтобы запудрить мозги? — Нечего там было исправлять, — припечатал он сурово, и Юджин заметила, как, пульсируя, дергается его веко. — Тогда почему ты звал ее, а не меня? Деррен усмехнулся — незнакомо, холодно, жестко, и ей стало не по себе. — Ты ревнуешь — хороший признак. — Не отшучивайся, не сбивай меня с толку и, черт возьми, не играй со мной! Ты сказал, что ненавидел Эслинн, но, когда звал ее, у тебя был нежный голос, словно ты действительно по ней скучаешь. — Да какая разница? Ты не можешь заставить меня отвечать за то, что мне приснилось. Я даже не помню… Конечно, у нас с Эслинн были и хорошие моменты, но обычно во сне я пытаюсь ее придушить. — А может, всё дело лишь в том, что я жива, а она — нет? Будь иначе, ты бы сейчас у нее просил второй шанс? В ответ на ее слова лицо Деррена потемнело, желваки яростно заходили под кожей, ломая привычный изгиб скул, и зрачки, поглотив радужку, превратили глаза в две черные дыры. — Ты сама понимаешь, что говоришь? — Мне кажется, такие выводы вполне логичны. — Прости, мне кажется, у кого-то другого в этой комнате сотрясение мозга, не у меня. — Почему нет? Ты встречался с ней дольше, чем со мной. Эслинн сказала тогда, на празднике, что вы долго были вместе, называла исключительно «мой Деррен». Она, небось, и умирала с твоим именем на устах. — Плевать мне, как она умирала! — он рявкнул так, что затряслись стены. Закашлялся, сложился пополам, но и тогда, будто взрывные волны, от него продолжала расходиться кругами непонятная ей ярость. И Юджин до одури было больно видеть его таким чужим. — Да, повезло Эслинн с бойфрендом. Как утопленнице. — Бесспорно. Учитывая, что я пытался от нее уйти, но эта дрянь меня шантажировала. Но Юджин не слушала, Юджин не верила. — Зная тебя, ты наверняка дал ей повод. — Ну еще бы. Я уж постарался. — Ерничай сколько угодно, но во всем, что случилось, твоя вина. Ты врал, ты изменял, из-за тебя она покончила с собой. А мы… не обольщайся, Деррен, порой поцелуи — это всего лишь поцелуи, момент, не более. Нет никаких «нас», нет никаких шансов. Помнишь, как у Ремарка? «Слишком много прошлого и никакого будущего». Подозреваю, именно это и выбьют однажды на наших надгробных плитах.***
Деррен подавился тяжелым, вспоровшим горло кашлем. Вцепился пятерней в повязку, что сдавила грудь, и рванул от себя, лишь бы сделать спасительный вдох, лишь бы затолкать в себя хоть немного воздуха, сухого больничного воздуха, который пах смертью и пустотой. «Дыши!» — Но дышать не получалось. Кровь пульсировала в висках, слепила, разливаясь под веками красным, и как бы Деррен ни старался, как бы ни уговаривал себя, он не мог справиться ни с ослабевшим, непослушным телом, ни со шквалом эмоций, пугающих, темных эмоций, что ударили наотмашь, протащили по камням и смяли, как сминают бумажный кораблик, прежде чем вышвырнуть на берег. Дверь скрипнула и тут же закрылась. Юджин ушла, и Деррен снова остался один — снова наедине с призраком. Зеленое платье, красная помада, синие глаза — Эслинн, сотканная памятью, сложенная, как мозаика, из цветного стекла, скалилась, сверлила взглядом и, издеваясь, не напевала — выплевывала слова ненавистной песни. Песни, под которую они впервые были близки, — только о близости не было и речи. Деррен задержал дыхание, сцепил зубы и, окинув невидящим взглядом залитое водой окно, зябко передернул плечами. Такая же погода стояла и пять лет назад, когда он, прикованный к койке, лежал в похожей палате, и дождь, будто назло, барабанил и барабанил по металлическому откосу на одной чертовой минорной ноте. Деррену казалось, он сходит с ума. Беспомощный, одурманенный лекарствами, он плутал по бесконечному лабиринту, сотканному из бесцветной больничной реальности, топкого полусна и до рези ярких, пугающих галлюцинаций. И, будто заведенный, прокручивал в голове одну и ту же фразу, в отчаянных попытках зацепиться, удержаться на краю, хотя бы ненадолго вынырнуть из вязкого болота кошмаров — не помогало. И Деррен вновь терялся во времени и пространстве, не понимая, где сон, где явь. Одна-единственная навязчивая цитата из «Ста лет одиночества» Маркеса, которая так точно, так полно описывала Саммервуд: «Вокруг было столько влаги, что рыбы могли бы вплывать в двери и выплывать в окна, скользя по сырому воздуху». Казалось, каждый вздох, каждое движение проверяли его на прочность: всхлипнешь? взвоешь? закричишь от бессилия? И он выл, не зная, как спастись от головной боли, жесткой, беспощадной, выжигающей изнутри, когда в палате включался свет и искры сыпались из зажмуренных глаз. Тошнота не отступала. Ныли ушибы, ныли сломанные кости, ныло сердце. И томный, наигранно-нежный голосок Эслинн, такой реальный, почти ощутимый физически — каждый слог, как разряд тока, — всё щебетал и по кругу нашептывал на ухо: «Мечтал от меня избавиться, любовь моя? Ну так радуйся — ты свободен. Я оставлю тебя в покое. Без помощи. Одного. Я оставлю тебя умирать: мучительно и достаточно долго, чтобы ты успел пожалеть о том, что родился». Сквозь лихорадочный дурман Деррен вновь слышал глухой хруст собственных костей и крики, что рвали горло, чувствовал, как кровь течет по лицу, и ее запах смешивается с запахом хвои и влажной земли. Но и тогда не рассеивался призрачный аромат персика и пачули, лишь становился сильнее, и мучительный спазм скручивал пустой желудок, вновь, вновь и вновь. Деррен давился желчью и пеной, та пузырилась на губах, а затем высыхала, пачкая белым налетом и подбородок, и шею, и ворот больничной пижамы. От бессилия хотелось метаться зверем и выть. Хотелось царапать пальцами и матрас, и грудь, сдавленную повязкой, и колючие заросшие щеки, но закованное в гипс тело не отзывалось. Приходилось крепче стискивать зубы, глушить в себе гордость и позволять санитарам менять изгаженные простыни, вытирать рвоту с лица и шеи да обмывать губкой смердящее безвольное тело. Чужое тело — Деррен больше не воспринимал его своим. Лишь смотрел будто со стороны, а затем отворачивался. Спасение приходило лишь с поверхностным беспокойным сном, но длилось недолго — и ему вновь снилась Эслинн. Почти всегда один и тот же сон — «Эффект бабочки» — в которой Деррен находил способ, единственный верный способ, как всё исправить. (5) В этом сне он никогда не встречался с Эслинн, потому что отец топил его младенцем. Но они были так похожи, что Деррену казалось, будто бы раз за разом он топит сам себя. И тогда ледяная вода смыкалась над головой, врывалась в легкие, наполняла вены и разливалась по телу тьмой. Так же, как в далеком детстве, когда они с Эйденом, с разницей в неделю, чуть не утонули в реке. Эйдена спас его, Деррена, отец, тогда еще не женатый на Летиции. Спасать же самого Деррена оказалось некому. Ему повезло: вынесло течением на гору застрявшего меж порогов мусора раньше, чем Деррен успел захлебнуться или разбить голову о камни. Но на этом везение закончилось — и особого выбора не осталось: либо проплыть, не умея плавать, несколько метров до берега, либо замерзнуть в холодной мутной воде. Ошалев от ужаса, Деррен сипел и звал на помощь, но некому было услышать: Колин подгадал момент, когда рядом не оказалось взрослых, и, как всегда, петушась, столкнул с невысокого обрыва. Потом сам же испугался, попытался помочь, но, не придумав ничего путного, так и стоял на берегу, растерянно переминаясь с ноги на ногу. Деррен спасся чудом, но и годы спустя не смог бы объяснить, как ему удалось то, что поначалу казалось невозможным. И только оказавшись на берегу и вцепившись окоченевшими пальцами в жесткий, поваленный ветром камыш, наконец понял, что значит странное выражение «родиться в рубашке», которое мама вычитала в одной из пыльных дедушкиных книг, а потом долго повторяла, катая на языке. Это были особенные моменты и особенная, «редкая» мама: та, которая рисовала силуэты животных и помогала раскрашивать, та, которая учила писать, но не карандашом и печатными буквами, а прописью, перьевыми ручками или тонкой кистью. А еще читала вслух взрослые, непонятные, но красивые книги и разрешала сидеть рядом, когда делала к ним наброски. «Редкая» мама появлялась без предупреждения и быстро исчезала, чтобы потом долго не появляться. Поэтому Деррен старался не привыкать к ней — он не хотел по ней скучать. «Сегодня «редкой» мамы не будет», — легко догадался Деррен, утирая разбитый нос. Сегодня ему влетит за испачканную одежду. Откашлялся, отжал заляпанную тиной футболку и, молча наградив Колина нахмуренным взглядом, спотыкаясь побрел домой. В детстве Деррен не понимал, почему так не нравится этому запальчивому всклокоченному мальчишке, что однажды поселился по соседству и, пользуясь тем, что был на три года старше, не упускал случая толкнуть или отвесить подзатыльник. «Мы можем дружить», — бесхитростно предлагал Деррен поначалу и выкладывал на большой деревянный стол, разделяющий два соседних участка, цветные мелки, краски и красивую мелованную бумагу — единственное, что в их с мамой доме водилось в изобилии и чем он мог поделиться. Но Колин смотрел с подозрением, скалился, а затем брал Эйдена за руку и уводил младшего брата гонять мяч у дальней поленницы или удить на озере рыбу. «Забей. Колин просто бесится, что наша мама тебя подкармливает. Он боится, что нам самим не хватит, — объяснял с ленцой Ноэль, закидывал в рот сразу несколько ядовито-розовых жвачек, от запаха которых Деррена тут же начинало тошнить, и, коверкая слова, просил: — Нарисуй мне барашка». Но прочерченную Колином границу между участками никогда не переходил, чтобы не ссориться с кузеном, и нарисованных барашков домой не забирал. Не понимал маленький Деррен и того, почему все в городе смотрели на него искоса, кривили губы и говорили вслед обидные слова, но никогда не жаловался — некому было. А тревожить Летицию, которая, поселившись по соседству, единственная обращалась с ним ласково, звала за свой стол и даже навещала, когда он болел, мальчик не считал себя вправе. Спустя семнадцать лет, когда Деррен «утонул» всё в той же реке, дела до него не было уже и Летиции. И он не винил ее. Такова уж его судьба: чему удивляться, если мать не раз заверяла, будто бы его родной отец предлагал утопить новорожденного сына, будто котенка. Зато без раздумий бросился в реку, чтобы спасти чужого. Конечно, верить ей, тем более пьяной, было глупо, но Деррен почему-то верил.***
Деррен ругнулся, потер переносицу и слегка повел головой в тщетной попытке разогнать горький морок. Что толку теперь вспоминать? Отца давно уже нет, нет Эйдена, а теперь — и Летиции. И только Эслинн оставалась реальной: стоило закрыть глаза, и Деррен видел ее так отчетливо, так близко, что невольно вжимался в подушку. Открывал — и видел вновь. «Когда-нибудь ей надоест, и она найдет на том свете другое развлечение», — с невеселой иронией подбадривал себя Деррен, но легче не становилось. Он знал, пока будет лежать под лекарствами, пока не возьмет под контроль и тело, и разум, Эслинн не оставит его в покое. Но, несмотря на обезболивающее и очередную капельницу, которые должны были облегчить поганое состояние, чувствовал он себя лишь хуже и хуже. Голова раскалывалась, один приступ тошноты вскоре сменялся другим. Исцарапанное изнутри, пылало горло, а от тяжести, что наливалась под ребрами, хотелось лезть на стену. И сколько бы Деррен ни храбрился, пока была рядом Юджин, теперь он прислушивался к своему телу и не мог избавиться от подозрений, что неприятные сюрпризы себя не исчерпали. Проклятье! Не хватало только, чтобы местные недоврачи что-то проглядели. Деррен плевать хотел, что больница Саммервуда, построенная его отцом, славилась на всю округу и даже умудрялась получать какие-то награды. Может быть, неонатальный центр, онкологическое и ожоговое отделения действительно их заслужили, но Деррен не был младенцем, не умирал от рака, как умирал когда-то его отец, и почти не пострадал в пожаре, в котором погиб Эйден. Зато он на своей шкуре испытал все прелести местной реанимации и интенсивной терапии. Так что от мысли, что ему грозит быть искромсанным в этой поганой больничке и не факт, что правильно сшитым, хотелось сбежать к чертовой матери. Но Деррен понимал, самостоятельно он не дойдет даже до лифта. Деррен обреченно вздохнул и, стараясь не замечать боли, что пульсировала под ребрами, потянулся за сотовым. Но только для того, чтобы, задумавшись, повертеть в руке, скользнуть взглядом по списку непрочитанных sms и вернуть на тумбу. Один звонок, одно сообщение могли бы решить многое, но… «Но» всегда находилось достаточно. Тем более после неожиданной встречи с Юджин. С той секунды, когда комиссар сказал, что она приходила в больницу, что дежурила у его кровати, Деррен знал: он не покинет Саммервуд до тех пор, пока не уговорит ее уехать вместе. И пусть она твердила, что у них нет шанса, пусть упрямо не слышала объяснений и выскользнула за дверь раньше, чем он собрался с мыслями и нашел правильные слова, Деррен верил: он не сдастся, он ее вернет! И его сердце рвалось к ней с такой силой, будто не было прошедших лет, будто они никогда не разлучались. И уж точно не для того он пережил эту суку Эслинн, чтобы снова потерять ту, которую любил. Достаточно того, что потерял Летицию. Прошла почти неделя, как она погибла в аварии, а Деррен до сих пор не мог смириться с ее смертью, не мог поверить, не мог принять. Несмотря на усыпанный цветами гроб — тот казался лишь красивым деревянным ящиком, да и только. Несмотря на кованые ворота склепа, что сначала распахнулись с пронзительным скрипом, а затем, поглотив и гроб, и несших его кладбищенских работников, жалобно стонали, покачиваясь на ветру. Летицию похоронили в Некрополе — в темных туннелях, вымытых когда-то подземной рекой, — как хоронили членов самых знатных в городе семей, чтобы потом установить сверху очередной склеп или скорбную скульптуру. «Лучше пепел, чем кости», — внезапно вспыхнуло в памяти. После смерти Эйдена Летиция повторяла эти слова бессчетно, как заговор, и переставляла с полки на полку опустевшую погребальную урну, на ободке которой всё еще можно было разглядеть серую пыль. Единственное, что осталось от ее сына. «Лучше пепел…» — Деррену казалось, он и сейчас слышал ее голос. Слышал ее, видел, чувствовал — и, благодарный, мог наконец дышать, ненадолго освобожденный от призрака Эслинн. В памяти Деррена Летиция оставалась живой — такой, какой видел ее в последний раз. Бледная, изможденная, окутанная плотным облаком сигаретного дыма, тяжело повисшего в кабинете, но живая. Их последняя встреча — через несколько недель после нападения, когда, всё еще шатаясь и прихрамывая, Деррен вышел наконец из больницы.***
Покрасневшие глаза мачехи лихорадочно блестели; тонкие, исцарапанные до крови руки пугали сеткой вздувшихся вен, что проступали сквозь кожу; а слова, громкие, полные гнева и безысходности, ранили сильнее, чем недавние побои. — Я лишаю тебя своего благословения, я лишаю тебя содержания. — Ладонь с силой ударила по столешнице, жалобный звон наполнил кабинет и отозвался в висках. — И если до конца недели не уберешься из города с глаз моих долой, клянусь, я лишу тебя и свободы! Летиция швырнула непотушенный окурок в белую пепельницу, всхлипнула и провела дрожащими пальцами по измятой выпускной фотографии Эслинн, с которой та улыбалась ангельской фальшивой улыбкой. — Моя девочка… Она не должна была умирать. Не так… Не удержав соскользнувшую с плеча шаль, Летиция обхватила себя руками и отвернулась к зашторенному окну. А Деррен всё не мог отвести взгляда от пепельницы, над которой поднималась тонкая струйка дыма, и воспоминания, полные белого цвета, смерти и шума дождя, медленно, тягуче проплывали перед глазами. Поддавшись порыву, Деррен шагнул вперед, сжал онемевшими пальцами окурок и, не зная, как иначе унять свои чувства, с силой раздавил о гладкое белое дно. «Ты должна мне верить… Ты должна мне верить! Как я поверил тебе». Но Летиция молчала, и Деррен не посмел бы ее упрекнуть. Он понимал, она оплакивала дочь, и ей нужен был виновный, чтобы выжить, чтобы было на кого выплеснуть горе и боль. Тот, кого не нашли, кого не назвали по имени и не призвали к ответу, когда погиб ее сын. Деррен понимал, но ему не становилось легче. «Эта дрянь не заслужила, чтобы ты о ней плакала. Она встала между нами, она разрушила нас!» — И за это Деррен ненавидел Эслинн не меньше, чем за то, что она показала видео и причинила боль Юджин. Деррен стиснул кулаки и едва сдержался, чтобы не схватить пепельницу, не швырнуть ее в стену, а тихие слова мачехи без труда разорвали пелену сигаретного дыма и ударили наотмашь: — Это ты должен был умереть той ночью… Не Эслинн. Деррен почувствовал, как задрожал подбородок, как слезы заволокли глаза, и ему ничего не оставалось, кроме как спрятать горечь и боль за нервной усмешкой. Но голос его прозвучал по-детски беспомощно и ломко: — Да, ты права, умереть должен был я. Прости, всё пошло не по плану. А с губ рвался крик: «Она приказала похоронить меня заживо!» И снова Деррен услышал хруст костей, и стук лопаты о землю, и шепот, словно пистолетное дуло у виска: «Знаешь, что напишут на твоем надгробии, Деррен? Ничего. Тебя никто не найдет, тебя даже никто не хватится, любовь моя». Он ушел из кабинета, из усадьбы, низко опустив голову, глотая слезы, но так и не сказал ни слова в свое оправдание. Потому что не мог сказать Летиции, что ее погибшая дочь — сука и тварь. Не мог сказать, что любимая всеми принцесса — подлая шантажистка, которая не считалась ни с кем и была готова опозорить и унизить собственную мать. Как и не мог сказать, что не подсаживал Эслинн на наркотики, а пытался спасти и прикрыть собой, потому что — дурак! — вовремя не догадался, что она и здесь подстроила ему ловушку. Не мог сказать, что маленькая паскуда заслужила смерть — он желал ей смерти и рад, до одури рад, что она мертва! Он не мог сказать всё это матери, убитой горем. На следующее утро Деррен уехал из Саммервуда, пообещав себе вычеркнуть прошлое из памяти, пообещав никогда не возвращаться. Но он знал, как ни старайся, пережитое невозможно забыть: шрамы навечно остались не только на его теле, но и в его душе. Шли годы, и Деррен прожил их, смирившись с тем, что потерял, вдали от Юджин, вдали от Летиции и родного города. Он строил новую жизнь, снова и снова начинал с сначала, и порой у него получалось. Пусть с препятствиями, пусть с проблемами куда бо́льшими, чем он мог себе представить, но всё-таки получалось. А потом, казалось бы, наконец налаженная жизнь дала трещину, а трещина превратилась в каньон, через который оказалось невозможным перекинуть мост, и Деррен потерял ориентиры и почву под ногами. Но у него всё еще был южный город, который он называл теперь домом, был свой угол — съемная квартирка с кружевным балконом и разлапистым папоротником, что полз по обшитой деревом стене и заглядывал в окна. Было два кота: боевой Кальвадос с серой всклоченной шерсткой и вечно прищуренными глазами и толстобокий Титаник, похожий на рыжую булочку с корицей. И была даже та, к которой Деррен мог вернуться, если бы захотел. Но он не хотел: Эслинн научила его, что есть поступки, которые не стоит прощать. Оставалось расплатиться с долгами — и можно было бы наконец выдохнуть. Но вместо этого Деррен забыл, как дышать. Проклятое электронное письмо: пара сухих, ничем не отозвавшихся строк, дата похорон и, наконец, подчеркнутая красным ссылка. Деррен кликнул на ее, не успев осознать прочитанное. А потом, оглушенный страшной новостью, не в силах справиться с болью, долго сидел перед монитором и, не сдерживая слез, смотрел на черно-белую фотографию той, о ком не переставал тосковать. В колонках что-то звякало и пищало, в углу экрана всплывали напоминания и оповещения о новых письмах, за окном играл джаз, за стеной громко возмущалась соседка (видимо, Кальвадос опять пробрался к ней на кухню), но мир Деррена сузился до фотографии Летиции, до ряда цифры и тире между… «Сорок пять… Кто умирает в сорок пять?!» А стоило спросить: кто в Саммервуде доживает?.. И вот он вернулся в родной город и снова врет. Пусть не словами — молчанием, от этого не становилось легче. Если бы в тот, первый, вечер Юджин позволила объясниться, Деррен признался бы во всем как на духу. Рассказал бы и про Эслинн, и про Летицию, и про то, почему уехал, и про то, как прожил эти пять лет, — ничего бы не утаил. Так сильно, так отчаянно было желание вернуть ее. А потом всё стало в разы сложнее: он не сказал правду сразу, а теперь не находил слов. Чего уж там, Деррен предпочел бы похоронить свои тайны, а не раскапывать былое. Потому что правда — не то, что Юджин могла бы принять. Если она встает на дыбы, обвиняя его в том, что скрывал проклятый роман с Эслинн и играл на два фронта, страшно представить, какой ураган поднимется, узнай Юджин об остальном. Ураган, который не то что маленький домик — целый город перенесет в страну Оз. И всё-таки Деррен верил, хотя бы часть правды на его стороне, а значит, Юджин поймет. «Великий Гудвин, подскажи, как мне быть?» Ответа, конечно же, не последовало. Да и Гудвин, в отличие от Оза, не был волшебником — всего лишь шарлатан и мошенник. На этот счет Деррена просветила когда-то «редкая» мама: она знала тысячу сказок, хотя ни одну из них и не читала сыну перед сном. Зато рисовала красивые черно-белые иллюстрации: черточка к черточке, черточка к черточке… Деррен усмехнулся — сейчас ему не помешал бы какой-нибудь сказочный артефакт. Волшебный ластик, чтобы стереть ошибки, которыми полнилась его жизнь. Но волшебного ластика не было, не было даже сигарет. Оставалось лишь лежать и прокручивать в голове тяжелые мысли, и даже воспоминания о поцелуях Юджин не могли бы их скрасить. Поцелуи эти были чужими и незнакомыми, как бы Деррен ни убеждал себя в обратном. «Ты никогда ее не вернешь», — голосок Эслинн раздался над ухом и заставил сжать кулаки. Она снова стояла рядом и упивалась своей уверенностью со сладенькой ядовитой улыбкой на губах. «Пошла вон из моей головы!» — мысленно рявкнул Деррен, но ненавистный призрак не желал исчезать и всё смеялся, смеялся, смеялся… ____ (1) Нео — главный герой в исполнении Киану Ривза из американской киновселенной «Матрица». (2) Отсылка к киновселенной «Матрица». Красная и синяя таблетки — символы выбора между мучительной правдой реальности (красная таблетка) и блаженной неизвестностью иллюзии (синяя). В данном случае также отсылка к выражению «горькая пилюля» в значении «что-то неприятное». (3) Цитата из телесериала Lost / «Остаться в живых». (4) Николас Спаркс — автор романов, по которым сняты мелодрамы «Дневник памяти», «Спеши любить», «Дорогой Джон» и пр. (5) Отсылка к кинофильму «Эффект бабочки».