***
Необъятная гостиная дремала, скованная полумраком и тишиной, и лишь со стороны кухни, множась благодаря хитросплетению коридоров, доносился мелодичный звон посуды. Юджин замерла, невольно наслаждаясь этими уютными домашними звуками, затем стянула влажные кроссовки и аккуратно поставила в сушильный шкаф, замаскированный под стеновую панель. Даже спустя годы, проведенные вдали, она не забыла о строгом правиле, однажды установленном Темперанс для младшего поколения домочадцев — в грязной обуви не дальше порога — и не рискнула бы его нарушить. Иначе пришлось бы вооружаться тряпкой и полиролем и провести немало времени, начищая паркет. Обычно трудовая повинность доставалась невнимательному Колину, который вечно то куда-то спешил, то, задумавшись о своем, успевал истоптать половину гостиной, прежде чем наконец разуться. А так как спорить с Темперанс никто бы не рискнул, а Первая Леди принципиально не вмешивалась в решения экономки, избалованного наследного принца не раз можно было наблюдать в роли ворчливой, но старательной Золушки. Остальные же быстро запомнили: правило лучше не нарушать, а нарушив, спешили замести следы. Темперанс, как и ожидалось, пребывала на своем боевом посту. Присев на край разделочного стола и скрестив в щиколотках стройные длинные ноги, экономка с увлеченным видом начищала столовое серебро. И оно, отражая резными гранями свет замысловатых хрустальных люстр, щедро рассыпало во все стороны радужные блики, играя и перемигиваясь искорками на светлых волосах, собранных в аккуратный французский пучок. Услышав шаги, Темперанс подняла голову и одарила Юджин испытывающим, но теплым взглядом: — Ну, и чему ты так шкодливо улыбаешься, ласточка? — Да так… — Юджин неопределенно повела плечами и прошла в центр безразмерного, но уютного помещения, что было заставлено кадками с комнатными цветами и, как всегда, благоухало специями и пряными травами. Светлая, точно осыпанная золотистой пыльцой, отделанная натуральным деревом и диким камнем, кухня по праву считалась сердцем усадьбы и манила, как манит всякий очаг, обещая тепло и долгожданные минуты покоя. — Хотела спросить: а то правило насчет грязной обуви еще действует? — Конечно. Так что, если наследила, ты знаешь, где тряпка. — Боже, Темпи! — Юджин улыбнулась шире и, поддавшись порыву, послала воздушный поцелуй. — Ты даже не представляешь, как мне тебя не хватало. Пожалуй, я готова натирать полы до блеска хоть каждый день. Темперанс в ответ щелкнула возле своей щеки пальцами, будто отправляя поцелуй обратно, и, склонив голову набок, лукаво поинтересовалась: — А как же твои планы уехать и греться на солнышке, пока мы тут мерзнем? — Всё еще в силе. — Юджин погрустнела, понимая, что на самом деле ей некуда податься, и, присев за круглый обеденный стол, машинально разгладила льняную салфетку, попавшую под руку. — Имею же я право на маленькую передышку, верно? — Только, передохнув, слишком уж далеко не уезжай. Я рассчитываю, что, когда стану древней и немощной, ты будешь исправно подавать мне последние стаканы воды. — Уверена, если ты станешь древней и немощной, незамедлительно попросишь тебя пристрелить, — усмехнулась Юджин. И всё же подобные разговоры тревожили не лучшие воспоминания. — Не сомневайся, непременно попрошу. — Темперанс сняла мягкие тряпочные перчатки и весело подмигнула: — Это и есть мой тайный план, птенчик. Запомни, а лучше запиши на случай, если я впаду в беспамятство. В качестве платы можешь забрать мою коллекцию туфель. Только не красные Manolo Blahnik — их должны похоронить вместе со мной. — Все десять пар? — Пятнадцать. Продолжая задорно улыбаться, Темперанс соскользнула на пол, и кухню наполнил перестук ее каблучков, а еще через пару мгновений макушки Юджин коснулся легкий, но по-матерински нежный поцелуй: — Я скучала по тебе, чертенок. Не спеши уезжать, останься хотя бы до бала. Юджин не сдержалась и громко хмыкнула в ответ: — Первая Леди мертва, а город себе не изменяет. Спорю, Осенний бал не отменят, даже если все мы сдохнем и превратимся в зомби. — Да ты и так похожа на ходячего мертвеца. Не зря Брендан когда-то прозвал тебя Задохликом. — Темперанс покачала головой и несильно ткнула воспитанницу в бок, заставляя повернуться и посмотреть в зеркало, занимавшее часть одной из стен. — Признавайся, куда ты спрятала мою румяную малышку? И что за мешки для мусора на себя напялила? Раньше ты выходила на пробежку при полном параде. — Раньше я брала пример с тебя — ты даже в саду возишься в таком виде, будто собралась на заседание Конгресса. — И что изменилось? — Темперанс взялась двумя пальцами за ворот мышино-серой ветровки и, сощурившись, покачала головой: — Решила, что я недостаточно хороший пример? Юджин развела руками, не зная, как объяснить. Лучшего примера, чем Темперанс — всегда элегантная, ухоженная и лощеная — было бы сложно представить. Даже сейчас, в простом черном платье и с едва заметным макияжем, эта красивая, излучавшая свет женщина легко давала сто очков вперед своей молодой, но бледной и уставшей подопечной. Вот только с некоторых пор Юджин с куда бо́льшим рвением взяла бы пример с какой-нибудь вылинявшей моли, на которую ни один мужчина не обратит внимания. Нет, она не опускала руки, не сдавалась — даже в самые темные времена. Однако жизнь внесла свои коррективы: теперь Юджин почти не пользовалась косметикой, собирала пышные от природы волосы в скромные хвосты и отдавала предпочтение неприметной темной одежде, которая помогала слиться с толпой и ничем не выделяться. А ее стильные необычные наряды, предмет зависти многих девушек Саммервуда, носила теперь Дестини, которая прежде — в свою бытность пышечкой — не сумела бы в них втиснуться. Да, всё изменилось. И все изменились. В прошлом, до изнасилования, Юджин мечтала связать свою жизнь с миром моды. Она с детства не расставалась с иголкой, выкройками и портновским мелком: сначала шила наряды для кукол, позже перешивала на себя бабушкины и мамины платья. Красивые набивные ткани, старинные кружева, пуговицы и заклепки — потеряв хозяек, они не должны были пылиться в чулане, и Юджин казалось важным подарить им новую жизнь. И если существовала на свете магия, то в том, как солнце заглядывало в пыльное окно чердака, как нагревалась под ладонью гладкая деревянная ручка, как золотились узоры на черном корпусе старенькой швейной машинки, как звучала она, весело и бодро, как натягивалась нитка, как разматывалась катушка и из-под узенькой лапки ложилась на ткань тонкая ровная строчка. Юджин взахлеб изучала историю моды, копалась на барахолках и E-bay в поисках винтажной одежды и необычных аксессуаров, а ее вступительное эссе «Ноль мусора: экология и мода» без труда открыло ей двери колледжа. В то время ее гардеробная, должно быть, без труда вместила бы в себя комнату Деррена, теперь же вся ее жизнь умещалась в одном-единственном маленьком чемодане, и все эти аккуратненькие, добротные, но безликие вещи делали безликой и ее саму. Юджин давно не листала модных журналов, не составляла коллажей из понравившихся картинок, да и собственные наброски, сделанные неумело, но с вдохновением, остались в памяти лишь мутным серым пятном. Былые увлечения потеряли свою притягательность, юношеские мечты растворились, не выдержав ударов судьбы, и только книги и музыка по-прежнему находили отклик в ее душе, выхолощенной сквозняками. — Хм, судя по тем монашеским тряпкам, что я вытащила из твоего чемодана, ты решила слиться с местностью. — Темперанс в очередной раз удивила своей проницательностью, и Юджин не оставалось ничего иного, как подтвердить. — Вот видишь, у меня тоже есть тайный план. Наигранная улыбка замаскировала горечь, но вряд ли бы смогла кого-нибудь провести. — Я понимаю, птенчик, твою неохоту после всего, что было, привлекать к себе внимание. Но это личико и эта фигурка заслуживают лучшего — ты заслуживаешь лучшего. Так что не задвигай себя на дальнюю полку, Юджин, не для того нам жизнь дана, чтобы от нее прятаться. И, кстати, я отнесла в твою новую спальню целую охапку шикарных нарядов, что ты таскала прежде. Они всё равно не подошли Дестини. — О, а она, оказывается, разборчивая. — Просто у нее грудь побольше, чем у тебя. Юджин закатила глаза, и не думая расстраиваться на сей счет, но про себя решила, что обязательно поговорит с младшей сестрой, а лучше — выкинет из ее гардероба все откровенные, провокационные вещи. Не дай бог, с этой маленькой дурехой что-нибудь приключится. Пальцы вновь потянулись к салфетке и на этот раз непроизвольно смяли. — Темпи, а Дестини дома? — Ушла с ночевкой к Эмили Скотт. Они собирались подписывать благодарственные карточки в ответ на цветы, что прислали на похороны Первой Леди. — Какое «веселенькое» занятьице! — И не говори. После похорон Эслинн этим пришлось заниматься нам с Бренданом, и, если бы не бутылка мадеры, я бы дезертировала. Ну, вообще-то, три бутылки. — Да уж. Кстати, дядя Брендан сказал, что Летиция умерла от передозировки, а в газетах только про аварию пишут, да и то без подробностей. — Чем меньше город знает, тем лучше, — отрезала Темперанс и вновь взялась за чистку серебра. — Все заслуживают того, чтобы покоиться с миром, без лишних пересудов. Первой Леди достаточно в этой жизни пришлось натерпеться, пусть хоть на том свете отдохнет. — Тебе ее жалко, да, Темпи? Экономка уклончиво пожала плечами и отвернулась, чтобы включить воду. Юджин знала: отношения ее мачехи и Темперанс с давних пор напоминали холодную войну. Что, впрочем, не мешало им уживаться под одной крышей: они столь мастерски игнорировали друг друга, что за последние десять лет, должно быть, не обменялись и сотней слов. И всё-таки не реже холода между двумя женщинами, волею судьбы вынужденными делить общий кров, чувствовалось молчаливое согласие. — Уверена, наша королева никогда бы не простила мне ни Эслинн, ни Ноэля. Но я и без ее прощения обойдусь. — Первой Леди больше нет, Юджин, но это не значит, что вам с Ноэлем и Колином позволено грызться. Потому что я-то еще здесь, — строго предупредила Темперанс. — Все вы дел натворили, один другого не лучше. Юджин прикусила язык и поспешила опустить взгляд, опасаясь, что он выдаст ее истинные намерения. Если на то пошло, не она объявила войну, и не ей поднимать белый флаг, а значит, наглые крысеныши свое еще получат. — Летиция любила этих подлиз, а им, как оказалось, на нее плевать. — Раненая нога вновь напомнила о себе, усугубляя и без того испортившееся настроение, но усидеть на месте оказалось непросто. Юджин поднялась и осторожно прошлась по кухне. — Это же надо, похоронить не успели, а уже умотали куда-то с музыкой и ветерком. Странный способ о ком-то скорбеть. — Это я уговорила мальчишек проветриться, — мягко вступилась Темперанс. — У нас сегодня вышел долгий разговор, и, кажется, у них в самом цвету стадия отрицания: ведут себя так, словно Первая Леди в любой момент вернется домой, пожурит за шалости и поцелует в лоб. Они толком так и не осознали, что произошло, и им еще предстоит оплакивать ее по-настоящему. А сейчас пусть лучше уж пьют текилу с тела какой-нибудь красотки, чем строят планы по выдворению Деррена из Саммервуда. — Вот уродцы! И чего им Деррен покоя не дает? — Колин винит его в самоубийстве сестры, — спокойно напомнила Темперанс. — К тому же город не забыл, как ты при всех назвала Деррена лягушонком, а ваши отношения — досадной ошибкой. — И кто меня осудит? — вспылила Юджин, но не произвела на Темперанс ни малейшего впечатления. — Просто ничему не удивляйся. Разговоры на ваш счет никогда не стихали, и сейчас весь город с особым упоением перемывает вам кости. — Кто бы сомневался, — с горькой ехидцей хмыкнула Юджин и, повинуясь едва заметному, но весомому жесту Темперанс, вымыла руки и принялась раскладывать приборы, помогая накрывать стол к ужину. — В этой дыре людям, кроме как сплетнями, заняться-то нечем, и мне как дочери мэра вечно доставалось почем зря. — Тебе еще повезло: родители тебя выгораживали. Но городу позарез нужен был козел отпущения, вот все шишки и посыпались на твоего кареглазого британца. — Он не мой, а Летиция мне — не родитель. — Как знаешь. Только, справедливости ради, ты единственная из детей, с кем Первая Леди так и не нашла общего языка. Но она старалась, этого ты отрицать не можешь. — Зря старалась, — буркнула Юджин, и серебряные ножи в ее руках громко застучали друг о друга. — Тоже мне принцесса из детской сказки. Не успела очередного мужа похоронить, а уже собралась за моего отца, краля! — Она носила траур по Эдварду целый год. — Ну носила и носила. Это не мешало ей принимать ухаживания моего отца. И он тоже хорош! Быстро утешился: тело мамы еще остыть не успело, а он уже у этой черной вдовы под каблуком оказался. — Любишь ты всех вокруг осуждать, да, Юджин? — подловила ее Темперанс и, водрузив на плиту пузатый чайник, велела: — Не уподобляйся-ка местным кумушкам, лучше займись своей жизнью и не отказывай другим в праве распоряжаться их собственными. — Это моя жизнь!***
Прохладный летний вечер вспыхнул ярко-красным отблеском заката и тут же померк, разлившись над городом лиловыми сумерками. И вместе с жидкими тенями, медленно ползущими по стенам гостиной, звенящее безмолвие заволокло и без того непривычно тихий особняк Грей Вашингтонов. Юджин сидела на подоконнике, спрятавшись за тяжелой гардиной. Левой рукой утирала беззвучные слезы, правой — водила по атласной обложке старой, изрядно потрепанной книги. Одной из тех, что принято передавать из поколения в поколение. Конечно, «Джейн Эйр» — что еще могла читать тринадцатилетняя девочка, отец которой пригрозил, что сошлет ее в школу-интернат за якобы неподобающее поведение? Что именно он вкладывал в слово «неподобающее», Юджин не знала. Она всего лишь выразила свое «фи» по поводу неуместно пышного благотворительного бала, который Летиция МакКвин давала накануне в усадьбе, окна которой всё еще оставались украшены черными лентами в знак траура по усопшему хозяину. Сама Первая Леди, решив, вероятно, взять пример с Великолепной Изабель Эмберсон, не постеснялась дополнить вдовий наряд белыми кружевами, что дало Юджин еще один повод фыркать и закатывать глаза. (2) Традиции традициями (а их в Саммервуде чтили свято), но со дня смерти Эдварда Колдера прошел почти год, так что, по мнению Юджин, его вдова изрядно перегибала палку. И всё бы ничего, но весь вечер хозяйка бала, грациозная, изящная, точно лебедь, протанцевала ни с кем иным, как с отцом девочки, который о своем трауре, кажется, и вовсе не вспоминал. Отогнав досадные воспоминания, Юджин кулачком вытерла мокрый нос и, прижавшись щекой к холодному стеклу, попыталась рассмотреть сквозь деревья приютившийся в саду Грей Вашингтонов маленький Чайный домик Темперанс. Но тот, как и в предыдущий вечер, тонул в полутьме, и только на втором этаже, в комнате Чейза, неярко горел свет, приглушенный завесой из плюща, хмеля и дикого винограда. Девочка обреченно вздохнула, вынужденная смириться, что поддержки и утешения сегодня ждать неоткуда, и уже собралась покинуть свое укрытие, когда входная дверь с шумом отворилась, и гостиную наполнили громкие мужские голоса. — Ладно, увлекся, влюбился, это я могу понять, Алистер. Но жениться вот так?!.. Куда ты спешишь? Летиция еще даже траур по Эдварду не сняла, а ты хочешь на нее свадебное платье напялить. — Я уже всё решил! Едва ли осознавая, о чем речь, Юджин выглянула из-за гардины и увидела отца и его лучшего друга, пересекавших сумеречную гостиную. Судя по повышенным тонам и взмыленному виду обоих, спор их был в самом разгаре. — Алистер, услышь меня! — Мистер МакКвин нагнал друга и, взяв за плечо, не без усилий развернул к себе. — Прошло всего лишь три месяца со смерти Дафны, не пори горячку! Знаешь, как говорят? Женился на скорую руку да на долгую муку. — И что, Брендан? По-твоему, я должен траур по Дафне вечно носить? — Признаться, именно этого я и опасался. Ты же ее до одури любил. — Что было, то прошло! — отрезал отец и попытался обойти друга, но тот удержал его за рукав и, сбавив обороты, с вкрадчивым участием произнес: — Не знаю, что там у вас с Дафной разладилось, но траур придумали не просто так, а чтобы проститься с человеком и отпустить. Это не происходит в один момент, особенно если были нерешенные проблемы. Ты спешишь перевернуть страницу, вот и будешь потом пыхтеть до конца своих дней. Потому что вовремя не прожил эту историю до конца, так и законсервировал в себе обиды и злость. — Ты даже не представляешь, что я законсервировал! — выпалил отец и, вырвав руку, отошел к нетопленному камину. — Вот видишь, прошлое разрушает тебя изнутри. Ты должен дать себе время, чтобы остыть. Отец недобро усмехнулся, и Юджин, никогда не знавшая его таким, нервно сглотнула и отодвинулась вглубь оконного проема, опасаясь ненароком выдать свое присутствие. Теперь, когда пазл сложился, перспектива оказаться в интернате уже не казалась пустой угрозой. Ясно, откуда ветер дует. — Брендан, я смотрю, несостоявшаяся карьера пастора тебе прям покоя не дает. — Я был бы отличным пастором. Нестандартным, но классным, — ответил мистер МакКвин, и привычно самодовольные нотки в его голосе немного успокоили ошарашенную девочку. — Поверь, уж получше, чем папаша Летиции. Тот днем проповеди читал, а по вечерам дочерей поколачивал почем зря. Летиции и восьми не исполнилось, когда она его стараниями в больницу попала, и ничего ему не было. Лицемерный ублюдок! И туда же, людей жизни учить… До Юджин донесся приглушенный вздох, оборвавший речь на полуслове, и следом — звук отодвигаемой мебели. Видимо, мистер МакКвин занял свое любимое кресло напротив камина, а это давало надежду, что он не собирался сдаваться без боя. Воспользовавшись паузой, Юджин наклонилась вперед и бросила осторожный взгляд в узкий зазор меж накрахмаленных полотнищ, но с неудобного ракурса увидела лишь отца. Тот стоял неподалеку, у книжного шкафа, и с насупленным видом ерошил темные волнистые волосы, при других обстоятельствах делавшие его, как утверждали досужие языки, точь-в-точь романтическим героем Викторианской эпохи. Унаследовавший лучшие черты своих родителей, стройный, высокий, с карими выразительными глазами и горделивой осанкой, когда-то он считался первым красавцем в городе и, едва овдовев, в мгновение ока вернул себе прежний статус. И мало кто замечал, что спина его уже не такая прямая, как прежде, плечи ссутулились, а в волосах поблескивали первые серебряные пряди. Но что такое седина для того, кто жив, пока другие гниют в земле? — Я всего лишь попросил тебя быть моим шафером, это так трудно? — оставив наконец растрепанную прическу в покое, спросил отец и бросил на друга обиженный взгляд. — Да. Щелчок — и стеклянная дверца книжного шкафа зарябила отражением: мистер МакКвин, всегда чувствовавший себя в особняке Грей Вашингтонов как дома, включил стоявший у кресла торшер, и гостиную залил мягкий свет с нотками терракота. — Начнем с того, что ты должен был просить у меня руки Летиции, а не ставить перед фактом. Ой, не смотри так! Конечно, я шучу. Но все-таки, ты ведь прекрасно знаешь, она не только моя невестка, но и кузина. Да, сводная, и общей крови в нас нет, но фамилия одна, а для меня это что-то да значит. И, чего уж там, на самом деле я не против с тобой породниться: воскресные пикники и совместные рождественские каникулы, прямо как в детстве, — разве от такого откажешься? Но ты даже не представляешь, сколько Летиции в жизни пришлось хлебнуть, за последние месяцы в том числе. И поверь, меньше всего на свете ей сейчас нужен еще один муж. — Она другого мнения. Вопрос решен: мы поженимся в конце лета. Чтобы подавить возмущенный вскрик, Юджин зажала ладонью рот и в отчаянии закрыла глаза, не желая верить. Еще три месяца назад она стояла у глубокой могилы и, прощаясь с матерью, бросала на крышку гроба весенние цветы, мокрые от слез. И, черт возьми, предположить не могла, что осень отец встретит в роли новобрачного. — Алистер… — начал мистер МакКвин с подозрением, но девочка не расслышала и половины слов. До боли царапая ладони и кусая губы, она думала лишь о том, как бы не взвыть в голос, оплакивая маму, которая не заслуживала, чтобы ее так быстро забывали. — А ну-ка, объясни мне, дружище, к чему такая спешка? Тебя отец науськал, что ли? Да включи наконец голову, оглянись, посмотри, что в городе творится. — Если ты о грядущих выборах, то всё я понимаю. И Летиция тоже, — спокойно ответил отец и наверняка оправил пиджак: он часто так делал, если был в чем-то уверен. — Одно с другим не связано. — Или одно другому не мешает? — Да чего ты привязался? Думаешь, мы с Летицией — дети неразумные и без чужих советов, как нам быть, разобраться не можем? Мистер МакКвин невесело рассмеялся: — О, поверь, насчет Летиции я не сомневаюсь: она жизнью битая, быстро сообразила, что к чему. Это ты у нас наивная душа. — Тоже мне, умник нашелся! — огрызнулся отец. — Не тебе мне советы давать: от тебя невеста сбежала накануне свадьбы, а уж про Темперанс я вообще молчу. Вот и опять ты ее проворонил — увели прямо из-под носа. — Никто ее не уводил, она сама… ускакала, — не очень убедительно возразил мистер МакКвин. И, справившись с собой, уже веселее добавил: — А насчет Шивон, так она была права: с душевным раздраем надо к психоаналитику идти, а не к алтарю. Ты бы прислушался. — Не нужен мне психоаналитик, — отмахнулся отец и продолжил твердым, но в то же время нежным голосом: — Мне нужна Летиция. Только с ней я чувствую себя живым. — Чувствуй, кто ж тебе мешает? Но со свадьбой вам торопиться ни к чему — девчонок пожалей, они только что потеряли мать. Вспомни, каково тебе было, когда твой отец, овдовев, быстренько женился во второй раз. А ведь ты-то — взрослый детина, своя семья давно, мог бы и проглотить. — Ну ты сравнил, — недовольно буркнул отец, — принцессу с жабой. И вновь голос его смягчился: — Летиция — рассвет после долгой ночи, рядом с ней даже дышится по-другому. Она не от мира сего, хрупкая, ранимая, будто замершая птичка, но, когда она улыбается, я чувствую, что живу ради ее улыбки. Так что оставь свои проповеди при себе. Ни моих чувств, ни моих решений они не изменят! Лучше пойди и вызволи Темперанс из лап этого спасателя, или кого она там себе нашла? Она, между прочим, кухарку на днях наняла и в кои-то веки собралась в отпуск, чуешь, чем пахнет? — Тем, что она наконец стала ценить свое время и больше не бегает за тобой с ложечкой, как за ребенком? — попытался отшутиться мистер МакКвин, но кажется, ему было не до смеха. — Не буду я ее ниоткуда вызволять: если она счастлива, мне остается за нее только порадоваться. — Вот поэтому у вас никогда ничего и не выйдет. Ты ждешь, что однажды она проснется и вспомнит, что ты ее истинная любовь, а она, как Спящая красавица, всё не просыпается. И вновь мистер МакКвин рассмеялся, принужденно, словно боролся с кашлем: — Ты б уж определился, Алистер, а то у тебя семь пятниц на неделе. Так мне держаться от нее подальше или всё-таки спасать? — Лучше держись подальше от меня! Вскоре голоса удалились, где-то в глубине дома хлопнула дверь, и Юджин, резко отдернув гардину, обвела гостиную неясным, затуманенным от слез взглядом. А на книжной обложке, как и на изнывающем от боли сердце, темнели глубокие полумесяцы-шрамы, забыть о которых было не суждено.***
Никто из обитателей усадьбы так и не соизволил появиться к ужину. И, пока Темперанс заправляла салат ароматным хлопковым маслом, Юджин сидела у окна, за которым свирепствовала непогода, и, задумавшись, куталась в безразмерный свитер, который ее мать, сроду не державшая в руках спицы, связала однажды в подарок Темперанс. Это была поистине самая уродливая вещь на свете: несуразно широкая, скособоченная, с неровными петлями и рукавами разной длины, но такая уютная, родная и так сладко пахнущая шерстью и цветочными духами. Маленькая Юджин обожала страхолюдный свитер, как другие дети обожают плюшевых зайцев и медвежат. Наряжалась в него при всяком удобном случае, подвязывала разноцветными лентами и, забравшись с чашкой горячего шоколада на колени матери, прислушивалась к малопонятным взрослым разговорам, которые неизменно велись на кухне фамильного особняка, пока Темперанс колдовала у плиты. Что-то весело булькало в кастрюльках, покрывалась аппетитной корочкой пышная выпечка, спрятанная за прозрачной дверцей духовки, да весело звенели жестяными крышками круглые коробки с печеньем и квадратные — с травяными сборами, чаем и сушеными ягодами. И разомлевшая девочка, убаюканная звуками и запахами, зарывалась в почти незнакомые объятия матери в надежде продлить дорогие, но, увы, редкие минуты вместе. — …шляются где-то, а потом удивляются, что я перестала готовить! — возмущенный голос Темперанс заставил Юджин вынырнуть из воспоминаний и в недоумении посмотреть на экономку, нетерпеливо постукивавшую пальцами по дверце холодильника, будто ожидала кого-то особенного. — Надо срочно завести себе нового мужика, чтобы было кого кормить. — Нового? Ты мне еще про старого толком не рассказала. Он-то куда подевался? — Сидит на скамейке штрафников, зараза, — фыркнула Темперанс и, взглянув на часы, с непреклонным видом убрала со стола лишние тарелки. — И чем бедолага провинился? Заказал дешевую китайскую еду на дом и оскорбил тебя в лучших чувствах? — пошутила Юджин, но Темперанс наградила ее таким взглядом, что стало ясно: попытка не удалась. — Не переживай, Темпи, зато мой отец без тебя и дня прожить не может и никогда не опаздывает к ужину. Кстати, а его-то где носит? — Променял меня на бутылку виски. — А вот это уже тревожно. Может, не зря дядя Брендан беспокоится, что отец сопьется с горя? — Во-первых, — снова фыркнула Темперанс и, взмахнув кухонным полотенцем, указала на стол: — не болтай, а садись и ешь. Во-вторых, хотя бы ты не называй его при мне дядей, а то я начинаю чувствовать себя Матушкой Гусыней. В-третьих, вы двое, хватит баламутить воду! Ничего с твоим отцом не станется, я присмотрю. И, в-четвертых, Брендан беспокоится всякий раз, когда кто-то, помимо его блистательной персоны, оказывается в центре моего внимания. Пфф!.. — Это потому что он всю жизнь к тебе неровно дышит. — Примирительно улыбнулась Юджин, но, вопреки ожиданиям, Темперанс не разделила ее настроя и, нахмурившись, с непривычной сухостью отчеканила: — Это его проблемы. Может хоть задохнуться. Юджин вскинула брови, но задавать вопросы не решилась — знала, Темперанс всё равно отшутится, назовет свои запутанные отношения с МакКвином не иначе как «дружбой с препятствиями» и, как всегда, умолчит, что эта дружба едва не довела их до алтаря. — М-да, смотрю, не у меня одной на душе муторно. — Юджин села за стол и, не рискуя испытывать терпение экономки, подвинула к себе тарелку с домашним сыром, покрытым замысловатой медовой вязью. — Надеюсь, хотя бы отец успокоится: смекнет наконец, что зря женился на этой паучихе, и перестанет расклеиваться, как старый сапог. Да ну ее… Конечно, Юджин понимала, что в глазах семьи и города, вознесших Первую Леди на пьедестал, выглядит не иначе как эгоистичной упрямой девчонкой, так и не смирившейся со скоропалительной женитьбой отца. И никто, даже здравомыслящая, внимательная Темперанс, не догадывался, какая на самом деле кошка пробежала между падчерицей и мачехой. Точнее, черный кот. — И чего отец так убивается? Радовался бы лучше: может быть, со следующей женой ему больше повезет. — Не факт, — Темперанс вернулась к своей обычной мягкой манере и, встав позади Юджин, в одно мгновение заплела ее влажные после душа волосы в свободную косу. — В браке люди не всегда находят то, что ищут. Скорее уж, наоборот. Но запомни, ласточка, редко бывает, что виноват кто-то один, — обычно оба хороши. Взять хотя бы вас с Дерреном… — А ты нас уже и поженить успела? — коротко рассмеялась Юджин, но этот смех, отрывистый и натужный, горечью мазанул по губам. — Да кто такую язву замуж возьмет? Особенно если будешь вечно кукситься. Но вообще я о другом подумала: вы с Дерреном очень похожи на своих отцов и, если не найдете способ примириться с прошлым, так и останетесь у него в заложниках — не лучшая перспектива. — Ну спасибо… — разочарованно протянула Юджин. — Отец — тюфяк, не хочу я быть на него похожей. — А ну-ка притормозите, юная леди, — тут же осадила ее Темперанс и не сильно, но ощутимо дернула за косу, вынуждая подняться. — Я не могу заставить тебя любить и уважать отца, — тут либо да, либо нет — но подбирать слова тебе придется. — А как его еще называть? — Юджин обернулась и, уверенная в своей правоте, без труда выдержала строгий взгляд Темперанс. — Сначала он был под каблуком у моей мамы, потом — у Летиции, а теперь, вероятно, устроится под твоим, сиротинушка. У него нет ни собственного мнения, ни позиции, как ослик на веревочке: куда хозяйка поведет, туда он и пойдет. — Ты слишком плохо его знаешь, чтобы судить. — Вот с этим не поспоришь. Впрочем… какая там у него сейчас стадия? Темперанс выдохнула и с пораженческой улыбкой развела руками: — Судя по той картине, что я застала в кабинете, стадия крепкого пьяного сна, которая наутро перетечет в стадию жесткого похмелья. — Что и требовалось доказать. Сейчас ты скажешь, что каждый справляется с потерями по-своему. — Юджин скривила губы, изображая усмешку, и тут же получила полотенцем пониже спины. — Да, каждый справляется с потерями по-своему. Когда умерла твоя мать, отец тоже пил, но ты этого не застала, потому что смотрела по кругу «Десятое королевство», пока не начала бредить. И Юджин пожалела, что начала этот разговор: неизбывная печаль, будто туман, обернула сердце и сжала его в тисках. — Мама была похожа на Вирджинию, правда, Темпи? Мы с ней любили эту историю, особенно Волка. — А Первая Леди любила виски White Horse (отвратное пойло, стоит заметить), так что будем считать, твой отец нашел свой способ попрощаться. Надолго его всё равно не хватит, скоро переключится. — Возможно. Но, если оставить его на диване, завтра наверняка будет жаловаться, что у него болит спина, — предрекла Юджин. Но у Темперанс и теперь нашелся ответ: — Вот и отлично. Одну ночь поспит на горошине и, может, поймет, что пора закругляться. А не поймет, так я ему разъясню, что на Летиции свет клином не сошелся. — Свою голову ты ему не приставишь, так что лучше о себе побеспокойся. — А со мной-то что не так? — удивилась Темперанс. — Ну ты же не можешь всю оставшуюся жизнь вздыхать о Гордоне Рамзи. — Почему не могу? — Темперанс вновь улыбнулась красивой сияющей улыбкой и ловко запустила в Юджин полотенцем: — Конечно, могу! Он идеальный мужчина: телезвезда, кулинар, марафонец… — Грубиян, — не осталась в долгу Юджин и бросила полотенце обратно. — Зато у него превосходный британский акцент, как раз в твоем вкусе. А главное — такого мужика в любой момент можно поставить на «паузу». Со всеми бы так… — Это ты сейчас про свой старо-новый роман? — полюбопытствовала Юджин и не поверила своим глазам: — Ты покраснела, Темперанс! Я никогда в жизни не видела, чтобы ты краснела! — Отвали! — Ты такая скрытная! По телефону ничего мне не рассказывала, даже не намекнула. За пять лет единственным мужским именем, которое я от тебя слышала, было Брендан. Кстати, ты слишком часто о нем говорила. Юджин рассмеялась внезапной догадке, села на стул и, откинувшись на высокую спинку, продолжила, давясь смешинкой: — У него, конечно, харизмы хоть отбавляй и голубые глаза — всё, как ты любишь. Но он бабник, циник и своими шуточками любого до белого каления доведет. Я знаю, в прошлом вы были помолвлены и даже жили вместе, но повторно ты бы точно не стала с ним связываться — даже если бы в ход пошла целая бочка мадеры. А если бы стала, я бы решила, что этот город, как в «Факультете», захватили пришельцы. Темперанс в ответ окинула Юджин своим фирменным взглядом с прищуром, затем чуть рассеянно усмехнулась и, протянув руку, звонко щелкнула воспитанницу по лбу: — М-да, тяжелый случай. Ты прямо как твоя мать: если прямо не скажешь, вы в жизни не догадаетесь. Только она в свое время приводила в пример фильм «Жандарм и инопланетяне». Кстати, Брендан верит в инопланетян и в то, что «Истина где-то рядом». (3) — Скорее уж, он верит, что агент Скалли — горячая штучка, — так и не поняв, что Темперанс имела в виду, сравнивая ее с матерью, Юджин вновь рассмеялась, — а все горячие штучки рано или поздно должны оказаться в его постели. (4) Могу поспорить, сколько бы он ни говорил, что с самооценкой у него всё в порядке, а потому он не спит с соплюшками, что годятся ему в дочери, все горничные, которых ты принимаешь на работу, проходят дополнительное собеседование в его спальне. Или в спальне Колина. Знаем мы их, они с дядюшкой одним миром мазаны. Ну ладно, Темпи, расскажи, что я пропустила, с кем ты крутила роман? Мне нужна сказка на ночь. — У меня в запасе только комедия ошибок. — Темперанс наградила Юджин еще одним щелчком, и та, потирая лоб, поспешила отодвинуться подальше. Темперанс же, присев на соседний стул и склонив голову набок, вкрадчиво поинтересовалась: — Милая, а ты уверена, что Деррен так уж сильно перед тобой виноват в той истории с Эслинн? — Куда уж сильнее? — Знаешь, вас с мамой роднит не только кровь, но и удивительная способность видеть только то, что хочется видеть, и только в том свете, который вас устраивает, при этом в упор не замечать всё то, что не вписывается в вашу картину мира. Вот я и думаю, может быть, мальчонка просто не решился сказать тебе о своем романе с Эслинн прямым текстом, а не прямым ты, как всегда, не поняла? — Нет! — чуть не опрокинув на себя стакан с соком, возмутилась Юджин. — Я спрашивала, и он мне соврал! Ладно… как говорится, было и прошло, я сама не святая. Но сегодня в больнице… — Голос, едва успев выровняться, вдруг треснул, словно тонкая корочка льда под тяжелым ботинком; и колкие мурашки пробежали по рукам, от плеч к пальцам, вновь смявшим несчастную салфетку. — Ты бы только видела, Темпи: стоило мне заговорить об Эслинн, и его чуть не разорвало на тысячу маленьких Дерренов, один другого злее. Он даже не попытался по-нормальному объяснить! Как будто я не заслуживаю объяснений. — Девочка моя… — Темперанс аккуратно перехватила ее взметнувшуюся над столом руку и участливо сжала. — У них с Эслинн своя история, и один черт знает, что там произошло. Так что не жди, что он станет выворачивать перед тобой душу наизнанку. Ты ведь свою тоже выворачивать не спешишь. Юджин передернуло — разряд тока прошил ее насквозь при одной только мысли, что Деррен узнает правду о том, что с нею произошло. Нет, она не чувствовала себя ни грязной, ни заклейменной — черта с два! Ей удалось выбраться из двух передряг живой, а это чего-то да стоит. Но увидеть жалость в тех глазах, что прежде лучились нежностью и любовью… Да лучше умереть! И плевать, даже если таким же точно взглядом Деррен когда-то смотрел и на Эслинн. — Патовая ситуация, Темпи. Ничего я ему рассказывать не собираюсь! И ни этого Деррена, ни толпу его маленьких озлобленных копий-миньонов я не знаю и знать не хочу, — нарочито твердо припечатала Юджин, но всё-таки невольно сжалась, словно волны ярости, что недавно сотрясали стены больничной палаты, докатились и до усадьбы. И уже тише добавила: — Чтобы злиться так, как злится на Эслинн он, должны быть веские причины — таким не делятся, уж я-то знаю. Да и что бы Деррен ни говорил, любит он не меня (если действительно любит), а образ из прошлого, от которого ничего не осталось. И я не буду пытаться влезть в шкуру, которая мне давно не по размеру. Так еще прицепился со своим Дарлинг… А для меня это дурацкое прозвище всё равно что иголки под ногти. — Да ладно тебе, милое прозвище. Теперь понятно, чего ты «Битлз» вечно на повторе гоняла. «О, дарлинг, пожалуйста, верь мне…» — промурлыкала Темперанс, и Юджин, сощурившись, предупредила: — Сейчас я запущу в тебя стаканом. — Я поймаю. А тебе еще посуду мыть, так что не расслабляйся. — К черту Деррена… — Юджин протяжно выдохнула и, запрокинув голову, скользнула рассеянным взглядом по высокому куполообразному потолку, расписанному тонкими яблоневыми ветками и нежно-розовыми цветами. — Я должна разобраться с собственной жизнью, построить что-то новое. А он всё еще там, в прошлом… с ней. Но Эслинн — не моя ноша. Пусть Деррен разбирается с этим призраком сам. — На то они и призраки, чтобы в темноте победа оставалась за ними, — о чем-то задумавшись, отвлеченно прошептала Темперанс, и ее всегда теплые пальцы, по-прежнему сжимавшие руку Юджин, внезапно похолодели. — Я сказала что-то не так? Темперанс покачала головой, но, так и не ответив, долго еще смотрела куда-то в сторону, погруженная в собственные мысли. И только через несколько минут, наполненных шумом дождя и отзвуками грома, наконец-то встряхнулась и громко цокнула языком: — Ну и уболтала ты меня, сорока! Что ты хочешь услышать? Что Киген тебе больше подходит, потому что с ним вы всегда хорошо понимали друг друга, а с Дерреном — не отношения, а «испорченный телефон»? А толку? Фигня это всё. — Может, и фигня. Но тогда почему, несмотря ни на что, я чувствую в Кигене родного человека, а себя рядом с ним — прежней? — Потому что он для тебя — бабочка в янтаре. Хорошо, когда это всего лишь иллюзия; плохо, когда становится ловушкой. Юджин прикусила губу и, опустив голову, уткнулась взглядом в тарелку. Темперанс права, какой смысл переливать теперь из пустого в порожнее? Обе истории подошли к концу, оставалось только смириться. Сама виновата. В том, что бросила Кигена. В том, что тогда, в прошлом, не позволила Деррену объясниться. Теперь же правда не могла ничего исправить, разве что утянуть на дно. Единственное, что Юджин знала наверняка: не стоит связываться с парнем, в которого влюблена твоя сестра, и тогда, возможно, не придется никому умирать. — Темпи, думаешь, в жизни бывает только одна настоящая любовь? — Моя сладкая, если ты знаешь, что такое настоящая любовь, — просвети меня. Потому что я до сих пор во всей этой галиматье так и не разобралась. — И всё же? — Да кто ее знает. Одни говорят, что настоящая любовь — первая; другие, что последняя. Кто-то в нее вовсе не верит, а кто-то каждый раз влюбляется сильнее, чем в предыдущий. Я тебе больше скажу, любить двоих одновременно — не такая уж и редкость. Юджин задумалась, поскребла ногтем позолоченную кайму, опоясывавшую тарелку, и негромко процитировала: — «Если вы колеблетесь между мной и другим человеком, не выбирайте меня» — разве не так должно быть? Темперанс закатила глаза, словно услышала нечто забавное, и ответила со снисходительной улыбкой: — Любовь не обязана быть такой, как о ней пишут в книгах. Думаю, это единственное, что стоит знать о любви. — И скольких же мужчин любила ты? Темперанс заливисто рассмеялась: — Я тебе что, фокус-группа? Кого любила — все мои. — Почему я не могу быть такой, как ты? — Потому что тебе не понравится быть такой, как я. И что-то в тихом ровном голосе подсказало, что лучше не задавать вопросов, способных разбередить старые раны. Юджин подалась вперед и, обняв Темперанс, ткнулась носом ей в щеку: — Я знаю, кого выбираю. — Вот же лиса! Ладно, будет тебе сказка на ночь: есть у меня мегакалорийный торт и диск «Кейт и Лео», можем вместе полюбоваться Хью Джекманом на белом коне. Но ты не встанешь из-за стола, пока не поешь! А то, смотрю, все от рук отбились. Юджин согласно кивнула и, сдавшись под натиском экономки, позволила положить на свою тарелку целую гору пестрого овощного салата. — А я могу переночевать у тебя, как в детстве? — Если избавилась от привычки брыкаться во сне — только на этом условии. — Да у тебя не кровать, а полигон. Ты меня даже не заметишь. — Но не вздумай в нагрузку уговаривать меня посмотреть «Бетховена» по сотому кругу. Юджин округлила глаза с наигранно невинным видом: — Как насчет «Марли и я»? — Это вряд ли. Один раз я над ним уже ревела. — «Хатико»? — Садистка! Лучше сразу меня пристрели. Но, несмотря на дружный взрыв смеха, на душе у Юджин по-прежнему царила смута. Затишье перед бурей на то ведь и затишье, что не может длиться вечно.***
Сонное небо встретило утро рыхлыми, похожими на подтаявший снег облаками. Изредка они расступались, повинуясь жесту невидимой руки, пропускали сквозь рваные зазоры чахлые лучи осеннего солнца и снова смыкались, удерживая городок в тисках мутной утренней дремы. В просторной темной спальне на развороченной постели, погруженный в тревожный похмельный сон, лежал в неудобной позе Алистер Грей Вашингтон, дважды мэр и дважды вдовец, и навязчивые образы прошлого, словно химеры, роились в тумане, терзали память и не давали покоя. — Ты счастлива, Летиция? — Алистер поймал ее холодную ладонь, аккуратно прижал к своей груди, и пара обручальных колец тускло сверкнула в переливах ненастного августовского дня. — Пожалуйста, скажи, что счастлива со мной. Они стояли в одиночестве на влажных после ночного дождя ступеньках мэрии, и легкое серебристо-серое платье шелестело на ветру, будто стяг. Летиция не ответила, но мимолетная улыбка смягчила ее бледные, чуть тронутые помадой губы. От нежности защемило в груди. Алистер сделал шаг навстречу, но поцеловать жену не решился — так не решаются прикоснуться к сахарному кружеву, опасаясь ненароком нарушить его хрупкую чарующую гармонию. У них с Летицией не будет свадебного торта, который такое кружево могло бы украсить, как не будет и банкета. Ни гостей, ни свидетелей. Никто из близких не поддержал их, никто не согласился разделить сегодняшний день. Даже его отец в последний момент вдруг дал задний ход и перепоручил проведение церемонии муниципальному судье. Пусть так. Главное — Летиция рядом, и на ее всегда белых, как лебяжий пух, щеках сегодня играют ямочки и незнакомый прежде румянец. — Всё наладится, любимая, обещаю. Летиция едва заметно кивнула. Затем опустила голову и, высвободив руку, с отрешенным видом перебрала жемчужную нить, которую Алистер лично повязал на свадебный букет из белых калл, строгих, но изящных в своей простоте. По-прежнему храня молчание, Летиция подняла наконец глаза, посмотрела на мужа — и от ее невидящего, пустого взгляда ему вдруг стало не по себе. В такие минуты он чувствовал себя рядом с этой прекрасной, но порой недосягаемой женщиной не на своем месте и инстинктивно делал шаг назад. Но затем ее ладонь тонула в его ладони, длинные волосы щекотали его шею, Летиция улыбалась — и наваждение отступало. — Древние считали, что жемчужины — слезы морских нимф, — тихий голос, будто порыв сквозняка, разорвал затянувшееся безмолвие. — Ты говорила, это твой любимый камень, — растерявшись, пробормотал Алистер. — И любимые цветы. — Потому что жемчуг — вдовий камень, — теперь ее голос звучал громче, и в нем слышались так не вязавшиеся с нежным обликом суровые, жесткие нотки. — А каллы — цветы покойников. Алистер проснулся, чувствуя, как кровь с силой стучит в висках. Сквозь ее шум настойчиво пробивалось стрекотание несмазанных шестеренок: тоненькая балерина кружилась в сумерках на крышке музыкальной шкатулки, и удивительно живой голос покойной жены задумчиво напевал слова старой колыбельной: Lavenderʼs blue, dilly-dilly, Lavenderʼs green When you are King, dilly-dilly, I shall be Queen. (5) И вновь в пустой комнате, в которой вот уже неделю Алистер ночевал один, витал, окрашивая прохладный воздух, аромат сирени и лаванды — аромат духов той, что навеки покинула этот мир. А на комоде в тяжелой кованой вазе стоял свежий букет ее любимых белоснежных калл. Мертвые не уходят без следа — они всегда оставляют после себя сувениры. Алистер зажмурился, приподнялся на подушках и неосторожно мотнул головой, пытаясь отогнать ночной морок, — зря. Перед глазами вспыхнули и заплясали красные точки, в висках заломило, и тупая боль волнами разошлась по телу, чтобы собраться в желудке отвратительным тяжелым клубком. Песня всё не замолкала, куплет сменялся куплетом, и каждое слово било под дых, усугубляя и без того незавидное самочувствие. Голова с похмелья гудела, мутный взгляд не желал фокусироваться, и неясные картины, словно фрагменты расплывчатого коллажа, наслаивались одна на другую, хаотично смешивая настоящее и прошлое. Прошлое, которое, насмехаясь, тянуло обратно; и настоящее, в котором отныне царили горе и пустота. Спасибо, хоть Брендан не оставляет в покое со своими шуточками, а то было бы впору повеситься. Алистер потер пульсирующие виски и, буквально за шкирку вытащив себя из постели, подошел к комоду. Балерина продолжала кружиться, мелодия (теперь уже без слов) повторялась из раза в раз, и оставалось только гадать, каким образом эта шкатулка, всегда стоявшая в кабинете жены, вдруг оказалась в их спальне. Алистер вздохнул, проглатывая шершавый ком, и кончиками пальцев отодвинул крышку в сторону. Еще один удар под дых — на черном бархате, утопая в мягких складках, лежало обручальное кольцо Летиции. Отполированное, без единой царапины или вмятины — такое же, как в тот, первый день. Такое, каким не могло быть десять лет спустя. С суеверным трепетом Алистер коснулся холодного металла и осторожно поднес к глазам: на внутренней стороне тонким шрифтом, как прежде, вилась дарственная надпись, но теперь заветные слова казались насмешкой судьбы. «Я обещаю согреть тебя». Жаль, он не знал, что невозможно согреть того, кому нравится жить во льдах. Дыхание перехватило, Алистер тяжело навалился на крышку комода, с силой впился пальцами в лакированное дерево — что угодно, лишь бы не думать, не вспоминать. Он должен верить, что чертова надпись на другом кольце не врала и однажды всё действительно пройдет. Однажды, но не сейчас. Взгляд зацепился за уголок светлой ткани, торчавший из верхнего, не до конца закрытого ящика. Пальцы сами дернули ручку. Алистер знал, что увидит, поэтому не смотрел. Вслепую нащупал мягкий теплый сверток, на мгновение стиснул в кулаке, словно надеялся удержать то, что удержать невозможно. Так же вслепую положил сверток на крышку комода, аккуратно разгладил пальцами… Крохотная распашонка и пара пинеток — всё, что осталось от так и не сбывшейся мечты. «Мини-Алистер…» Беспомощная улыбка полоснула по губам короткой огненной вспышкой, оставила невидимый, но глубокий ожог. Судорожные рыдания, сухие, горчащие, точно дым, стиснули горло. Не находя выхода, горе билось раненым зверем, накатывало волнами, кривило и без того сгорбленную спину — и резало, резало по живому. И он рыдал. Рыдал, кусая губы. Рыдал, забывая дышать. И захлебывался тоскливым звериным криком, которому не мог дать волю. Криком по женщине, которую любил, но которую забрала тьма.***
Утренний город смахнул с плеч покров серой беззвездной ночи и окрасил сонные улочки в пастельные тона. Наслаждаясь безмолвием, разбавленным лишь ее собственным рваным дыханием, Юджин остановилась перед главным зданием усадьбы и, запрокинув голову, отбросила с лица взмокшие волосы. Горячая кровь с шумом стучала в висках, уставшее тело ныло, и наконец, впервые за непростительно долгое время, Юджин чувствовала себя по-настоящему живой и свободной. Изнурительная пробежка по еще дремлющему, пустынному городу сделала свое дело и помогла вытеснить из головы навязчивые мысли и тяжелые образы, заменив их ритмичным стуком рвавшегося из груди сердца. Проблемы, страхи, сомнения отступили, развеялись, будто морок, и гулкая пустота, воцарившаяся в голове, подарила долгожданное успокоение. Глубоко вдыхая пряный осенний воздух, Юджин не спеша прошлась вдоль аккуратно подвязанных кустов жимолости и, остановившись возле старого дуба, любовно погладила пальцами влажную шершавую кору, позволяя воспоминаниям отпрянуть ото сна, ожить и окраситься в яркие тона далекого лета. И, словно со стороны, увидела себя подростком — бледная, угловатая, с косой челкой, спадающей на глаза. Та юная, худенькая, будто прозрачная, Юджин сидит на прогретой солнцем земле и, привалившись спиной к узловатому стволу, с силой кусает губы — лишь бы не заплакать. Перед глазами плывет, жидкие полуденные тени пляшут и скользят по окровавленным коленям, а солнечные блики, играя в пятнашки, резво отскакивают от всё еще летящих по кругу велосипедных спиц. Содранная при падении кожа саднит, каждое движение отдает резью, но Юджин упрямо выдавливает из себя подобие улыбки и тут же отворачивается, пряча лицо от внимательных глаз присевшего рядом Кигена. Тот заботливо обмывает прохладной водой ее грязные колени и что-то нашептывает на ухо, но в голове эхом отдается другой голос и не терпящие возражений слова матери: «Никогда никому не показывай своей боли — растопчут». И Юджин будто снова пять лет: велосипед так же лежит на боку, колени кровят, и саднящая боль кажется невыносимой. Хочется разреветься и, ища утешение, уткнуться в плечо матери, но строгий голос не оставляет шансов. Приходится глотать слезы, отряхивать примятое платьице и, стискивая в кулачке платок, вытирать поцарапанный мокрый нос. «Нужно быть сильной, иначе не выжить», — не та истина, которую хотелось бы впитать с молоком матери, однако иного Юджин не предлагали. Вот только матери больше нет. И голос Кигена, нежный, утешающий — живой! — пробивается сквозь высокую, казалось бы, неприступную стену: — Я позабочусь о тебе, Юджин. Со мной тебе не надо храбриться. Тихие слова едва различимы, но тон, серьезный, искренний, заставляет выдохнуть и доверчиво улыбнуться. Киген на два года старше, на голову выше. Долговязый, нескладный. Вечно прячет глаза за рыжевато-пшеничной челкой, запястья — под длинными рукавами пуловеров и ветровок; и пахнет сладко: сеном, древесной пылью и молоком. И сейчас присутствие Кигена кажется Юджин целительным: его теплый взгляд согревает и успокаивает, сильные пальцы аккуратно ощупывают опухшую, налившуюся синевой голень, с нежностью стирают застывшие на ресницах слезы. И обветренные губы внезапно оказываются так близко, что Юджин подается навстречу раньше, чем успевает осознать, что именно в эту секунду и случится первый в ее жизни поцелуй. Выходит коротко, смазано и неловко. Надо бы залиться краской и от смущения провалиться сквозь землю, но Юджин счастливо улыбается, прижимается носом к покрытой легким пушком мальчишеской щеке и, не зная сомнений, обвивает шею Кигена руками. — Прости меня, мой хороший. — Пальцы соскальзывают с коры, теплой, несмотря на прохладное утро, привычно ищут ключ, спрятанный у груди. И не находят. Накатывает паника, быстро, в одно мгновение накрывает с головой. Невидимые тиски сжимают горло, и воздух, вдруг загустев, застревает в гортани, превращается в студень с тошнотворным привкусом тины. Юджин силится сделать вздох, отчаянно сопротивляется темным волнам, что, обступив, стирают реальность. С силой вжимается лбом и ладонями в заскорузлый широкий ствол и сипло, с пугающе долгими промежутками, выдавливается откуда-то из подвздошья: — Один… два… три… Спасительный счет — единственное ее оружие против панических атак — сегодня дает сбой: под ребрами взрывается сосуд с раскаленной лавой, и горячие, будто угли, осколки прошивают тело. Сердце заходится в яростном приступе и бьется под ребрами запертым в ловушке зверем. Мир закручивается воронкой, окрашивается черным. Но Юджин упрямо продолжает считать: — …восемь… девять… десять… Она сильная — сильная, черт побери! — а значит, справится. Хватая губами воздух, Юджин закрывает глаза и запрещает себе малодушно жмуриться. Мокрые ресницы холодят кожу, слезы тонкой пленкой скользят по щекам, словно дождевая вода — по стеклу. И никому не рассказать, и никому не объяснить, как ком вдруг встает в горле, как удушливая мгла накрывает непроницаемой плотной шалью, пахнущей кровью и сигаретным дымом. Как мелькает перед глазами проклятый металлический крест, отражая блики невидимого огня. Как страшные воспоминания бьют под дых, силком утаскивают назад и швыряют в омут — на съедение фантомной боли, что вновь и вновь терзает так и не забывшее тело. Как пальцы в поисках спасения сжимают заветный ключ, как губы шепчут, будто молитву, счет, сбиваются и начинают с нуля — и тогда боль затихает. Медленно сходит на нет громыхание крови в висках, и тьма нехотя разжимает злые объятия. Но сейчас на месте ключа лишь пустота, что сверлом впивается в солнечное сплетение. И холод пробирается под взмокшую футболку, облизывает ключицы, бередит шрамы. И снова проклятый крест раскачивается из стороны в сторону… Кто не пережил, тот не поймет. Лишь зеркало знает правду, отражая шрамы, рубцы и белёсые точки там, где сигареты прижигали кожу. Правда, что не обмануть, не заглушить, от которой не сбежать. Остается только принять. Принять, чтобы победить. Поэтому Юджин и вернулась — чтобы прожить свою историю до конца. Она сможет! Проживет, переступит, оставит за спиной, преодолеет. Пусть не сразу, постепенно. Если надо — сломает неправильно сросшиеся кости, не побоится. Залижет загноившиеся раны, залечит, изживет свою боль. И когда придет время уезжать — не сбежит, как сбежала однажды. Уедет не с разбитым сердцем, а с тем, что ожило и вновь научилось верить; не с разочарованиями — с надеждами. Она увезет с собой воспоминания — не о предательстве и боли, но те, что сумеют согреть ее долгими ночи. Не открывая глаз, Юджин втянула ртом воздух и призвала на подмогу светлые воспоминания, и они, точно глоток колодезной воды, влились в ее тело и душу, развеяли мертвенный туман прошлого, заменили грубые ласки нежностью первых поцелуев и надежным теплом знакомых мальчишеских плеч… Она справится. Она сможет. А пока ладони цеплялись за столетний ствол, ища опору. Она справится. Точка. ____ (1) «Смутные времена» — период в истории Саммервуда после смерти Эдварда Колдера. (2) Отсылка к роману Бута Таркингтона «Великолепные Эмберсоны». (3) «The Truth Is Out There» / «Истина где-то рядом» — слоган американского научно-фантастического телесериала The X-Files / «Секретные материалы». (4) Дана Скалли — главная героиня телесериала «Секретные материалы» в исполнении Джиллиан Андерсон. (4) Lavenderʼs blue — традиционная английская колыбельная, написанная в конце 17 века.