Меропа Мракс

Меропа с детства знала, что она - уродливая полусквибка, чье великое счастье состояло в том, что ей позволили жить в этом доме на правах служанки. Конечно, мамочка говорила, что Меропа для нее самая замечательная, что из нее вырастет сильная ведьма и что она вовсе не должна постоянно убирать и помогать ей по дому - но ведь то мамочка. Мамочка - она самая лучшая и красивая, и зелья варит такие - закачаешься! Мамочку маленькая Меропа любила и хотела, чтобы та меньше болела. А папа говорил, что для этого Меропа должна знать свое место и не заставлять тратить на нее время. Поэтому Меропа слушалась папу: мыла пол и готовила обед, когда мамочка снова бледнела и садилась на пол. Что-то внутри говорило девочке, что у мамы болит там, где бьется ее любящее сердечко, что там что-то неправильно... Но Меропе не разрешали пытаться помочь маме, только отвешивали пощечину, чтобы она быстрее шла за водой или приносила поесть развалившемуся на диване папе. Папа у Меропы был не такой, как у других девочек в Литтл-Хенглтоне. Он не гладил ее по голове и не рассказывал ей сказки на ночь, когда этого не могла сделать мама. Он не говорил, что она у него "замечательная девочка, настоящая принцесса", как папа Сесилии Мун из большого поместья по ту сторону холма. Или даже "золотко", как обещал называть свою дочурку противный Пит, мама которого дружила с дядями только за деньги, а просто так почему-то отказывалась. Но главное отличие папы Меропы от всех других пап в мире состояло в том, что он был потомком великого Слизерина и умел говорить на языке великих. Вот такой у Меропы был папа. Жалко, что он никогда не обнимал ее и не говорил таким мягким добрым голосом, каким обращались папы к другим девочкам, но ведь это же не навсегда? Навсегда у маленькой Меропы был только ее братик Морфин. Большой и сильный, он был почти как папа. Правда папа никогда не обнимал Меропу, прижимаясь к ней и держа ее руками и ногами, смешно дрыгая носом. И "змеюшкой" папа Меропу никогда не называл, да еще так долго, словно песню затягивал, а не звал ее! Морфин девочку любил и не давал мальчикам, прибегавшим из деревни, бить ее палкой и кидать камнями. Он выходил вперед и говорил им: "Змеюш-шка моя! Другим нельз-зя!", - и те убегали, испугавшись его взрослого шипения. Меропа так по-взрослому шипеть не умела. Когда она говорила на языке великих, выходило почему-то совсем не страшно, и мальчишки ее совсем не боялись. А девочка хотела уметь как Морфин: приказал - и все сразу сделали! Братик был в их детской семье главным, и даже противные мальчишки в Литтл-Хенглтоне никогда не задирали его. Морфин мог так отругать за непослушание - синяки сходили долго, столько, сколько варилось мамино самое сильное зелье! Меропу он только один раз отругал: когда красивый-прекрасивый Том подошел и спросил, как она подружилась со змеей, она стала разговаривать с ним. Меропа знала, что нужно было убежать, что Том был жалким маглом, но ничего не могла с собой поделать. У Тома была бледная кожа и синие глаза, как у мамы, а когда он улыбался так, как это умел только он - словно Том был самым замечательным мальчиком, каким он, конечно, и был, - то казался Меропе похожим на мамочку еще сильнее. Морфин смеялся над "своей змеюшкой" и говорил, что Том на их маму похож совершенно не был. Но Меропа-то знала, что был! Он тоже был добрый и не трогал ее так, что на коже оставались желтые и фиолетовые пятна, как это любили делать папа и братик. И называл он ее не иначе как "Меропа" или "юная мисс". Правда, играть приходил редко и на языке великих не говорил. Но ведь Меропе и не нужно было с ним разговаривать! Достаточно было просто смотреть на Тома, когда он улыбался: на его щеках появлялись ямочки, а глаза начинали светиться. Правда когда девочка рассказала об этом папе, он не поверил ей и отругал так, что потом было очень больно ходить. Мамочка тогда сильно ругалась с ним и потом волшебным образом, как это только она умела, сводила Меропу в большую светлую комнату, где большой дядя покачал головой, помахал волшебной палочкой и дал ей невкусное зелье. С тех пор мама начала учить Меропу варить зелья. Это мамочка умела очень хорошо, Бог даже давал ей еду, если она делала это. Меропе понравилось новое занятие. А больше всего ей понравилось то, что каждый раз когда она помогала мамочке порезать по-всякому разные ингерденты*, чтобы сварить зелье, которое поможет маглам от простуды или красных пузыриков, Бог давал еды и ей, и маме, и братику, который помогал принести воду, и даже папе, который ничего не делал. Когда Меропа говорила, что папа ничего не делает, мамочка со смехом поправляла ее: "Нет, что ты, кое-что он делает! Он лежит на диване и ругается!". Братик тоже начинал смеяться, и папа начинал ругаться еще больше. Но рядом с мамочкой отругать Меропу и Морфина он не мог, поэтому детям всё равно было весело и бояться не надо было. В те дни, когда мамочке было совсем хорошо и она не садилась на пол ни разу за день, она учила маленькую Меропу варить совсем разные зелья. Мама и Морфина хотела учить, но ему было скучно и он быстро убегал. Меропа же такие часы над котлом любила. С мамочкой ей всегда было хорошо, но когда она не лежала бледная в кровати или не сидела на полу, ее губы делали то странное движение, про которое девочка говорила "улыбаться". Улыбаться в Литтл-Хенглтоне умели немногие. Конечно, мамочка говорила, что на самом деле они просто не делали этого при Меропе, но девочка ей не верила. Мама же делала это движение, когда рот растягивается и становится большим настолько, что можно увидеть зубы так, словно их показывает лодочка! Такую лодочку умел делать и Том, только у него она получалась не такая желтенькая, как у мамы. У красивого Тома она была ровная-ровная, как будто он чем-то заставлял свои зубы расти белыми и без дырок. У него даже ни одного черного Меропа не увидела, хотя у мамы их было много. А у папы вообще были только черные - и ни одного красивого, как у Тома. Мамочка соглашалась с Меропой, когда та по секрету говорила ей, что Том самый красивый мальчик. Правда Морфин при этом почему-то отворачивался и уходил. Поэтому Меропа старалась говорить это поменьше и только маме, чтобы братик только улыбался. И вообще Меропа была умной девочкой - так говорила мамочка. Но папа тогда обычно начинал ругаться и пить горькую грязную воду, а затем решал, что пришла пора отругать "одну дурищу и ее отродья". Тогда мамочка начинала плакать, а братик говорил Меропе, что нужно выбежать из дома и спрятаться, иначе им несдобровать. В такие дни мамочка ходила разноцветная и потом сидела на полу дольше обычного. Меропа не знала, почему после таких дней папа больше обнимал маму и давал ей красивые блестелки, но Морфин объяснял, что папа хочет, чтобы она быстрее много ходила. Девочка не знала, как это связано, но братику верила. И тоже носила мамочке блестящие камушки, спрашивая, когда она встанет с пола. Мамочка тогда обнимала Меропу и говорила, что ее дочка - настоящая принца-лягушка.** Девочка не знала, что это значит, но Морфин обычно при этом начинал смеяться и советовал ждать ужасного принца. Но зачем ей принц, когда есть Том, самый умный и красивый?