Stay

Телефон в моих руках разрывается. Исходит смертельным текстом и мелодией счастья… Которой ни конца, ни края. Сорок семь минут подряд я слушаю эту музыку на полную громкость. По кругу… по кругу… по кругу… Я слушаю, а он смотрит на меня с экрана… Улыбается… Изучает глазами из-под чёрного козырька бейсболки… Вполоборота ко мне… я позвал… и он обернулся… Посмотрел на меня… первый раз тогда посмотрел вот этим взглядом своим… азиатским… другим… и я до сих пор помню, как провалилось в желудок сердце… как умерли все звуки… и в этой абсолютной тишине… он улыбнулся… Понял всё… Кажется, тогда я его и возненавидел… Давно пора удалить эту фотографию. Так же, как уничтожил все другие. Давно пора выключить звук и остановить бесконечное:

На том конце, на том берегу, Кто ждёт меня к завтраку или к обеду, На том конце, на том берегу, Кто ждёт меня, слышите, я не приеду!*

Давно пора лечь спать. В тишине. Но «Uma2rman» продолжает петь… снова и снова… Музыку для звонка… для своего звонка… тоже выбирал он. Просто вытащил телефон из кармана моего пиджака… и принялся непринуждённо рыться в недрах моей электронной жизни: – Да ладно тебе! А что такого? Или у тебя есть страшные тайны? Тайн у меня к тому времени уже не осталось. Никаких. Кроме этой фотографии… на которой он улыбается из-под козырька чёрной бейсболки, наблюдая, как проваливается вниз моё сердце… как рвутся все жизненно необходимые связи… и возникают новые… несовместимые с жизнью… рождающие ненависть… Ту, которая теперь всегда со мной. Так же, как эта его фотография. И эта, выбранная им, музыка… И ворох острых воспоминаний… Теперь это всё – я. И прятаться бесполезно. Бесполезно не смотреть, выключать звук, пытаться заснуть. Надо просто переждать. Пережить. Дождаться момента, когда запустивший эту программу алкоголь превысит в его крови допустимый уровень… Вот тогда мой телефон захлебнётся "последним боем Че Гевары" и… умрёт… а я… я пойду спать… в тишине… Но сегодня… Сегодня у алкоголя нет шансов… так же, как и у меня… Телефон всё ещё рвётся на части, вибрирует максимальным накалом, когда голос Крестовского перекрывается звонком в дверь. Бесконечным. На постоянной высокой ноте. Опровергающей всякое: «Слышите, я не приеду»… Вероятно, это потому, что я не тот, «кто ждал»… Именно поэтому он стоит за моей дверью… Я смотрю в глазок. Не для того, чтобы узнать – кто. Не для того, чтобы убедиться – он. Я смотрю в глазок… для того, чтобы не открывать дверь… Он знает. Чувствует азиатским своим чутьём, замаскированным европейской внешностью. И отпускает кнопку звонка именно в тот момент, когда я приближаюсь к двери… Пьяный. Конечно, пьяный. Настолько, что любой другой упал бы прямо посреди общего коридора, тупо не справившись с земным притяжением. Упал бы, как только отпустил дающую опору мишень звонка. Любой другой… Но за моей дверью стоит он. Пыльные ботинки. Обтрёпанные края джинсовых штанин. Измятая рубашка. Пиджак, небрежно заброшенный на плечо. Улыбка. И взгляд… Ненавижу… всё в нём ненавижу. До последней мелкой детали. До самой крайней оставленной временем морщинки. Даже той, которую я ещё не видел. Ненавижу эту манеру… эту способность строить из себя мальчишку… притворяться бессмертным… сжигать жизнь, словно пытаясь ускорить, приблизить, найти её край… не веря в то, что он есть… Не веря так, как будто ему шестнадцать, а не сорок… Но ему сорок… и я ненавижу его и за то, что он об этом не знает. Потому что я-то знаю – мне сорок один… и я не открою ему дверь… Он тоже знает. Точно помнит мой возраст. И все микроскопические царапины и трещины. Все уязвимые места. Все, самые крохотные щели в моей обороне. Он знает всё. Но когда начинает расстёгивать рубашку, я всё ещё не верю до конца. Не осознаю, что он способен… Жалкое зрелище… Изрядно выпивший, не первой свежести и не первой молодости мужик, устраивающий стриптиз, – по одну сторону двери… И второй – по другую… отличающийся от первого только трезвостью… Едва ли этим достоинством можно сейчас гордиться. Я смотрю… Смотрю, как падает на пол отпущенный нетвёрдой рукой пиджак. И как он наступает на него мыском ботинка, неловко шагая в попытке совершить нечто, похожее на эротическое движение бедра. Как он улыбается, выталкивая из петель, одну за другой, все пуговицы рубашки… Как щурит в азиатском прищуре абсолютно европейские, серо-голубые, глаза… Как вытягивает из шлёвок хвост ремня… и… вся извечная еврейская скорбь сдаётся на милость татарскому игу… Никогда… Я бы никогда не открыл ему дверь… никогда… Но мне сорок один. Я не мальчишка. И точно знаю, что смертен. И что один единственный полуголый мужчина на пороге моей квартиры способен разрушить всю мою жизнь… до основания. Стоит только кому-нибудь из соседей увидеть… Я распахиваю ворота своей неприступной крепости. Сам. Добровольно. Распахиваю, и втаскиваю его в квартиру, даже не успев додумать ужасающую мысль о соседях. Его пиджак остаётся лежать посреди общего коридора бесформенным светлым пятном… – Скотина! – А ты выгони меня… Пьяный, стеклянно-прозрачный взгляд. Неожиданно светлый. Ясный. И губы, насквозь пропитанные запахом алкоголя, вкусом его отчаяния и моей ненависти. Я ненавижу его… Всего целиком. Всё, что в нём есть. И всё, что в нём только могло бы быть. Я понятия не имею, где он был. Откуда он явился. И куда денется завтра. Я бы хотел никогда в жизни не знать его. Не видеть. Даже не подозревать о его существовании. Я больше всего на свете… сильнее всего… хотел бы вышвырнуть его вон. Но вцепляюсь в его голые плечи до синяков. И целую в ответ. Заставляю запрокинуть голову и задохнуться. Никакой нежности. Ничего. Только ненависть. Открытая, горячая, пьяная, смешанная с моей сокрушительной безнадёжностью и его наглым, победным счастьем. Он давится стоном. Закусывает ладонь. И выдыхает длинно мне в макушку. И я отрываюсь от его груди, и запрокидываю голову, чтобы увидеть… Никогда… Никогда и ничего он не делает наполовину… не бережёт… ни себя, ни других… не признаёт полутонов… и его невозможно испугать… я не могу… нет во мне столько напора, столько стремительности, и столько ненависти… чтобы заставить его дрогнуть… Даже если когда-нибудь я попытаюсь его убить… он всё равно придёт снова… и снова отдастся… вот так… Я знаю. Помню. И губы… мои губы горят ожиданием удара пульса. Прикосновением к тонкой коже его запястий. К тому, что отзовётся, вырвется, наконец, стоном… вскриком… прикроет веками наглый, одуряющий своей откровенностью, взгляд… Я хочу его… хочу так, как никогда никого и ничего в своей жизни не хотел… ни к какой цели я не шёл вот так… напролом… сдирая кожу… истекая кровью… не чувствуя боли… не чувствуя ничего вообще, кроме желания обладать… им… Я понятия не имею, где он был. С кем пил на этот раз. Кто и где ждёт его сейчас. К кому он пойдёт после. И кем пытался заменить меня до… я понятия не имею, я не имею права знать… я ни на что вообще не имею права… я никогда не спрошу его… не задам ни один из раздирающих меня на части вопросов… но чувство дикой, страшной, тёмной, болезненной ревности выворачивает наизнанку внутренности… заставляет замереть, почувствовав… как легко поддаются мышцы… как конвульсивно он дёргается… не от меня… а навстречу… навстречу… навстречу… сильней… глубже… Я не могу спросить. Но я хочу знать. Хочу рвануть за волосы и выдохнуть… выплюнуть ему в губы свой вопрос: кто тебя трахал? И почувствовать, увидеть по глазам, что это не имеет значения, потому что… меня невозможно никем заменить… никогда… и никем… Хочу, чтобы он сказал это вслух. Повторил моё имя, назвал меня… как тогда… в то время, когда всё было не так… когда ему не надо было напиваться, чтобы набрать мой номер… когда я не прятался от него за стенами ненависти… когда ничего ещё не было… но всё уже было… в его взгляде… в моём дыхании… в наших именах… Когда я ещё не начал так отчаянно его бояться… и не понимал, что так отчаянно… люблю… Но ничего не будет как раньше… я знаю это лучше кого бы то ни было. И всё, что осталось между нами… это тишина… безымянная, пустая и жаркая… отдающаяся болью в висках, стоящая комом в горле, пульсирующая в груди, рвущаяся наружу нежностью… И я хочу быть нежным… вот сейчас… сию секунду… хочу остановиться… и целовать его… медленно, мягко, длинно… губами по коже… наполнить себя его вкусами и запахами… вспомнить всё… каждую черту… каждый жест… каждую мелочь… каждую точку на его теле, которая отзывается на прикосновение стоном и восторгом… я хочу утопить его в этой нежности… хочу вспомнить, увидеть, как он захлёбывается глотая её с воздухом, и она сияет в нём… светится изнутри безграничным, невероятным счастьем… мальчишеской надеждой… невозможной, нереальной, недостижимой для того… кому сорок один… для того, кто точно знает сколько ему лет… в какой стране он живёт… из какой он семьи… и кого ему положено любить… Недостижимой… для меня. Это он никого не боится. Ни о чём не жалеет. Готов всё отдать за сиюминутный порыв. Раздарить. Распродать. Сжечь. Разрушить. Начать с нуля. Или вовсе умереть. Это у него каждый день, как последний. И за эту его способность… за это умение… любить… вот так… на разрыв… наотмашь… я так его ненавижу… всего… целиком… и травлю свою нежность… выдавливаю из себя по капле… по молекуле… по атому… слезами… потом… секретом… спермой… оргазмом… И умираю… задыхаюсь от ошеломляющей пустоты… от тишины внутри и снаружи… от заполняющей эту пустоту горечи… подкатывающей к горлу… выворачивающей наизнанку… заново… по новому кругу… сначала… Я смотрю, как он неспешно одевается. Лениво просовывает руки в рукава рубашки. Разыскивает бельё… наклоняется… разворачивается… подставляется под мой взгляд… ничуть не стесняясь… Ему нечего стесняться… Это я смотрю, как он уходит… это я чувствую, как корчится в агонии его надежда… чувствую, как он ненавидит меня… вот сейчас… Останься… останься… останься… ты же видишь, я не могу без тебя… не могу… не могу… не могу… Вопль бьётся в груди. Разрастается, не находя выхода. Заполняет собой. Отравляет. Оплавляет. Убивает… и я умираю… Умираю на его глазах… не в силах произнести ни слова… Он оборачивается, прежде чем закрыть дверь. Прозрачный. Ясный. Абсолютно трезвый взгляд. Скажи… Скажи… Скажи… Скажи вслух… Но я молчу. Я выбираю смерть… Снова… И ему едва ли меня жаль… Он улыбается. Так, как только он и умеет. Щурит глаза. Подносит руку к полям воображаемой шляпы. Расшаркивается, старательно изображая пьяного… И исчезает за границей дверного проёма. Возможно, на этот раз навсегда… Я представляю, как он наклоняется, поднимая с пола свой светлый пиджак. Как бестолково отряхивает его от серой паутины пыли. Как обнаруживает на кремовой ткани след собственного ботинка. И, усмехнувшись, всё равно закидывает на плечо. Помятый, потрёпанный, небритый, похмельный… мужчина не первой молодости… – Я люблю тебя, Марат… – шепчу я пустой прихожей. – Останься…