Не хочу я злобы против тебя иметь, а потому будь и ты добрее. Ф.М. Достоевский
****
В самом любимом человеке выкипало презрение. Он говорил, надевая перед зеркалом лучший костюм: «Слушай ты, никому ты со своей грустью не нужен — уж лучше нищим быть, чем печальным». А я смотрел на него, молчал — хотелось плакать. Мне всегда хотелось плакать. Самый любимый человек слёзы ненавидел, он из меня их выпарить не мог. «Эй ты, самый несчастный, почему бы тебе не завершить драму и не быть личностью устойчивой и свободной от соплей? Почему ты не можешь взять себя в руки? Ты сам себе своё горе внушил. Сам. Себе...» — самый любимый человек раздражался, он капал это мимоходом, допивая чай, чистя выходные ботинки, просматривая счета, словно поверить не мог, что на земле есть идиот, не знающий таких очевидностей. Он был со мной недобр и, казалось, меня совсем не любил. Как будто я вправду тянул его вниз. «Просто сотри этот трагизм с лица, ты не в театре представляешься. Всё очень легко. Ты командуешь себе веселиться — и тебе весело. Перебори себя два раза и улыбнись, даже если придётся употребить все силы. И в третий раз, я обещаю, тебе и притворяться не надо — улыбка станет рефлексом. Попробуй!» — самый любимый человек пытался смягчиться по пути на праздник. Он выдавал указания уверенно и фанатично, словно склонял вступить в финансовую пирамиду или раскрывал, как обыграть казино. Но ничто не обходило мою грусть. Разве не видел самый любимый человек, что небо забыли раскрасить, что птицы летают так грузно, низко и вот-вот рухнут на нас, что всё вокруг вот-вот умрёт?.. Разве не понимал, что нет во мне никакого актёрства? Самый любимый человек шёл на праздник. Из тех, замечал он с энтузиазмом, где никто никого не знает и где можно прикинуться даже не собой. Он задумчиво глядел во встречные витрины, словно гадал, кем можно прикинуться. «Уж не тобой же!» — смеялся он пренебрежительно. А я шаг за шагом сопротивлялся пути, жаловался, что, кажется, болен, и чувствовал надвигающееся нездоровье, просил вернуться домой. Самый любимый человек усмехался: «Ерунда. Ерунда! Ещё не захочешь уходить». На празднике я не наблюдал никого веселее самого любимого человека. Бездумно радостный, он пил с каждым, он говорил каждому, что лучше человека не встречал, целовал вздутые губы, объятиями слиться со всяким чужаком рвался. Переигрывал бездарно, фанфаронил. А я рассыпался, с землёй мечтал смешаться. Я никаких лиц видеть не мог. Я в тени их был совсем неправдоподобен и неуместен, меня топила грусть — и я казался самому любимому человеку мерзким. Он, как в кислоте, растворялся в толпе, пытаясь спастись от моей тысячелетней тоски. «И отчего не живётся тебе нормально?» — недоумевал самый любимый человек, но слова тонули в шуме праздника. Было сумбурно, пестро, свет беспокойно вспыхивал и гас. Самый любимый человек, точно в бреду, хмельной, ходил среди пляшущих людей — его не знал никто, никто не заметил бы, если б его не стало, — и старался быть со всеми. Он кружил в танце девушку с неморгающим мутным взглядом, которая имени не имела, которая в реальность не выходила давно. Он прижимался к ней тесно и легкомысленно, а она наверняка в бесчувствии не отражала его присутствия, не поняла бы, если бы самый любимый человек свернул ей вдруг шею. «Это и есть твоё веселье? — удручённо и обречённо интересовался я. — Отзывчивее ли она твоих стен?» Самый любимый человек отмахивался, не сдаваясь; с простодушием ребёнка, у которого всё впереди, улыбался. «Тебе лишь бы траур выискать», — оправдывался он. Но разве никогда не сдавливала его горло скорбная неотвратимость, разве не была самая чёрная ночь светлей той тьмы, что внутри?.. Разве не хоронил самый любимый человек ещё не наступившие дни, не переживал их как нечто свершенное и надоевшее? Разве не пытался самый любимый человек… «Да кто слушает тебя, глупый нашёптыш?!» — злая кровь приливала к щекам самого любимого человека. Он бежал от меня к людям, к музыке, к крепкому алкоголю. «Да хоть к черту лысому!» — бахвалился он. Прижимался к какому-то мальчишке, словно к последнему спасению, как будто могли стать они друзьями, как будто могли пить свой эрзац веселья и назвать друг друга на «ты». Но смотрел самый любимый человек не отрываясь в глаза незнакомцу — такие же мёртвые и непроницаемые, как и у всех, — и смеялся бесновато, непритворно, из самой души. «Да тут вас всех на уныние подсадили!» — восхищённо зажигался самый любимый человек. Но сердце моё опаляла жадная боль; я изнутри, как торф, выгорал. Самый любимый человек! Милый, хрупкий, ранимый! Лучший!.. Ну не понимал ли он, что не люди безучастны и не глаза их беспробудны, а он сам? Что неверно видел он отражение своего недуга в других, что я уже переполнен его тоской, словно старое ведро, что мне предельно плохо, что я умираю?.. Я стоял, наконец плакал — самый любимый человек морщился в гадливом отвращении, стыдливо от людей отворачивался. И убегал. Склонялся, как швами наружу вывернутый, над раковиной в чужой уборной, умывал пылающее лицо, на горящие веки плескал ледяную воду. Затем озлобленно распахивал зеркальный шкафчик перед собой и рыскал на его полках. С той же яростью, не найдя, чего искал, не зная, что искать, дверцы захлопывал. Смотрел на меня красными ненавидящими глазами, нахмурив брови, сжав губы, стиснув кулаки. Готовый обороняться и нападать. Любил ли он меня когда-нибудь? Я в своём опустошении не боялся уже его. Ноги мои слабели, и с трудом я держался на них — меня трясло, как взбесившийся рефрижератор. Горло раздраивала тоска, застрявшая непроходимым комом. Хотелось покоя, молчания. А самый любимый человек не отрывал жалящего взгляда: «Ну и ответь мне: кого ты похоронил, раз так вечно убиваешься и угомониться не можешь? Ко-го? Где ты меру забыл?! Что у тебя случилось такого?!» Он не мог никогда вычерпать злость на меня, открывая безграничные источники; он стыдился прощать меня или быть снисходительным. Что мне следовало сказать? Сделать? Как полагалось дышать? Куда деться, чтоб ему полегчало? Он знал все ответы сам и только деспотично мучил меня. Я тянул его вниз — несомненно, но куда было можно сбросить такой балласт? Думать не хотелось, а он не находил в себе жалости и любви ко мне. «Мне так трудно даже стоять. Пойдем домой. Пожалуйста...» — бессильно тёр горящие веки я.****
На полу, как стянутая шкура, побеждённо покоился лучший костюм, придавленный ботинками. Самый любимый человек, казалось, сегодня был сердит — никогда он мне не спускал грехов. Он не делал ничего и лежал плесенью на кровати, зачем-то накрыв лицо полотенцем. Безвольно раскинув руки и ноги, как рухнувшая наземь птица; коротко дыша. Зашторив окно своей темницы. Преданно вслушиваясь в усталую тишину. Но молчание прятало лукавый подвох и не тушило пожар мыслей в голове. Самый любимый человек… Милый, важный! О чём он думал? Зачем так хмурился его лоб и жмурились в бессилии глаза? Что болело у него, отчего он не поднимался? Куда делась его уверенность, почему он не говорил без сомнений, как правильно жить и куда мне деть себя? Проходило время — самый любимый человек не знал ему счёт, — и он вставал, подолгу сидя на краю кровати и будто бы не веря, что ноги станут держать его тело; смотрел на руки, и казались они досадно неправильными, неказистыми. Потом ходил по дому без цели и воли неспешным шаркающим шагом, укутавшись в плед. Самым любимым человеком правила бесцветная апатия. Он наблюдал, не понимая красоты, жил, забыв про радость. Глядел в зеркало, и видел там незнакомца, которого вдруг начинал стыдиться, — и быстро отводил глаза. Не задерживал пасмурного взгляда и на приоткрытых дверцах шкафов, чувствуя мучительные уколы воспоминаний. Самый любимый человек не распахивал штор, не разрешая темноте покинуть пределы его тюрьмы; не высматривал в окно счастливых людей. Грусть, что жила во мне, гасила и его улыбку. К самому любимому человеку кто-то приходил — полчаса, наверное, терзали звонок. Но самому любимому человеку было всё равно, он лишь валился на кровать, как поверженный, где лежал во мраке без сна, без проблеска эмоций до утра. Мне, по правде, давно уже хотелось есть, но самый любимый человек, замечая это, тускло ухмылялся и злорадно цеплял меня: «Ну уж нет, если не расскажешь, почему так вечно убиваешься, не будет ничего… Пока не сделаю из тебя человека, никто не выйдет из дома». Он садистки, почти в безумии, упивался властью, мелочно мстил за мою тоску — только ненависть ко мне разжигала в нём интерес. Он изводил меня до вечера. А у меня в голове не укладывалось, как можно быть таким жестоким. Сколько же нелюбви он таил — и никогда не пытался стать мне другом! Что-то во мне полыхало с новой силой; тоска лизала ненасытной волной. Она как дикий зверь набрасывалась и глодала меня. Беспощадно и жарко. Капали слёзы. Меня тошнило желчью, и самый любимый человек вдруг радовался, словно обнаружил среди фантиков бриллиант. «А поделом тебе, — рот его кривился в обычном отвращении. — Будет над чем ещё пострадать, правда же? Хотя ты и над заходом солнца горевать можешь!» С ним нельзя было бороться, возражать — он понимал меня лучше всех. Я кивал, соглашался; я бы все восходы променял на минуту его любви, чтоб он не требовал ничего и принял меня. А самый любимый человек точно бодростью умывался: вскакивал, обновлённый, чем-то счастливый, подходил к окну — распахивал шторы. На улице сквозь тьму ничего не пробивалось, и он дарил улыбку своему смутному отражению в стекле. «Как б я мечтал, чтоб ты, такой неизлечимый, взял да и помер, — сладко тянул самый любимый человек. — Догнил бы тут в своём углу и не истязал меня, спектакли бы не устраивал, как вышедший в тираж актёрик… Ты ведь ничему не учишься...» Самый любимый человек разглядывал разводы на окне, раздумчиво касался пальцами щербатой рамы. Снова от меня с каждым вздохом удалялся. Выплёскивая излишки ненависти, будто исчерпывался и на время не желал даже задирать меня. Его отчуждённость холодила до пят. Ершистый, ко мне нетерпимый, грезящий о моей смерти — самый любимый человек. Я смотрел на него: страшнее всех страданий, реальных или придуманных, была его нелюбовь. Глаза обжигали ядовитые слезы, и тогда тоска по-матерински гладила меня, обещая, что никуда не денется, не покинет, спасёт. Меня, желанного сына, она вскормит и в обиду не даст. «А я всё равно не перестану любить тебя, ты — мой самый важный человек, — вытирал влагу со щек я. — Только без тебя-то и поделать с собой ничего не могу». Долго от этих слов хохотал самый любимый человек, глядя в мои замутнённые разводами глаза.****
Слово самый любимый человек держал и не выпускал меня два дня. По большей части томил молчанием («Да разве с тобой говорить можно — только рыдаешь, точно луковый!») либо кидал, как собаке кости, оскорбительные словечки («Неужели ты не привык? Чему удивляться?»). Однако долго сносить тишину он не умел. В тёмной комнате тёмный сам — дичал. Я толком не ел, не пил — и мог быть слабым физически более, чем морально. «Да это только твой выбор, увечный! Сам надумал — сам страдаешь! — куражился, лежа на кровати, самый любимый человек. — Встань и иди!» Впрочем, говорил в нём отчасти и намечавшийся жар. Самый любимый человек укрывался одеялом, закутывался в пледы с мыслью, что никогда и ни за что не станет теплее, что с ним только маринованная в тоске обуза, что бремя это — до последнего вздоха. И как бы так безболезненнее прекратить дышать. Я в сумрак впадал. Мало что отражал, не понимал, сколько времени и что от меня хотят. Но смутно верил: всё плохое я заслужил и никогда перед самым любимым человеком не оправдаюсь. Да и мало этого плохого, сколько ни налей — так говорил самый любимый человек. Стены давили, сжималась комната, тесно было в собственной голове. И странно совсем: зачем-то сердце в груди било оголтело, сбивчиво, живо. «Ничего, — бледным голосом заверял самый любимый человек, — пролежим тут до зимы, а там — под снегом нас похоронят. Да не рыдай же!» Я и не собирался, практически подойдя к предельной черте уныния, неподвижной апатии. Задумывался лишь вяло (да и ответ не казался принципиальным): а какое сейчас время года, скоро ли зима? И если не зима, то не лучше поехать туда, где она есть, и там всё закончить. Да и к чему только зима? И, такими мыслями заговорённый, самый любимый человек засыпал. Вскакивал потом — через минуту, час ли, сутки, — от пота мокрый, с налипшими на лоб волосами. И словно вовсе не ложился. Самый любимый человек размякал окончательно. «Встань на одну ногу, — бормотал он под нос себе, — и улыбка станет рефлексом. Прочитай любую книгу Курпатова — и нашёпыш всё решит… А лучше убей его и закопай, пока он в слезах не потонул. Там больше разладу не будет… Или лучше пусть тонет?..» Как заточённый, я всё-всё слушал, всё-всё впитывал. Слова, царапающие, нефильтруемые, лились на меня, проникали внутрь, задевали самое сокровенное — и превращались в гниль. Говорил ли он вслух? Вспомнил бы завтра? Отказался бы? Я не знал. Только самый любимый человек, самый сильный, мудрый, измельчился до букашки, до пушинки мимолётной ослаб. Я необратимо утопал в тоске; она перегонялась по венам, она капала из глаз, она снилась чёрными ночами; она оказывалась ответом на все вопросы. Но разве не мог самый любимый человек просто не судить, а понять? Разве не разумнее нам было слиться и принять друг друга? «Разве? Разве?! Ты в горле сидишь у меня со своими «разве»! — обжигал вспыливший самый любимый человек. — Тебе все должны, что ли?! Да ты сам пожинаешь, что посеял! Всё — ты. Внушил сам себе. Нет ничего, кроме того, что в твоей голове. Ты — ядовитая змея, ты жалишь одной мыслью, и себя в первую очередь. Ты с каждым шагом отравляешь землю, к тебе нельзя прикоснуться без страха от тоски мучительно загнуться!» — слова, как огонь, вылетали. Я плакал. «Сколько я тебе слёз прощал, но тебе же никогда не легче! Сколько я не трогал тебя, но в молчании твоя грусть как на дрожжах растет! Сколько я развлекал тебя, но ты рыдаешь от самой весёлой музыки! — как заговор читал самый любимый человек. — Тебе помощь нужна, придавленный?! Я — тебе помогу!» Мысль горела в нём, потрескивала, но много отнимала прохудившихся сил. Опираясь ладонями на кровать, он с усилием вставал на непослушные, по-лягушачьи хрупкие ноги. В потёмках выбирался из комнаты короткими шагами. Пот охотно со лба катился, была мокрой и сутулая спина. До кухни доживя, самый любимый человек включал тусклую лампочку, болтавшуюся как висельник и рождавшую трепещущие тени по углам комнаты, а на предплечьях самого любимого человека — чёрные кружева. Он нехотя открывал шкаф, сопротивляясь сам себе, доставал добросовестно заточенный нож. Рушился на пол. Смотрел обречённо на кружевную кожу. Вздыхал, не находя альтернатив, не желая искать. Проводил от запястья к сгибу локтя параллельные линии легко и почти любовно, приговаривая, что не хочет мне боли, что мы когда-нибудь с ним обязательно обнимемся, что надо выпустить только печаль, что свершаемое насилие — необходимость. Вены старался не задевать — он же не убийца. Пленённым взглядом самый любимый человек смотрел, как выступает кровь, огненная, душная, мрачная. Задыхался от злобного предвкушения. Не радовался восторженно, но лихорадочно воодушевлялся. Привередничал. Как бы издали довольно оценивал, как тело лишается отравленной крови, и всё заговаривался: «Это терпимо и совсем не больно, всё заживёт и будет лучше, чем ты бы вообразил. Утром проснёмся новенькими. Я не враг тебе…» Но больно — было. Руки жгло. Пьяный туман заполнял голову, в окружающей мути слабо различались очертания предметов; я не верил, что сейчас — реальность. Чувствовалась надежда на облегчение — этим тлел самый любимый человек. Я ощущал его жар, его бред, его ненависть. И в то же время, возможно, осознаннее он не действовал никогда. Он увлечённо творил на моих руках, выводил по живому магистрали, по которым — восторженно сиял он — уедем от тоски, которые станут нашей историей, тайной. Меня от вида собственной крови мутило, в ушах шумело — к чёрту мне такое таинство. Обида, горькая, горючая, скоблила горло; раненая тоска жалобно поскуливала. Это ли его помощь? Этим ли он будет доволен? От этого ли грусть уйдет? Меня почти тошнило от отвращения и унижения. В окружающем смоге неясных мыслей я выхватывал одну, что ранила жестоко: он никогда не полюбит меня. Я не нуждался в зеркалах, чтобы видеть, как умиротворённо улыбался он. Я будто смотрел со стороны и не верил. Меня резал самый любимый человек.