***
Это началось, кажется, во времена рыцарей и крестовых походов, во времена тайных орденов и круглых столов: они просто появились в этом жестоком и беспощадном мире, где каждое живое существо должно выживать, спасать свою шкуру и верить только одному существу, служить только одному существу и думать только о нём. В те времена этим самым существом был ты сам. Пару раз он сжигал её на праведном костре, в другой жизни он носил платья, а она фраки, несколько десятков раз они убивали друг друга, как солдаты армии противника, в одной из жизней он был её сыном и просто слепо обожал свою мать, в другой раз она умирала на руках его - своего доктора, несколько десятков раз они умирали прежде, чем хоть раз увидят друг друга. К слову, они никогда не были вместе, никогда не были счастливы. Каждый раз при новом рождении они забывали всё, и всё начиналось с чистого листа, но кроваво-красные стальные тросы не забывали о них ни на миг и каждую секунду мучили каким-то непонятным чувством одиночества, чувством недосказанности, чувством ожидания. Алым тросам было глубоко плевать на обстоятельства и судьбу, они просто делали своё дело.***
В очередной раз его голова гудит от воспоминаний, которые не могут пробиться через титановую преграду, которая мешает вспомнить и понять, а сердце стучит-ноет-тянет-болит, и он вгрызается пальцами в больную плоть, через рубашку оставляя на коже-заслонке больного, кажется, из огненно-горячего жидкого чугуна сердца, дышит так, что кружится голова, почти лопаются от избытка кислорода альвеолы лёгких... Он сидит один в тёмной прачечной и, слушая равномерное жужжание работающих барабанов стиралок, бьётся головой о ближайшую жужжащую машину. Когда он пришёл сюда, кажется, был обед. Школа, в которой учился Чонин, была закрытого типа, в ней учились мальчики от пятнадцати до семнадцати-восемнадцати лет. В ней учились сходящие с ума от бурлящих, дающих в голову гормонов подростки. В ней училась та самая будущая элита всего нашего мира. Элита не по достижениям и не по заслугам, элита по рождению и родословной. Богатые беспринципные малолетние ублюдки, которые в будущем будут управлять миром. Ублюдки, которые сменят других ублюдков, которые сменили предыдущих. Кажется, ублюдки начали править ещё до крестовых походов и круглых столов. Гнилые ублюдочные сердца и изворотливый ублюдочный разум взяли в свои руки правление ещё тогда, когда на Земле появились первые люди - ублюдок Адам и стерва Ева. Как и в жизни, так и в этой школе кто-то из учеников был менее ублюдком, чем все остальные, а кто-то более. Кого-то кунали мордой в унитаз, кого-то не замечали, кто-то в том же сортире стоял и тупо ржал, восхищаясь своей силой и завышенной шкалой ублюдочности. Жалкие отбросы дерьмового общества. Чонин был из тех, кто в первый год учёбы не дал себя в обиду и деформировал костяшки обеих рук (правой чуть более). В этой школе приходилось выживать. Здесь действовал один принцип: или ты, или тебя. Чонин не хотел быть "ты" и не был тем, кто "тебя", он просто был. Ублюдки сначала бесились и пытались сломить его на одну из двух сторон, а потом получили, смирились и, кажется, отстали, лишь изредка кидая на него бешеные злые взгляды, на которые он не обращал внимания. Чонин, как казалось со стороны, попал на эту фабрику элитного дерьма случайно, он был серым, но броским пятном на чёрном холсте. Он ходил, будто призрак, с извечной музыкой, что из маленьких динамиков бьёт разномастными волнами по барабанным перепонкам. В то время как более сильные ублюдки топили менее сильных ублюдков в туалетах, Чонин бродил по зелёной округе и вслушивался в естественную музыку жизни. Чонин не был ублюдком, он порой и сам не знал, кем являлся. Единственное, что он знал точно, так это то, что он какой-то дефектный, какой-то неполный, какой-то призрачно-серый. У него не было стремлений, желаний или, упаси боже, мечтаний. У него были лишь притупленные и неполные чувства. И он точно знал, что у него почти не осталось эмоций - большинство из них он потратил в детстве, когда ощущение полупустоты не было таким всепоглощающе сильным. Он растратил их почти все и не знал, как запас можно восполнить. Впрочем, он и не хотел его восполнять. Он, на секундочку, давно ничего не хотел. Ничего.***
Она появилась в его жизни нежданно и негаданно: в один из охристо-красных дней октября на смену их престарелого учителя истории, которого в конец доконала малолетняя дерьмоэлита, и он решил отойти от дел на тот свет прямо на уроке, когда его мысли были где-то между псевдохитрожопостью Гитлера и слитым планом «Барбаросса» - знатный был денёк. Она вошла в вестибюль главного корпуса тихо и смущённо - бывшая студентка Кембриджа никогда не думала, что будет работать в таком заведении - это, как казалось ей тогда, большая честь. На ней был надет большой ярко-синий платок в чёрную клетку, серое осеннее пальто чуть выше колен, из-под которого виднелась опять же клетчатая юбка, правда, уже в тонах яркой английской осени, тёмные капроновые колготки и ботильоны цвета горького шоколада. Она была необычайно красива. Маленькая, хрупкая уже-не-девушка-ещё-не-женщина осторожно брела в потоке детишек-переростков в поисках приёмной директора или, на худой конец, надеясь встретить кого-то постарше пялящихся на неё, будто на невиданную доселе чудо-птицу с огромными цветными перьями, подростков. Чонин не обратил тогда внимания, бездумно прошёл мимо, вот только уже тогда главная мышца начала тихо тянуть, еле ощутимо болеть. Уже тогда стальные алые тросы сильнее сжали в своих тисках его серое сердце и потянули так, что, казалось, лопнут от напряжения. Он прошёл мимо, слушая стоны скрипки через мини-динамики наушников, а не гул ублюдков. Их первая официальная встреча произошла на следующий день, когда лысеющий ублюдок-директор привёл в их класс нового учителя истории. Это - Ким Тэён - наш новый учитель истории, а потому прошу проявить должное уважение к молодой мисс, с которой вы проведёте долгие увлекательные часы, погружаясь в историю, сказал самый лицемерный и главный ублюдок сей альма-матер и провёл своими грязными пальцами по спине девушки - учтиво, но не по этикету. Ученики-ублюдки оживлённо приняли нового преподавателя, а Чонин сидел и как обычно молчал, в то время как главная мышца внутри собиралась с боем и грохотом прорывать плоть и крошить кость. Он сидел, молчал и не понимал, что, чёрт подери, происходит. За маской отрешённого спокойствия прятал вырывающиеся прямиком из грудной клетки утробные звериные крики - хотелось сжать её - маленькую мисс Ким - в своих объятьях, скрыть её от цепких масляных ублюдских взглядов, сломать директору пальцы по одной фаланге с периодичностью в десять секунд всю пятерню, чтобы знал, что нельзя трогать чужое совершенство, чтобы мучился от невыносимой боли, чтобы другие ублюдки поняли, что за неё он любому перегрызёт глотку и выпустит на волю их грязную кровь, которая по цвету напоминает те самые тросы, что нестерпимо тянут его к ней. Чонин сидел за своей партой и опять ничего не слышал, но не громогласные звуки скрипки тому виной, а алая жидкость, что будто скоростные поезда струится по туннелям-венам. Мисс Ким вела историю в их классе четыре раза в неделю и очень часто мелькала перед взором Чонина в коридорах и на территории школы. Маленькая учительница, сама того не замечая, заставляла ученика третьего класса старшей элитной школы приходить в чёртову прачечную, биться головой о стоящие там стиралки и до чёрных гематом впиваться пальцами туда, где предположительно должен находится больной орган. Чудо-птица, кажется, отдала всю боль ему или и вовсе ничего не чувствовала, хотя тросы тянули его мышечный насос к её. Он и без чёртовых китайцев знал, что алые стальные тросы соединяют двух людей. Чонин надеялся, что забрал всю боль, принадлежавшую им двоим, себе. Надеялся, что маленькая уже-не-девушка-ещё-не-женщина не испытывает и одной мизерной капли того, от чего мучается он, ведь стальные тросы делают свою работу качественно и мучительно профессионально. Если то же самое испытывали Бони и Клайд, думает Чонин, Сид и Ненси, думает он, то, пожалуй, им всё прощается. Ким Чонин всегда был хорошим мальчиком, но именно сейчас хотелось сажать лёгкие и гробить печень, только бы притупить ту боль, что разрывает сердце. Находясь в каком-то своём аморфном мире он пропускает тот момент, когда за окнами прачечной перестаёт идти мерзкий английский дождь, а землю начинают покрывать большие белые хлопья пушистого снега, пропускает тот момент, когда пора бы было заметить, что он ни черта не знает, о чём говорилось на уроках мировой истории после немецкого вождя. Он чудом не пропускает тот момент, когда маленькая мисс Ким называет его имя и просит его, обращаясь на «вы», пройти к доске и рассказать о последствиях Второй мировой войны. Чонин втягивает носом будто бы раскалённый осенне-зимний школьный воздух и идёт к доске. Он стоит возле тёмно-зелёного куска идеально чистого, покрытого шероховатым фарфором и тёмной-зелёной матовой эмалью, куска древесины, смотрит вниз - на идеально чистый классный пол и молчит. Какие к чёрту «последствия», если последний месяц единственное, что он делал из-за уроков истории - часами просиживал в самом неприметном, тёмном и одиноком углу прачечной?.. Мисс Ким на него не смотрит: пишет что-то в классном журнале и молча ждёт от него хотя бы одно чёртово слово, ведь она никогда не слышала его голос. Чонин молчит. В его голове вселенская пустота гоняет перекати-поле, а сердце почему-то не болит и, кажется, не двигается - алые стальные тросы не дают работать главному органу и грозятся позорным обмороком прямо на уроке истории. Чонин не дышит, только пялится стеклянным, что скрыт под длинной чёрной чёлкой, взглядом себе под ноги и пытается не грохнуться прямо на этот идеально чистый классный пол, как это сделал их учитель-слабак месяц назад. Звенит звонок и он с шумом вдыхает так нужный сейчас воздух, но не двигается с места. Учитель Ким говорит, что он должен подойти к ней после уроков. Ученик Ким думает, что второй раз за день он точно не переживёт, но еле видно молча кивает и идёт к своему месту. До "после уроков" ещё три часа, а ему сейчас хочется забиться в угол прачечной и никогда больше не переступать порог этого кабинета. Три урока спустя Чонин медленно идёт по пустому коридору уже пустой школы к кабинету, в котором наверняка всё так же склонившись над классным журналом его личный крохотный, но мощный магнит. Он стучит и после тихого "войдите" проходит в кабинет, закрывает дверь и столбом встаёт у самого выхода, чтобы, если что, успеть выбежать из кабинета до того, как его измученное крепкое тело повстречается с полом. Чонин не трус, он не слабый, просто сейчас они в школе, в этой жизни они - ученик и учитель, а ему, черт подери, нестерпимо больно. Он хочет забрать её себе и сберечь ото всего мира, чтобы никто не смог их разделить, чтобы никто не смог её отнять. Чонин не помнит, но откуда-то знает, что беречь её просто жизненно необходимо. Не может дышать и двигаться, потому что боится сорваться и наделать глупостей (а глупостей ли?..). Миниатюрный учитель не поднимает взгляд, но просит его присесть на первую парту и немного подождать. Чонин готов ждать вечность, но лишь снова молча кивает и послушно отрезает себе путь к отступлению. Мгновения спустя она откладывает ручку, закрывает уже не их журнал и поднимает взгляд на Чонина, который будто заколдованный следил за каждым её движением. В тот, момент, когда они встречаются взглядами, стальные канаты натягиваются так, что уже не больно, потому что эту боль человеческий организм чувствовать уже не может - предел давно пройден. Одну маленькую вечность они сидят без движения и просто смотрят в глаза напротив. Нужно хорошо учиться и слушать учителей, говорит мисс Ким, но не отводит взгляда. Он соглашается и кивает, надо. А потом следует череда дней, которые наполнены новой нужной информацией и учёбой. Чонин забывает про одинокий угол прачечной и всё чаще сидит в библиотеке, потому что он не может её подвести. Он должен стараться, ведь в её взгляде он видел больше, чем за все прожитые жизни. Нужно подождать ещё немного, ещё несколько лет и встать на ноги. Чонин уверен, что несколько лет - ерунда, а встать на ноги - проще простого. Она взглядом сказала, что сейчас не время, но это время когда-нибудь обязательно будет, и больше не будет так болеть и тянуть. Сказала, что стальные тросы обязательно ослабнут. Чонин верил.***
Чуть больше, чем через полгода он выпустился и поступил в престижный университет, как и все его одноклассники-ублюдки. Главный орган по-прежнему невыносимо болел, но Чонин, кажется, уже немного привык и с верой в скорое счастье делал шаги в направлении к самостоятельности. Ещё позже он выпускается и получает работу на не слишком высокой должности в корпорации своего отца, потому что он должен пройти этот путь сам. Тогда, несколько лет назад, Чонин видел в её глазах не только то, что она пыталась показать, но и то, что пыталась скрыть: ты найдёшь меня - читалось - если не передумаешь. Слово "передумать" его тогда дико разозлило, а теперь глупо смешило. Ни в одной из жизней он не видел и не хотел видеть перед собой выбора, он хотел быть с ней и знал, что когда-нибудь, пусть даже не в этой жизни, так и будет.***
Всё закончилось, когда в один из зимних вечеров она перестала чувствовать тягу стальных тросов, а он просто не справился с управлением, когда наконец-таки решил, что больше не может ждать и поторопился застать её в закрытой школе для мальчиков, поэтому и не слышал, что передавали синоптики по телевизору в комнате отдыха.***
Это началось, кажется, во времена рыцарей и крестовых походов, во времена тайных орденов и круглых столов, они просто появились в этом жестоком и беспощадном мире и прожили сотни разных жизней. Они убивали и умирали, смеялись и плакали, любили и ненавидели, но никогда, ни в одно из жизней не были вместе. Но когда-нибудь всё же будут и если не в этой жизни, так в следующей.