* * *
Я устало потер слезящиеся глаза и аккуратно обработал последнюю ссадину йодом. Лежавший на нарах не поморщился. Неудивительно: тому, кто хотя бы однажды попался блокфюреру Зиверсу, какой-то йод не причинял неудобств. - Очень больно? – спросил я, бережно закупоривая склянку и пряча ее в нише под нарами. Анджей Стовичек, мой очередной пациент, попытался улыбнуться. - Терпимо, доктор. Вы тут чуть больше года, правильно? А я с тридцать девятого. Так что для меня эти побои пустяки. Этот пожилой польский ювелир не мог не вызывать симпатии. Не привыкший жаловаться, всегда готовый помочь, Стовичек был одним из немногих, кто еще держался. Меня всегда удивляло, что он не потерял способность улыбаться, не озлобился и сохранил ясность рассудка. Вот и сейчас он с трудом приподнялся на нарах, щурясь от солнечного луча, проникшего сквозь щели в стенах, и добродушно улыбнулся. - Вы, доктор, оставьте меня, не переводите зря медикамент. Кому-то нужнее. А я обязательно поправлюсь. Я с сомнением посмотрел на него – скелета, обтянутого кожей и замотанного в грязную полосатую форму. - Зря так смотрите, доктор. Думаете, я прямо сейчас умру? Нет. Неужели вы считаете, что я сей же час покину это бренное тело и не стану искать своего сына? Какой вы еще молодой и глупый, доктор. У меня есть цель и поэтому я еще поживу. И не поспоришь. Почти на ощупь, стараясь не наступить на тех, кто лежал в проходе, я добрался до своего угла в надежде задремать хотя бы на некоторое время: днем я работал в лазарете, вечером всегда находились те, кто нуждался в помощи в нашем одиннадцатом бараке. Я выбивался из сил, но, думаю, оно того стоило. В этот раз на нарах было свободнее: позавчера умер Циммерман, и нас осталось двое. Луч закатного солнца приятно грел щеку, я закрыл воспаленные глаза и постарался абстрагироваться от криков, ругательств, безумного бормотания, негромких разговоров. В памяти возникла небольшая речка в Окворте, куда мы каждое лето ездили с семьей. Приятный шум воды успокаивал, отгонял все страхи и тревоги. Я вновь почувствовал прохладный ветерок, увидел сверкающую на солнце водную гладь, вдохнул свежий воздух, так не похожий на тяжелый смрад нашего барака. Слышу знакомый с рождения голос – это старший брат Джорджи звал меня. - Джонни, проснись! Эй, хватит спать! Джон, поднимайся, ну же! – пальцы крепко сжали мое плечо, неистово затрясли. - Джон, проснитесь! Джон! Озорное веснушчатое лицо брата сменилось бледным со впалыми щеками и ввалившимися глазами лицом Якова Гирша, совсем молодого человека. Форменная шапочка сбилась набок, открывая торчащее ухо, рука мертвой хваткой держала плечо. - Что?.. Что такое?.. - Там новенькие, - коротко ответил Гирш, кивая в сторону двери. Проследив за его взглядом, я увидел новых обреченных. Их было четверо, они все еще топтались на пороге. Форма висит мешком, один из них, невысокий, больше напоминавший пособие для медиков, поддерживал руками штаны. Другой, длинный, безобразно тощий даже по здешним меркам, привалился к косяку и миллиметр за миллиметром оседал на пол. Двое других продолжали осматриваться. - Этому совсем плохо, - указал я на оседающего человека. – Помогите мне. И вот мы уже перекладывали трясущегося от озноба новичка на мои нары, бесцеремонно подвинув соседа. - Завтра-послезавтра все будет кончено, - безапелляционным тоном заявил Гирш, глядя на полубессознательного с лихорадочным румянцем на серых щеках новенького. – Не вижу смысла, Джон. Я сел рядом, положил руку ему на лоб: он горел огнем. Краем глаза я заметил номер – 26611. Значит, попал ненамного позже меня. - Напрасно. Он еще борется, а, значит, не все потеряно. Гирш покачал головой и возвел глаза к потолку: - Странный вы, Джон. Взрослый человек, старше меня, а до сих пор сохранили юношеский идеализм. Все бессмысленно, Джон. - Тогда почему же выжили вы, вопреки всему? Гирш пробормотал: «Мне двадцать три, я не хочу умереть так рано». Но я его уже не слушал. Порывшись в соломенной подстилке тонкого жесткого матраса, нашел аспирин; подозвал одного из помощников, Аарона Кегля, и отправил за водой, вручив миску. Сам взял новичка за запястье. Частый слабый пульс; он прерывисто дышал и весь горел. У Гирша тем временем появились единомышленники. Уже от пяти человек я услышал, что тратить дефицитные лекарства на безнадежного больного как минимум неразумно, лучше обратить внимание на других. - Не слушайте их, - обратился я к новенькому, совсем не уверенный, что он меня слышит. – Еще поборемся, верно? На плечо легла костлявая, замотанная потерявшими всякий вид бинтами рука: Кегль вернулся. Я поблагодарил, забрал миску с дождевой водой и аккуратно приподнял голову больного. - Кегль, идите сюда. Разожмите ему зубы. Без лишних вопросов Кегль выполнил просьбу, пусть и с трудом. Таблетка скрылась во рту новичка. Затем я поднес миску к его губам и попытался напоить. Вода стекала по подбородку, капала на ненавистную форму. - Хватит, Уотсон, большой пользы не будет, - посоветовал Кегль, поправляя повязку на руке. Я согласился и смочил в остатке воды бинт, положив его на разгоряченный лоб новичка. - Ему нужен покой, - обратился я к наблюдавшим за моими действиями товарищам. - Тогда он попал по адресу, - съязвил Гирш. – Здесь же лечебный курорт. А все одно – выйдет через трубу дня через три. - Заткнись, - одернул его Кегль. – Уотсон все делает правильно. - Это ты у себя в школе мог приказывать, а здесь ты такой же, как и мы, так что плевать я на тебя хотел! Разгоравшейся ссоре помешал глухой стук: опять кто-то упал во сне с нар. Вслед за стуком послышались недовольные возгласы, которые за считанные секунды переросли в драку. Отвратительное зрелище – потерявшие человеческий облик, полностью отупевшие люди стараются дотянуться друг до друга кулаками, впиваются зубами в тело; речь почти утрачена и они лишь рычат что-то нечленораздельное. Да, это отвратительно, но уже привычно.* * *
И опять все сначала: аппельплац, перекличка, наказания, постоянный страх, что ты – следующий, тяжелая и бессмысленная работа для остальных, а для меня – опасность попасться с крадеными лекарствами. Мы потеряли еще семерых. Их тощие бледные трупы были свалены у входа в барак, но мы принимали это, как данность. Это равнодушие, пожалуй, и было самым страшным. Смерть человека перестала считаться чем-то трагичным, но воспринималась, как нормальное явление. Гирш оказался неправ: заключенный номер 26611 отчаянно боролся за жизнь. Конечно, не последнюю роль сыграли лекарства и поддержка остальных. Мы делились с ним баландой, ничтожными пайками хлеба, а Кегль однажды принес просто невиданную роскошь – отбросы с кухни. Благослови, Господь, черный рынок. Первая ночь прошла тяжело. Мой новый подопечный метался по постели, однажды сбросив соседа на пол; у него вновь поднялась температура, вскоре начался бред. Я мало что понял, но отчетливо услышал имя «Майкрофт». Он повторил его несколько раз. Думаю, это какой-то родственник или, быть может, друг детства. Заснуть не удалось. Я сидел на краю наших деревянных нар, не спуская с него воспаленных глаз. Не хотел, чтобы он умер. Ближе к утру 26611 застонал чуть громче обычного, а в следующий момент мою шею обхватили худые горячие руки. Он все еще был без сознания, я в этом убедился. Проверил запас лекарств: три таблетки. Нет, нельзя. Они могут понадобиться кому-то другому в любой момент, а когда я достану еще – не знаю. Было понятно, что он меня не слышит – разум полностью во власти бреда. Но я наклонился еще ближе, напряженно вглядываясь в его искаженное судорогой лицо, и заговорил: - Послушайте меня. Вы молодец. Не сдавайтесь. Даже если вам очень хочется – не сдавайтесь. Скоро все кончится. Вы обязаны выжить, а я помогу вам. Я повторял это, как заклинание, словно от моих слов что-то зависело. Многим это не нравилось. Слышались в темноте протестующие возгласы Гирша, злобная ругань из другого угла барака, протяжный тоскливый вой. Услышав последнее, я лишь вздохнул: если Бог хочет наказать человека, то отнимает у него разум. У нас таких едва ли не половина барака, обычно они в скором времени умирают. Страшно. Больной тем временем разжал руки, и я наконец-то обрел свободу. На вторые сутки он ненадолго пришел в себя. Он смог назвать лишь свое имя – Шерлок Холмс. - Живым трупам не нужны имена! – с безумным хохотом донеслось из темноты. - Заткнись, падаль! – Аарон Кегль бросил деревянный башмак в сторону звука. Стовичек, нашедший в себе силы подняться и подойти к нам, хотел задать еще вопрос, но Холмс снова провалился не то в сон, не то в глубокий обморок.* * *
Еще две недели. Минус двадцать четыре человека. Аппельплац засыпан слоем жирного темного пепла. Там же, на одном из столбов, двое суток висел Кегль – отказался петь нацистские песни. Его руки зажили совсем недавно, теперь они вывихнуты. Попытался вправить, не знаю, насколько хорошо это вышло. Теплые апрельские дни казались кощунством. Чудом добыты пачка аспирина и еще одна склянка с йодом. Едва не попался, но обошлось. Но было и хорошее: Шерлок Холмс поправился, доказав, что даже в нашем случае многое возможно. Теперь мы не носили его на утреннюю поверку, и Стовичек не закрывал его собой, чуть что. Если бы мы встретились до войны, я посчитал бы его странным. Отрешенный, холодный, язвительный, замкнутый. Но в наших условиях это было обычным делом и потому я, убедившись, что ему ничто не угрожает, почти перестал обращать внимание. Вечерами Холмс полусидел на нарах, привалившись к стене и не реагируя на происходящее. Драки за место и лишнюю крошку хлеба, истерики и обычные разговоры, казалось, совершенно его не волновали. Но он все-таки заговорил. Это случилось вскоре после того, как он пошел на поправку. - Черт возьми, Уотсон, а он все-таки жив! – воскликнул однажды вечером Штейн, почти мальчишка, с по-детски вздернутым носом. Холмс открыл глаза, медленно повернулся на звук. - Я огорчил вас? Простите, в следующий раз постараюсь покинуть этот мир. Я поймал себя на мысли, что по ночам продолжаю прислушиваться к его слабому дыханию, опасаясь смерти. Служа другим, сгораю сам – первое правило врача. Кажется, его вполне можно применить ко мне. Холмс тем временем продолжал проявлять чудеса выдержки. Подобно Стовичеку, он никогда не жаловался, но делал это с каким-то мрачным упрямством. А однажды ночью вдруг решил поговорить. - Вы доктор, - прошептал он мне в затылок. Не вопрос, но утверждение. – Вытащили меня с того света. Я вам благодарен. Я не нашелся, что ответить; продолжал смотреть на Штейна. Девятнадцатилетний юноша спал, положив руки под щеку и что-то неразборчиво бормоча. - Пока я был между жизнью и смертью, вы говорили со мной. Спасибо. Уверен, что многие предлагали оставить меня. Вы не сделали этого. Почему? В голосе – недоумение, нетерпение, желание понять. Я осторожно повернулся, стараясь не упасть и игнорировать тупую боль в животе от голода. - Не все потеряли себя, даже в таком месте, как это. Примеры вы можете видеть, Холмс. И снова отвечаю на ваш вопрос – я врач, мой долг не бросать нуждающихся в помощи, какими бы безнадежными они не были. Странный звук за спиной: черт побери, Холмс смеялся! - Вам за тридцать, Уотсон. Вы долгое время пробыли здесь. Неужели вы все еще настолько идеалист? Обидеться было бы ребячеством, но все равно я почувствовал себя неловко. С детства пытался доказать сначала брату, а потом и остальным, какой я взрослый, эта черта осталась со мной до сих пор. Но черт с ним, думать о детских обидах и собственных комплексах сейчас малодушно и глупо. - Все мы разные, - ответил я. Ответа не последовало, только тихое ровное дыхание – он уснул.* * *
Не забуду этот день. Он начался с переклички, как и всегда. Мы явились на аппельплац, неся за собой тех, кто уже не мог двигаться от слабости и даже трупы – лишняя пайка никогда никому не мешала. Я и неожиданно предложивший помощь Холмс поддерживали беднягу Кегля, слушая, как недавно поправившийся Стовичек что-то негромко говорил юному Штейну. Холодно, нас била мелкая дрожь. Возможно, не столько от холода, сколько от вида прохаживающегося рядом капо Лахманна. Выбитый передний зуб, бычок в уголке губ, полубезумные глаза, повязка на рукаве и дубинка – так выглядел тот, кого боялись едва ли не больше блокфюрера Зиверса, стоящего перед ровными прямоугольниками обреченных. Сапоги начищены до блеска, отглаженная форма сидела идеально. Безупречность портили только брезгливое выражение лица и фуражка, казавшаяся несуразно большой для маленькой головы. Каждый из нас назвался, опасливо косясь то на дубинку, то на Зиверса. Следом двенадцатый барак, тринадцатый, пятнадцатый… Пожалуйста, нет. Пусть лишь я один увидел это. Двое заключенных пришли только сейчас. Не имеет значения, что они принадлежат к пятнадцатому бараку – наказание постигнет всех. Ругань Зиверса, затем – приказ. От пятнадцатого блока отделился капо, принявшийся избивать двух несчастных. Дубинка поднималась и опускалась, вскоре она окрасилась кровью. В ушах стояли крики и стоны опоздавших, брань капо, глухие удары. Один из заключенных уже неподвижно лежал на земле, второй стоял на четвереньках. Нога капо на его спине моментально перевела его в горизонтальное положение. Несколько ударов ногами в живот и в грудь, взмах руки – лицо превратилось в кровавую кашу. Второй затих – все было кончено. Позади меня послышался судорожный вздох: впечатлительный «новичок» Штейн за полгода так ни к чему и не привык. Стоявший рядом Холмс почти не изменился в лице. Лишь губы с каждым новым ударом сжимались все больше, а глаза превратились в щелочки. Зиверс сказал, что так будет с каждым, нарушившим дисциплину. Но мы – тупые недочеловеки, нам нужно что-то более показательное. Нас заставили встать по стойке «смирно» и заложить руки за голову. Приказ ужасен – мы должны стоять так до обеда. Кегль не смог выполнить, что требовали: вывихнутые руки напоминали о себе. Лахманн и его дубинка за секунды исцелили Аарона. Сдаваться нельзя, думал я, и готов поклясться, что прочел то же самое в глазах Холмса. Полчаса. Один из заключенных из шестого барака упал. Целительная сила дубинки не помогла. Руки затекли. Постарался изменить положение, но приближение Лахманна поменяло планы. Быстрый взгляд в сторону Холмса. Он неотрывно смотрел на столбы неподалеку, полностью отрешившись от происходящего. Спасибо, Холмс. Я закрыл глаза. Небольшой лесок близ домика в Окворте, мягкая зеленая трава… Терпи, Уотсон, ты сможешь. Час. Потерявших сознание больше. Кегль тихо стонал, из последних сил стараясь держаться. Гирш храбрился, но уже не так убедительно, как час назад. Стовичек последовал нашему с Холмсом примеру. Наверное, сейчас он думал о сыне и его вероятных поисках. Полтора часа. У меня все еще есть руки? Шестнадцать наших выбыли. Кегль на грани. Желудок сверлила боль, я дрожал от холода. Давай, Уотсон, ты должен брать с Холмса пример. Он все так же неподвижно стоял, закрыв глаза. В памяти воскресли весело потрескивающие поленья в камине, мягкий плед и томик Байрона. Три часа. Перед глазами бегали черные точки, кружилась голова. Холмс пошатнулся. Еще минус тридцать один человек. Зиверс посмеивался, называл нас свиньями, и это самое мягкое ругательство. Стовичек покачивался, Кегль чудом держался. Четыре. Штейн упал. Надеюсь, он еще жив. Я почти ничего не видел и представлял себя на корабле с жестокой качкой. Холмса шатало. Вот свалился Кегль, и ничто не смогло заставить его подняться. Шестой час. Впоследствии я точно останусь без рук. Иногда мне удавалось менять их положение совсем немного. Звук упавшего тела – Холмс лежал на земле, но еще в сознании. Тут же рядом оказался Лахманн. Дубинка взлетала раз за разом, ботинки врезались в тело, но Холмс не вставал. А затем он сделал то, чего я до сих пор не понимаю. Язвительная улыбка жертвы остановила палача на мгновение. Лахманн понял, что побои на эту зачумленную падаль не действуют. Капо направился к Зиверсу, затем мы услышали страшное слово – «бункер». Прощайте, Холмс. Наконец-то это закончилось. Тех, кто из нашего барака остался стоять – пересчитать по пальцам. Из почти двух сотен лежавших на плацу едва ли не половина была мертва. Шатаясь от слабости, поддерживая друг друга, мы и заключенные других бараков сваливали трупы в кучу, а еще живых разносили по нашим блокам. Стовичек и Штейн были живы, и даже Кегль вдруг очнулся, когда мы с Гиршем несли его к остальным мертвецам. С Холмсом разобрались без нас. Лахманн и Зиверс унесли его в сторону бункера. Больше мы его не увидим.* * *
Бункер – обычное дело для нас. Камера пыток, если хотите. Испанские инквизиторы удавились бы от зависти, если б знали, что там происходило. Нам известно, что оттуда нет пути обратно, уж Зиверс и охранники постараются. Гирш, Штейн, и многие другие соседи по блоку сказали, что надо было дать Холмсу умереть еще тогда, ничего бы не изменилось. Я промолчал, наблюдая за очередной дракой: нас на нарах вновь осталось двое, свободные места не должны пропадать. Еще одним несломленным меньше, а я уверен, что Холмс был именно таким. Достаточно посмотреть в его темные, горевшие решительностью глаза. Так говорить нельзя, но я предпочел бы, чтобы в бункере оказалось пять-десять «мусульман», этих безликих и уже мертвых существ, вздрагивающих от каждого шороха и готовых перегрызть глотку за еду. Лучше они, чем Холмс. Его арестовали на трое суток, но мы понимали, что больше он никогда не появится. Следующие дни похожи один на другой, появилась лишь одна новость – Штейн теперь рабочий в крематории. Интересно, он знает, что жить ему осталось два-три месяца? Спустя четыре дня с самой долгой поверки я явился на вечернюю перекличку. Непривычное оживление, возбужденные разговоры вполголоса удивляли. Я занял свое место и услышал срывающийся голос Стовичека: - Доктор, Холмс жив! С недоверием взглянул в изможденное, но радостное лицо. Жив? Не может быть. Если он жив, то пусть вернутся Циммерман и еще восемь наших. Жаль Стовичека, держался так долго, но в итоге тоже потерял рассудок. - Понимаю ваше недоверие, - скороговоркой сообщал Стовичек, поглядывая на Зиверса. – Но он жив! Его принесли пару часов назад, спросите Штейна, он заметил и собрал остальных. Нет, кажется, все в порядке. Поляк не производил впечатления сумасшедшего. Но тогда как такое возможно? Я с нетерпением дождался окончания переклички и как можно быстрее поспешил в барак. Едва ступил за порог, как несколько пар рук втянули меня внутрь. - Уотсон, мы вас ждали! Вы уже знаете? – Кегль впервые за эти месяцы выглядел счастливым. Ни боль в руках, ни побои сейчас его не интересовали. Я кивал, от вопросов отмахивался, пытался найти глазами Холмса. Передумал, потому что увидел в полумраке сдвинутую на затылок шапочку. - Штейн! Идите сюда, вы-то мне и нужны! Сели на нары, нас обступили остальные, желающие послушать эту историю еще раз. - Рассказывайте, Давид. Как такое могло случиться? – я запинался от сильных эмоций, дергал юношу за рукав робы. Тот немного смутился, но заговорил. - А чего тут рассказывать? Вольф послал меня и еще одного, из третьего блока, забрать трупы из бункера. Приказ есть приказ, Уотсон, пошли. И вот несем мы шестого, и тут я вижу, что он открыл глаза. Я узнал в нем Холмса, сообщил нашим. Мы унесли его в барак. Да вон он, лежит там же, где раньше. Горячо поблагодарив Штейна, я направился к своему месту. По пути меня хватали за щиколотки, кто-то даже укусил, я наступал на чьи-то руки. Но впервые мне было все равно: первый выживший в бункере! И этот выживший – Холмс. Я не ошибся в нем. С трудом узнал его. Роба в бурых пятнах, от номера остались только последние цифры – 611. Лицо почернело от побоев и распухло. Посмотрел на кисти: на левой сломаны пальцы. Что ж, дело привычное, исправим. На губах запеклась кровь. - Он приходил в себя? - Дважды, - ответил Стовичек, появляясь рядом. – Пока несли, и здесь. - Что-нибудь говорил? – давайте, Холмс, вы пережили бункер, неужели вы решили все закончить именно сейчас? - Только стонал. Тайник в матрасе снова пригодился. Хорошо, что удалось украсть еще бинтов. Оглянулся на Гирша, но он почему-то молчал, скрестив руки на груди. Отлично, пораженческого настроения нет.* * *
Дальнейшие события напоминали то время, когда Холмс только появился здесь. К зловонию барака примешался едва уловимый запах йода. Я экономил бинты, часто вместе с другими отдавал свои порции, рискуя потерять сознание посреди рабочего дня или на поверке. Мы выносили Холмса на перекличку, скрывали от капо при внезапной проверке барака. Улучшений я не видел, кроме, пожалуй, того, что он начал чаще приходить в себя. К болям от побоев прибавилась лихорадка. Бункер подорвал его силы, лекарства не помогали, я решил давать их только в самых крайних случаях. Ночами я не спал, наблюдал за ним, менял холодные компрессы на горячем лбу. В одну из таких ночей я подумал, что скоро все будет кончено. Холмс лежал, подтянув колени к груди, его бил озноб. Моя куртка не могла согреть его. Мокрый грязный бинт соскользнул и валялся на полу. Иногда он что-то говорил, но разобрать это невозможно. Аспирин положения не улучшил. Я держал горячую худую руку Холмса в своей. Казалось, чем крепче я ее сжимаю, тем больше у него шансов выжить. Эта вера укрепилась, стала спасительной соломинкой. Нельзя, чтобы он умер. Человек, прошедший бункер, в лучшем своем состоянии вполне способный организовать подпольную работу, живое знамя надежды и перемен. А еще я, Джон Уотсон, не хочу, чтобы он умер. Холмс пришел в себя на какое-то время, но ничего не сказал: его вырвало. Перевернулся на спину, покалеченной рукой натянул на себя куртку. Его трясло еще сильнее, чем раньше. Не думаю, что он понял, кто перед ним, когда посмотрел в мою сторону. Хотя, черт его знает. Он прерывисто вздохнул и закрыл глаза. - Знаете, - начал я, не отпуская его руки. Малый лагерь, рядом смерть, надежды нет – самое время для душеспасительных бесед. Но ему это нужно. – В юности я побывал в Париже, в музее д’Орсе. Вы там были? Если нет, то, как только выберемся, обязательно посетите его. Я долго бродил по залам, пока не наткнулся на нее. «Звездная ночь над Роной», Ван Гог, слышали о ней? Она прекрасна, Холмс. Много синего цвета. Очень много синего. Вы должны ее увидеть потом. Эти звезды и вся картина внушают такое спокойствие… Я думаю о ней иногда, наверное, поэтому я не превратился в одного из этих… Вы можете представить себе небо без самолетов и вонючего дыма крематория? А я уже нет. Кажется, что так было всегда. Лишь во сне я по-настоящему живу. А что до картины – кажется невероятным, что когда-то было так тихо, спокойно и так мирно мерцали звезды. Вы не умрете, Холмс. Скоро все закончится, я вам обещаю. Слышали о поражении немцев несколько месяцев назад? Говорят, Гитлер и остальные в бешенстве. Мы должны терпеть, осталось совсем немного. Я верю, что вы выдержите. Не подведите. Все надеются на вас. Только не умирайте. Я лег рядом, стараясь не тревожить его и не отпускать руки. Считал вдохи и выдохи, иногда проверял пульс. Не сразу заметил, что Холмса перестало трясти. А вскоре усталость дала о себе знать, и я забылся тревожным тяжелым сном.* * *
Невероятно, но Холмс снова остался в живых. Еще немного, и я действительно поверю в божий промысел. Вскоре после триумфального возвращения Холмса из бункера по Малому лагерю прокатилась еще одна волна медицинских экспериментов. Мы обошлись почти без потерь, чего нельзя сказать о сорок шестом бараке. Покойтесь с миром. Одновременно с этим что-то случилось с нами. Воспрял духом Стовичек, Кегль все чаще говорил о свободе и даже Гирш жаловался на жизнь реже. Они и остальные наши соседи воспринимали Холмса, как героя, люди из других бараков восхищенно смотрели на него. Говорили о скорых переменах. Я и сам чувствовал, что вскоре все будет кончено. Между тем Лахманн и Зиверс затаили на Холмса злобу. Почти ни одна перекличка не обходилась без дубинки, а как-то раз Лахманн потушил об его руку сигарету. Зиверс поручал ему самую тяжелую работу в надежде, что она убьет «этого дохляка, невесть что о себе возомнившего». Холмс все переносил молча, чем еще больше раздражал лагерное начальство. По ночам, когда многие спали, мы говорили. Вернее, чаще говорил я, Холмс внимательно слушал, иногда что-то добавляя. Я рассказывал о доме, о жизни до войны, вспоминал случаи из практики. В один из таких странных диалогов я узнал, что Майкрофт, которого Холмс звал в бреду – его старший брат. Шли месяцы, каждый день нас оставалось все меньше, а потом прибывали новенькие. Многие из них не задерживались надолго. В середине июля умер Штейн. Как обычно с утра ушел в крематорий и больше мы его не видели. Гирш сказал, что бедного юношу убили в подвале. Нет причин не верить – про этот подвал, как про бункер и «хитрый домик» ходили слухи один страшнее другого. Первые заморозки. Ветер задувал в щели, нестерпимо холодно. Старались не думать о надвигающейся зиме. С апреля по ноябрь – минус сто восемьдесят один человек. Начало декабря. Я все чаще прячу в лазарете людей из рабочего лагеря. Зачастую это советские военнопленные. Один из них, кажется, сержант, пытался мне что-то сказать напоследок. Я не вполне его понял, но и минимума информации хватило, чтобы сообразить – что-то будет. Еще одна холодная ночь. Отдаленный звон колоколов церкви святого Якоба, что неподалеку. Я закрыл глаза. Рождественская ёлка и тысячи огней смазанным пятном мелькали во сне. Джорджи в новом матросском костюме пел рождественские гимны. Передо мной – большая коробка, соседствующая с новеньким паровозом Джорджи под ёлкой. Слышу голос отца: советует открыть. В свете свечей вижу красивый набор оловянных солдатиков. Проснулся так же неожиданно, как и заснул. Счастливого Рождества, Джон, ты пережил еще один год, молодец. Стало свободнее: Холмс, очевидно, вышел на улицу. Я пошел следом. Морозный воздух и снег ударили в лицо, я поежился. Вот и Холмс – стоит, засунув руки в карманы и запрокинув голову. - Тоже не спится, Уотсон? – спросил он, не оборачиваясь. – У вас очень осторожные шаги, а еще вы хромаете. Поэтому не стоит удивляться. Я тоже засунул руки в карманы: так немного теплее, подошел ближе. Хлопья снега тихо опускались на землю и не верилось, что еще несколько часов назад Лахманн забил насмерть очередного заключенного, а труба крематория так же дымила. Колокола не прекращали звонить. Пальцы нащупали в кармане жесткий колючий кусочек хлеба. Колокола, снег, воспоминания о празднике и тех днях, когда Холмс был на краю гибели сделали свое дело, я заговорил: - Сегодня сочельник, Холмс. - Тихая ночь, святая ночь, - отозвался он, быстро улыбнувшись. - Вы удивительный человек. Пережили бункер, не сломались. Да, сегодня сочельник, но мне нечего вам подарить. Холмс опустил голову, с недоумением посмотрел на меня. Рука в кармане сжала замерзший хлеб. - Поэтому вот. Не смейте отказываться, вам нужнее. – Я протянул ему хлеб. Несколько секунд мы неподвижно стояли, глядя друг другу в глаза. Холмс отлично умел скрывать эмоции, но удивление спрятать не смог. Но все-таки пайка скрылась в кармане его куртки. - Спасибо, Уотсон. И вы удивляете меня не меньше. Помогать людям, когда все твердят, что это бессмысленно. Рисковать жизнью, добывая лекарства. Сохранить рассудок и верить в лучшее – все это достойно уважения. К сожалению, мне тоже нечего вам подарить в ответ. Я покачал головой. Снежинка упала на ресницы, я часто заморгал. - Это ничего. Счастливого Рождества, Холмс. - Счастливого Рождества, Уотсон. Крепкое рукопожатие, открытый, полный надежды взгляд впервые за все это время. А после – снова маска безразличия и глаза, смотрящие в небо. Я последовал его примеру. Снег опускался на лицо, высоко над нами мерцали звезды, почему-то я сравнил их с рождественскими огнями. Звездная ночь над Бухенвальдом, жаль, я не художник. Завтра будет так же, как и все дни до этого. Но это лишь завтра. А сегодня – сочельник, снежинки на робе и лице, кусок хлеба, колокола святого Якоба и два не утративших надежду человека во дворе Малого лагеря. Ничего не кончено, напротив, все только начинается.* * *
Я был прав: подпольная работа в лагере набирала обороты. Кому, как не мне, укрывающему подпольщиков, это знать. Я не одинок – многие врачи и санитары лазарета заодно, мы объединились. Кроме остального мы задерживаем сведения об умерших: им все равно, а лишняя порция баланды может спасти чью-то жизнь. Многие рассказывали о саботаже и неповиновении начальству. Из наших мало кто об этом знал, а если совсем честно, я рассказал о сопротивлении лишь Холмсу. - Я с вами, - сдержанно кивнул он, осторожно оглядываясь. Вскоре наш барак послали работать на один из военных заводов. Почти каждый день Холмс возвращался с той или иной оружейной деталью. Но один человек не может сделать много, потому в нашу тайну посвящены Стовичек, Кегль и, после некоторых раздумий, Гирш. Стало немного легче. Холодным мартовским днем пришло очередное пополнение. Двадцать два человека, больше половины – безнадежные. Я хотел спасти их всех, но понимал, что в таком случае придется разорваться, потому занимался теми, кто еще мог выжить. В одном из семи заключенных, боровшихся за жизнь, я вдруг узнал давнего знакомого. Широкие скулы, сломанный нос, «R» в красном треугольнике и номер 21109 – советский пленный сержант, скрывавшийся в лазарете незадолго до Рождества. Он поправился на третью неделю своего пребывания, а с ним еще четверо. Остальные двое умерли через несколько дней после прибытия. Сержант узнал меня. Его фамилия Баталин, он благодарен за спасение. Также мы узнали, что в Большом лагере сержант находился в седьмом бараке и помогал руководить подпольной работой. - Уже создано несколько групп сопротивления, - негромко говорил он, собрав нас, пятерых посвященных, возле себя. – По одной на каждый барак. Мы считаем, что вы должны присоединиться. - Мы делаем это, - так же тихо сказал Холмс, сообщив после о тайнике и оружейных деталях. Баталин удовлетворенно кивнул. Затем порадовался, что попал к нам. - Что здесь может быть хорошего? – поморщился Гирш, усаживаясь рядом с сержантом. - Нас меньше охраняют – не видят смысла стеречь почти покойников. Значит, легче что-то спрятать, - ответил Холмс. Всем своим видом он напоминал учителя, объясняющего нерадивому ученику элементарные вещи. - Верно, Холмс. И очень скоро нам понадобится ваша помощь. Только… - Баталин неопределенно махнул в сторону нар. - Вы о мусульманах? Не бойтесь, сержант, им все равно. Ничего не понимают, бедняги, - с сочувствием вздохнул Стовичек. – Что мы можем сделать? - Спрятать оружие? – подхватил Кегль. – Мы готовы. - Вы все правы, нужно спрятать кое-что. Участились обыски, нельзя, чтобы эти сволочи нашли радио. Ничего себе! Оказывается, рабочий лагерь не терял времени даром. Мы, не колеблясь, согласились ненадолго спрятать радио у нас. Через неделю Баталин принес ведро. Я был полностью согласен с Гиршем, заявившим, что ведро, конечно, очень поможет в борьбе против нацистов. А еще и оружие замечательное. - Не все так просто, как вы думаете, Яков, - строго сказал Холмс, наблюдая за действиями сержанта. Как всегда прав. В ведре – двойное дно, благодаря которому удавалось прятать радио. Угадывались катушки, проволока, провода, или черт знает, что это было. Я взглянул на Холмса. Мимолетное восхищение и снова мрачная сосредоточенность. Кегль попросил испытать радио, привычно несколько раз напомнив, как ему неловко за просьбу. Баталин, помедлив, согласился. Несколько минут на подключение, треск, шипение и, наконец, появился голос. Лицо сержанта посветлело при его звуках. Я не мог толком разобрать, о чем он говорит, но было очевидно, что это внушало надежду. Кроме радио за эти месяцы мы прятали и оружие, и политических заключенных из Большого лагеря, старательно скрывая их на перекличках. Не знаю, что бы мы делали без Стовичека и Холмса. У нас появилась своя группа сопротивления, мы называли ее Малой. К июлю в нее входило около тридцати человек. Руководство взял на себя Баталин, а Холмса и меня сделал заместителями. Через лагерных проституток и скрывающихся политических мы передавали в Большой лагерь оружейные детали и то, что можно было использовать для изготовления ручных гранат. Начальство чувствовало, что проигрывает, и потому гибель двух заключенных из пятнадцатого барака от руки Лахманна год назад казалась детской сказкой. Многие погибли в бункере, дважды приходил доктор в сопровождении Зиверса. Отобрали по одному заключенному от каждого барака. К счастью, наша Малая группа не пострадала. В августе расстреляли одного из лидеров сопротивления, немецкого коммуниста Эрнста Тельмана. Ночью после этого Холмс сказал, что теперь мы просто обязаны сопротивляться и победить нацистов. Впервые за все наше знакомство его что-то настолько сильно задело. До сих пор слышу его гневный шепот в темноте и горячее дыхание на затылке. Делали новые тайники. Стовичек радовался, как ребенок, когда взял в руки самодельный пистолет. - Я же говорил, доктор, что не вижу смысла умирать, - сказал он мне, помогая прятать оружие. Кегль принес несколько картофелин и два куска хлеба. Не знаю, на что он выменял еду в этот раз, но искренне ему благодарен. Зима приближалась, но ничто не могло погасить вспыхнувшую с новой силой надежду. Кегль начал часто мечтать о том, как освободится, подлечится и найдет свою Софи, с которой оказался разлучен. Стовичек добавлял, что обязательно встретится с сыном. Холмс не переставал меня удивлять. На вечерней поверке он вступился за Гирша, назвавшегося не сразу. От полученных побоев Холмс приходил в себя неделю, но утверждал, что это того стоит. Рождество прошло под привычный звон колоколов святого Якоба и в надеждах на скорое освобождение. Включали радио, Баталин делился последними новостями, из которых было понятно – Германия уже проиграла, а капитуляция всего лишь дело времени. Еще один год ушел, а вместе с ним – несколько сотен наших товарищей по несчастью. В январе тяжело заболел Кегль. Я ничего не смог сделать. Несколько дней тяжелого кровавого кашля, лихорадки и попыток позвать ту самую Софи – и он умер. Прощайте, Аарон, мы вас не забудем. Два месяца спустя я и Холмс, как в то Рождество, стояли у нашего барака поздно ночью. - Уотсон, со дня на день все решится, - уверенно сказал он, докуривая сигарету. Баталину недавно удалось добыть не бычки, которые мы курили обычно, а полноценные сигареты. – Я видел самолеты. Говорят, начались бомбежки. Я промолчал. Восстание близилось. Я готов был выступить с оружием в руках прямо сейчас, отомстить за каждого, но странная внутренняя дрожь не покидала. Неужели я за три с лишним года так и не перестал бояться смерти? - Вам не по себе, Уотсон. – Как и всегда – утверждение, а не вопрос. – Не надо, Уотсон. Ваше лицо говорит за вас. - Это малодушие… - неуверенно сказал я, поглубже засовывая руки в карманы. - Это нормально. Нас всех посещают сомнения. Но я, например, вспоминаю о бункере, или о том мальчишке Штейне. Ради сопротивления и мести за все смерти стоит погибнуть. И страх отступает. Продолжал молчать. Он прав, как обычно прав. Не для того умерли Кегль и остальные, чтобы мы бежали в последний момент. Наверное, нужно сменить тему. - Что собираетесь делать после освобождения? Снова быстрая полуулыбка. - Хочу посетить музей д’Орсе. «Звездная ночь над Роной» - так называется ваша любимая картина? Не думал, что все еще способен смущаться. - Вы слышали?.. - Слышал и помню. Поднимите глаза, Уотсон. Эти разговоры были нужны. Иначе я, вполне возможно, не стоял бы с вами.* * *
С конца марта город в огне. Мы постоянно слышали взрывы снарядов. В группах сопротивления нарастало нетерпение, Баталин каждый день порывался выступить. В начале апреля по лагерю начали ходить тревожные слухи о массовой эвакуации евреев. Говорили, что на подходе американские войска и нацисты собираются нас уничтожить. Никто не желал уезжать. Второго апреля новый приказ – всем евреям выйти на аппельплац. Но никто не повиновался. Третьего – требование выдать подпольщиков. Но обошлось, нам удалось всех спрятать. Четвертого апреля блокфюреры силой выгоняли евреев из бараков. Мы спасли некоторых наших, в том числе и Гирша, оторвав с их роб звезды Давида. Ночью Баталин рассказал о делении территории лагеря на сектора. В обязанность нашего сектора входило как можно быстрее занять склады. Наступили очень напряженные дни. Ночами я не спал: лежал, до боли сжимая рукоятку пистолета. Девятое апреля. Вновь вызов на построение, вновь никто не вышел. Баталин сообщил, что Большой лагерь передал сигнал о помощи, его получила американская армия. Нервы у всех натянуты до предела, один Холмс, казалось, совершенно спокоен. Лишь постоянно точил самодельный нож. Десятое. Фронт подошел вплотную к городу. Ночью Холмс сказал, что, если понадобится – он готов умереть. Теперь настал мой черед убеждать, что все пройдет гладко.* * *
Рано утром Баталин сообщил, что восстание намечено на сегодня. Ждали назначенного часа, нервно проверяя остроту ножей и исправность пистолетов. Наконец-то! Раскатистое «ура» разнеслось в утренней тишине лагеря. Мы выбежали вслед за остальными, исступленно крича. Впереди бежали Холмс и Баталин. Одновременно с нами на плацу оказались заключенные всех остальных бараков. С этого момента для меня все смешалось. Я помню, как Холмс, прячась за одним из каменных бараков, отстреливался от охраны. Как толпа бежала к вышкам, захватывая пытавшихся сопротивляться солдат. Как полыхал пятнадцатый барак, внутри кричали люди, пытаясь выбраться, но их силой загоняли обратно. Как на помощь пятнадцатому подоспел отряд из Большого лагеря, но было поздно. Как мне преградили путь в лазарет и что-то обожгло левое плечо. Два выстрела – солдат упал. Это тебе за Штейна, ублюдок. Я видел, как Гирш, вошедший в раж, стрелял вокруг себя без разбора, а Стовичек захватил Зиверса. В стену, совсем рядом с головой, ударила пуля. Обернулся, выстрелил. Теперь в голову, чтоб наверняка. За Кегля! Я стрелял еще и еще, пока не кончились патроны. Холмса я давно потерял из виду, но был уверен, что он в безопасности. Лазарет захвачен, мы побежали к складу снарядов. На пути мне попалась дубинка, а после – Вольф, главный в крематории. Несколько взмахов рукой – и он перестал шевелиться. За Холмса, мразь! На складе разбили ящики, лихорадочно разбирали оружие и патроны. Но они разных марок, черт! Время уходило. Снаружи трещал пулемет. Бросил бесполезный пистолет, схватил винтовку, выбежал на улицу вместе со всеми штурмовать ворота. Запнулся о лежащее тело. Взгляд выхватил номер – 26611. «Если понадобится – я готов умереть». Нет времени раздумывать, успел только на бегу пробормотать: «Прощайте, Холмс». С остервенением бросился на ворота, бил прикладом издевательскую надпись «Каждому свое», отстреливался от подступавших нацистов. Появился Стовичек: - Баталин убит! Ворота поддались, многие устремились наружу. Я и Стовичек решили остаться – здесь тоже нужны люди. Снова Гирш. Он стрелял в голову блокфюреру Бауэру. После крикнул нам, что захвачено радио и передается сигнал SOS. Несколько часов перестрелки, но мы смогли захватить более двухсот нацистов и все здания на территории лагеря. Над казармами развевалось алое знамя. Я стоял на пепелище пятнадцатого барака и растеряно вертел в руках пистолет. Странная пустота внутри. Я должен радоваться освобождению, но настолько устал, что не могу. - Поздравляю, доктор. И спасибо вам за все. – Рядом появился Стовичек. Форма забрызгана кровью, он еле держался на ногах, но при этом улыбался. Я дернул плечом, что-то промычав. Наконец, смог связно говорить: - Много погибло? - Я сам не знаю, доктор. Видел только, что сержант Баталин убит, а еще Холмс, ваш друг. - Остальные? – перед глазами все плыло, но я старался не упасть. - Гирш ранен. Кстати, доктор, вы тоже. Я так привык к боли, что почти забыл о раненой руке. - Пустяки. А пятнадцатый? Есть выжившие? Я не понял, о чем говорил Стовичек. Красное знамя и сгоревший остов барака рванулись вверх, земля ушла из под ног и наступила ночь.* * *
Непонятные люди в военной форме. Нет, только не это, неужели нацисты получили подкрепление? Я попытался привстать, но голова закружилась и я упал обратно на мягкую постель. Постойте… - Тихо, тихо, - услышал я успокаивающий голос рядом с собой. – Отдыхайте. Непослушными губами спросил, где я. Ответ меня удивил: два дня назад в лагерь вошла американская армия, я все это время провел без сознания, сегодня тринадцатое апреля и я в госпитале. Хотел спросить о нашем одиннадцатом бараке и не смог. Я устало откинулся на подушки, рассматривая белый потолок. - Я думал, вы так и не придете в себя, - донеслось справа. Этот голос я узнал бы и через десять лет. Но это же невозможно. - Холмс? – осторожно спросил я, медленно поворачивая голову. Шерлок Холмс лежал на соседней койке: голова обмотана бинтом и рука на перевязи. Вполне живой и никак не походивший на призрака. – Я думал, что вы… - Я думал то же самое о вас, - с тихим смешком ответил он. – Но нам повезло. Другим, правда, меньше. Гирш умер, вы знали? Я покачал головой. - Что ж, Холмс, мы сделали это. Лагерь освобожден, войне скоро конец. Поздравляю вас, Холмс. - Поздравляю, Уотсон. Он неловко протянул здоровую руку, я подал в ответ свою. Мы лишь коснулись кончиков пальцев друг друга, не полноценное рукопожатие, но это все равно. Главное – мы пережили все ужасы лагеря, сумели освободиться и впереди нас ждал мир и покой.