Профессиональный долг

Привет. Меня зовут Макс. Я, можно сказать, счастлив. Я не жалуюсь на жизнь, ведь у меня есть все: хорошо оплачиваемая работа, прекрасная квартира, новый автомобиль и приятная внешность. Кстати о работе. Она весьма необычна. Моя работа требует особых умений. В первую очередь это умение общаться с людьми. Расположить их к себе. Втереться в доверие. Некоторое время общаться, а затем - толкнуть к точке невозврата. Кто же я? Рекламный агент? Брокер? Продавец-консультант? Зайдите утром в киоск и купите какую-нибудь местную газетенку. Можете не покупать - просто возьмите и откройте на последней странице. “Тревор Уайт, 17. Бросился под поезд”. “Мелисса Лоулер, 35. Сбросилась с семнадцатого этажа”. “Анна Ботрайт, 18, и Майкл Дайс, 19. Одновременно выстрелили друг в друга из кольтов”. Не хочу хвастаться, но если в некрологе вашей сегодняшней газеты упомянуто четверо самоубийц, то как минимум один из них имел честь общаться со мной. И для тех, кто сейчас подумал, что я наемник, скажу: нет, я не наемник. Я просто хороший психолог. Учитывая то, что людская психология не так сложна, как кажется на первый взгляд. С самого детства я хотел участвовать в построении человеческих судеб. Это было каким-то маниакальным желанием власти, желанием манипулировать. Но рос я в примерной семье католиков, где родители души не чаят в своем чаде и учат его добродетели, честности, открытости и прочему дерьму. И я направил свое увлечение, как мне тогда казалось, в “правильное” русло. Я официально стал психологом. Правда пробыл им всего два года. Я говорю “всего”, потому что то, чем я занимаюсь сейчас, длится на протяжении уже пяти лет. Вы спросите “кто же платит за такую хуйню?” и будете правы. Таких людей единицы. Мне повезло, если можно это так назвать. Рэй - абсолютный псих. Мы знакомимся с ним в какой-то забегаловке. У меня плохая память на подобные заведения, поэтому названия сейчас уже не назову. Он в первую очередь выделяется из общей массы даже не своей одеждой из разряда “черт-знает-сколько-это-стоит-но-явно-очень-дорого”, а элегантностью: элегантная поза, элегантно зажатая между пальцев сигара, элегантная седина в волосах и отросшей чуть более, чем надо, бороде. Да, среди потных толстяков, алкашей и дам на грани нищебродства он выглядит просто завораживающе. Я готов был познакомиться с ним, но, на удивление, Рэй подошел первым. Через полчаса мы разговорились, и он предложил пойти в место получше. Мы были абсолютно разного типажа, но, в общем, наверное это очевидно. Я, среднестатистическая интеллигенция, зарабатывающая недостаточно для того, чтобы жить роскошно, но достаточно, чтобы жить сносно. И он. Рэй относился к виду людей - Скучающий Богач. Денег у него было столько, что он уже не знал, куда их девать, и просто маялся дурью. Одно в наших типажах было общим: мы явно не подходили тому заебанному местечку, в котором познакомились. Поэтому, когда он предложил уйти, я согласился. Впрочем, в том месте, куда мы направились, такие как я тоже бывают крайне редко. Когда я увидел меню и цены, глаза у меня, видимо, полезли на лоб. Рэй лишь усмехнулся. В приятном полумраке ресторана, за бутылкой “Хеннесси” наша беседа понемногу перетекла к теме моей профессии. - Я завидую тебе, Макс, - говорил Рэй. - Ты занимаешься благим делом. Ты делаешь людей лучше. Я засмеялся и сказал, что люди сами делают себя лучше, а я лишь знаю, как их к этому направить. - Нет-нет, дело не в них, дело в тебе. Думаешь, хоть кто-нибудь из твоих пациентов справился бы со своим персональным монстром? Думаешь, кто-то из них в силах найти то самое направление, в котором ты их милостиво подталкиваешь? Ты совершаешь чудо, Макс. Ты в каком-то смысле имеешь власть над их дальнейшими жизнями. В его глазах тогда блеснул огонек, значение которого я осознал гораздо позже. Коньяк делал свое дело, даря тепло внутри и чувство полной отстраненности. Мне не хотелось переваривать слова Рэя, но они плотно засели в голове: помнится, все, что я тогда думал, - это то, что мы с ним не такие уж и разные. Со временем я понял, что ошибся. - Мне лишь одно интересно, Макс, - непринужденно продолжает Рэй. - Ты можешь спасти душу на грани суицида. Но можешь ли ты сделать наоборот? Я не совсем понимаю, Рэй. - Ты можешь сломать человека? Такой прямой вопрос вводит меня в ступор. Мысли в голове движутся одновременно со скоростью света и скоростью улитки при смерти, так, что ни за одну не ухватишься, ни одну не доведешь до конца. И мне кажется, что проходит целая вечность - хотя на самом деле, наверное, прошло секунд десять, - прежде, чем я отвечаю. Да. Да, скорее всего могу. И Рэй страшно улыбается, но меня это не напрягает. В тот момент меня вообще ничего не напрягает. И я говорю: “Давай проверим”. Я говорю: “Почему бы и нет”. Я говорю: “В конце концов, это всего лишь эксперимент”. Потенциальная жертва - женщина за столиком справа. Ей за тридцать. Она одна. Она красивая. Рэй предвкушает; у него непроизвольно дергается мизинец на левой руке. Алкоголь бурлит в крови, поэтому я без колебаний встаю и подхожу к ней. Мы знакомимся, и она мило мне улыбается. Ее зовут Кэтлин. У Кэтлин приятный голос и красивые колени. Мы общаемся с ней около получаса. Рэй не может слышать, что я говорю, но видит, что женщина с каждой минутой становится подавленнее. В конце нашего разговора она уже совсем не улыбается, а лишь сидит и слушает, упершись взглядом в какую-то точку на столе. Со словами “мне пора” Кэтлин встает из-за стола, вытаскивая из своего изящного клатча и кидая на стол пачку купюр. По виду сумма явно намного превышает стоимость всего, что она здесь заказала, но Кэтлин это, кажется, совсем не волнует. Через пару минут, забрав свою одежду из гардероба, она уже скрывается за дверью. А я возвращаюсь к Рэю, охуенно гордый собой. Он медленно мне аплодирует, а на его лице все та же страшная улыбка. Но я вновь не воспринимаю ее как нечто настораживающее, а воспринимаю как похвалу в свой адрес. Мы допиваем остатки “Хеннесси” и выходим из ресторана. На улице конец осени, ветер достаточно холодный, и это слегка отрезвляет. Мы не спеша направляемся куда-то, продолжая тему моей профессии. Когда мы проходим очередной поворот, я замечаю Кэтлин, о чем тут же сообщаю Рэю. Я узнаю ее по клатчу, поскольку женщина сидит на асфальте, прислонившись спиной к стене и уткнувшись лицом в ладони. Ее плечи еле заметно трясутся, а красивое платье совсем сбилось, обнажая колени. Все же у Кэтлин очень красивые колени. Рэй просто в восторге. - Черт возьми, как ты это сделал?! Я чуть заметно улыбаюсь. Профессия, Рэй. Такая у меня профессия. Я говорю ему, что уже достаточно поздно, и мне, наверное, пора домой. - Брось, Макс, мы только разговорились! Давай ты заглянешь ко мне? И я в который раз с ним соглашаюсь. Особняк у Рэя, наверное, не меньше, чем дворец королевы. Разве что устроен более современным образом. Но меня это мало волнует. Я успеваю лишь снять обувь и пальто, прежде чем, запутавшись в собственных ногах, падаю на пол. Пол в доме Рэя теплый. Я исследую узоры паркетной древесины, распластавшись и прижавшись к ней щекой, и совершенно не спешу подниматься. Рэй также не спешит помогать мне вставать, но садится рядом. И начинает говорить. - Тот ресторан, в котором мы были, Макс. Тебе там понравилось? И я киваю. - Ты бы хотел бывать там чаще? Хотел бы позволять себе больше, чем со своей нынешней зарплатой? Я киваю. - Если я предложу тебе работу, оплата которой будет это позволять, ты согласишься? Я долгие полминуты перевариваю услышанное, а затем лишь вопросительно на него смотрю. Ты для этого напоил меня, Рэй? Чтобы предлагать телу в полубессознательном состоянии высокооплачиваемую работу? Но что я могу, Рэй? Я тебя не понимаю. - Ты можешь делать то, что сделал с той дамочкой. Опьянение как рукой снимает. Я сажусь на полу, подтянув под себя одну ногу, и мой взгляд, видимо, из вопросительного превращается в недоумевающий, потому что Рэй говорит: - Я серьезно, Макс. Ты хочешь, чтобы я доводил людей до слез? И Рэй смеется. И придвигается ко мне так, что расстояние между нашими лицами составляет не более пяти сантиметров. Я замечаю, что один зрачок у него больше другого, а нос усыпан веснушками. Я думаю, что веснушки выглядят совсем несерьезно и не идут Рэю. Странно, что со своим-то состоянием он не нашел способ от них избавиться. - Я хочу, чтобы ты пошел дальше, Макс. Я хочу, чтобы ты их убивал. Я давлюсь воздухом и смотрю на него, как на последнего психа. Рэй и есть самый настоящий псих, но тогда я не осознаю этого в полной мере. И как же, черт возьми, я потом об этом пожалею. - Ну, не совсем убивал, - обыденным тоном продолжает Рэй. - Они и сами будут справляться, а ты лишь должен их к этому подводить. Звучит уже не так скверно, но я все равно не могу понять. Зачем? Во имя всего святого, Рэй, зачем тебе это нужно? - Мне скучно, Макс. Мне сорок пять лет, у меня есть все, чего только душа пожелает, и мне просто невыносимо скучно. Я сам бы этим занимался, но я не могу. У меня нет таланта. У тебя он есть, Макс. Я вижу его, прямо здесь. И Рэй прижимает подушечку указательного пальца к середине моего лба. Я наслаждаюсь минутной прохладой, идущей от этого пальца, потому что мне жарко и душно, а я лишь сейчас это замечаю. Думаете, мне понадобилось много времени на размышления? Быть может, меня мучили какие-то сомнения или угрызения совести? Я согласился в тот момент, когда Рэй убрал палец с моего лба. Так начался мой путь в долину манипуляций и афер. Мы решили, что лучше будет проворачивать такие дела через Интернет. Кругозор шире. Самоубийцы всегда были, есть и будут, и, если их число возрастет на незначительное количество единиц во всей стране, никто не обратит внимания. Но если их число увеличится в одном конкретном городе - это будет странно. Мы с Рэем решили, что лишнее внимание нам не нужно. Первого звали Мартин Кейс. И тогда я понял, что всю сложность дела, за которое решил браться, осознаешь лишь на практике. Одно - просто расстроить человека, и совсем другое - поселить расстройство в его мозгу. Внушить, что жизнь - бесполезная штука, и ничего стоящего он в ней все равно не найдет. Поэтому я упорно компостировал Мартина почти полгода. Через три месяца я засомневался в том, что что-либо вообще из этого выйдет, я, но не Рэй. Рэй всегда верил в идею и в меня, что поражало. Но на самом деле это не было верой. Это было неверой в то, что у него что-нибудь может не выйти. И это поражало еще больше. Рэй разбудил меня ровно в восемь утра в воскресенье. - Макси, приходика-ка сюда. Кое-что есть. Я чувствовал себя очень странно. Такое чувство, знакомое из детства, когда отец долго обещает сводить твою мелкую задницу в парк аттракционов, и вот сегодня - тот самый знаменательный день, и остается всего пара часов до того, как вы поедете. Дышать тяжело, будто что-то сдавливает грудную клетку, но ты не можешь преодолеть это распирающее радостное чувство где-то в солнечном сплетении, и тебе хочется бежать, чтобы ветер обдувал лицо, и все равно, что кожа без того обветрена и шелушится, и хочется смеяться, и обнять каждого встречного на улице. И все равно, что любой из этих встречных может стать твоей следующей жертвой. Я чувствовал себя очень странно, потому что не эти чувства должны появляться в связи со смертью человека. И вот оно. Я стою в одной из необъятных рэевских прихожих и читаю заголовок на официальном сайте бостонской газеты: “Ему было всего двадцать три…” И я вновь задыхаюсь, а Рэй начинает хохотать. - Получилось, Макс. У нас, нет, у тебя получилось! Боже, Макс, ты когда-нибудь думал, что совершишь нечто подобное?! И мне кажется, что в интонациях Рэя на слове “подобное” звучит нотка страха. Дальше - легче. Рандомный человек, пара месяцев общения и - бум! - человека нет. Я прихожу к Рэю, а он ухмыляясь читает очередной некролог на сайте какой-либо газеты в зависимости от города, в котором проживала жертва, в то время как профессиональный хакер стирает все до малейшего упоминания обо мне со страницы усопшего. Казалось бы, здесь и мечтать уже не о чем. Знаете, даже убивать людей надоедает. Ведь чем дальше, тем легче - не так уж люди и различаются. Не такой уж разный подход к ним нужен. Каждый последующий человек - как очередной пройденный уровень какой-то надоедливой игры, в которой их не счесть. И это надоедает. Поэтому со временем мы начали усложнять задачу. - Сделаешь ее за месяц? Да, Рэй, без проблем. - А вот этого мужика за половину? Конечно, Рэй, в чем вопрос. “Ян Резник, 21. Передозировка героина”. “Эндрю Келли, 42. Повесился на рабочем месте”. “Ханна Пакуин, 15. Утопилась”. Но среди бесконечной череды этих безликих уровней рано или поздно должен был появиться кто-то совершенно исключительный. Его имя Руд. Ему недавно исполнилось двадцать. Он живет в моем городе. Руд - открытый человек. Руд не говорит намеками, но говорит напрямую. Руд говорит, что хочет умереть. Я не спешу его заканчивать, потому что мне нравится с ним общаться. Через две недели общения я предлагаю ему встретиться. У Руда длинные рыжие волосы. Когда мы с ним едем в переполненном метро, машинист резко тормозит, и меня кидает на спину Руду, и я неуклюже утыкаюсь в них лицом. Вблизи волосы Руда отливают медью, пахнут хвоей и мягкие на ощупь. И это самые красивые волосы, которые я когда-либо видел. У Руда большие голубые глаза. Когда мы с ним гуляем по окраине города, они блестят и серебрятся на солнце. Они, кажется, где-то между морем и небом, на горизонте, переливаются в прозрачном стакане, наполненном стратосферой, и, когда он на меня смотрит, меня пробирает дрожь. Но это самая прекрасная дрожь, которую я когда-либо испытывал. У Руда светло-медовые веснушки. Когда Руд лежит на траве в хвойном лесу, на него падает свет, и кажется, что его лицо усыпано каплями янтаря. Это не такие веснушки, как у Рэя, проявившиеся из-за того, что тот слишком много загорал на пляжах в Майами. Веснушки у Руда настолько невинно-милы, что я улыбаюсь. И это самая искренняя улыбка, которая когда-либо появлялась на моем лице. Руд любит рассказывать о себе. Руд много смеется. Руду нравится поколение поэтов-битников. Руд слушает бибоп и Рахманинова. Руд играет на губной гармошке. Руд большую часть своего времени проводит в этом лесу. Руд хочет улететь в открытый космос для исследований. Руд - как будто не от мира сего. И я не понимаю, почему Руд хочет умереть. Почему хорошие люди всегда хотят умереть. Я не понимаю, почему Землю населяют такие, как я. Руд говорит, что хочет сброситься с многоэтажки. Я обычно предоставляю своим “пациентам” свободу выбора в этом деле: “Как хочешь - так и заканчивай”. Но в этот раз слова вырываются до того, как я успеваю подумать. Я говорю, что этот способ ненадежен и может быть очень болезнен. Что Руд может не умереть, но до конца жизни остаться в инвалидной коляске. Я говорю, что, вообще-то, не существует абсолютно надежного способа самоубийства. Даже дуло во рту может дать осечку. Но существуют способы безболезненные. Такие, как феназепам например. Мы договариваемся встретиться через две недели. Следующей же ночью я просыпаюсь в холодном поту. Но это не кошмар, это нечто хуже. Потому что мне снился Руд. Я заглядываю под одеяло, и мои наихудшие опасения оправдываются. И я думаю: “Еб твою мать, Макс”. Я думаю: “Сраный ты извращенец, Макс”. Я думаю: “Одиночество, конечно, не сказка и все такое, но это уже слишком”. Слышишь, Макс? Это уже слишком. Даже если ты психолог, пусть и самый отменный, ты - такой же человек, как и остальные. Поэтому, когда Рэй видит меня, он спрашивает, что случилось. Он говорит, что я будто на иголках. Все нормально, Рэй. Плохо спал сегодня. - Ну, Макси, обычное дело. В твоем-то возрасте. “В твоем-то возрасте”. Не понимаю, я что, настолько старый? Мне же всего тридцать три. А Руду двадцать. Я скриплю зубами, и мне тут же хочется ударить себя чем-нибудь поувесистей, потому что я делаю это чересчур громко, а Рэй не глухой. - Боже, да что с тобой такое? Может голова болит? У меня тут завалялось отменное обезболивающее, и нет, Макс, я не про алкоголь. Да, Рэй, болит. Самую малость. Пусть он лучше думает так. Пусть прекратит мучить меня своими расспросами. В кафе на углу, возле моего дома, ужасно воняет. Какой-то мужчина ругается по телефону, судя по всему, с женой. Девушка лет двадцати пяти не может унять своего годовалого ребенка. Тетка за соседним столиком жутко чавкает сэндвичем с чиабатта и хлюпает колой. Осталась одна неделя до встречи с Рудом, и я безмерно рад, что всю прошлую мы с ним не пересекались и даже не разговаривали по телефону. Прошлая неделя была худшей неделей в моей жизни. Руд бы начал что-то подозревать. Ты слишком стар. Мужчина что-то истерично выкрикивает. Ребенок начинает реветь громче. А он слишком молод для тебя. Тетка откусывает еще кусок и шумно запивает его колой. Забудь об этом. “Да как ты можешь так поступать, сука?!” - выплевывает мужчина в телефон. Тебе лучше быть одному. Молодая мать прошла этап сюсюканья и теперь умоляет младенца успокоиться, как будто он что-то понимает. Нет, не так. Ты обязан быть один. Тетка чавкает. Помни о своей работе. Мужчина покрывает жену матом. У тебя есть Рэй, лишь он тебе нужен. Ребенок плачет. Замкнутый круг. Руд никогда не полюбит тебя. Никогда. Пластиковая вилка в моей руке трещит и ломается, один из осколков больно впивается в ладонь. Вытащив его, я оценивающе смотрю на место пореза. Шрам останется. Ну и черт с ним. Так и не прикоснувшись к салату, я встаю и ухожу из кафе. У Рэя в особняке душно, как никогда. Я сижу в каком-то дорогом кожаном кресле и плотно сжимаю его подлокотник. Мне безразлично. Нет, не так. Мне тоскливо, тоскливо и наплевательски. И жарко. Я говорю, что не смогу закончить Руда. Вру, что попался слишком сложный пациент. Но проблема в том, что Рэй не дурак, а я совершенно не умею врать. - Макси, ну мы же друзья. Я пойму, если ты не можешь этого сделать. Из-за каких-нибудь личных симпатий, скажем… - Он подходит ближе, совсем близко, и упирается руками в кресло по обе стороны от меня. Он выглядит серьезно и немного угрожающе. - Но и ты пойми, Макс. Без того, что ты делаешь сейчас, ты и яйца выеденного не стоишь. Я не понимаю. Это же всего один раз, Рэй. Я не собираюсь бросать наше дело. - Да-да, всего один раз. А потом еще один, и еще. И в конце концов ты превратишься в какое-то сопливое дерьмо, любящее людей, которое даже пощечины никому дать не может. Одумайся, Макс. Он такой же, как и остальные. Плевать, что ты к нему чувствуешь. Ты должен сделать то, что должен. Это твой профессиональный долг. Рэй говорит в свойственной ему манере, так, что слова въедаются в мозг, а потом крутятся и крутятся в голове, и ты не можешь ничего с этим поделать. “Твой профессиональный долг”. Рэй прав. И не прав одновременно. Он убирает руки и отходит. И я не знаю, что ему ответить. И я просто смотрю на него с минуту, а потом встаю с кресла и ухожу. Сбегаю. Сбегаю уже второй раз за день. День сегодня безветренный, но холодный. Лужи от недавно прошедшего дождя покрылись тонкой корочкой льда, а деревья и трава чуть усыпаны инеем. На встречу к Руду я иду с пачкой феназепама в кармане, потому что Рэй - самый больной ублюдок из всех, что я знаю. И у него хорошие связи. Замечаю рыжую копну волос на одной из скамеек в парке. Но узнаю я Руда не только по волосам, вовсе нет. От места, где он сидит, тянутся до боли знакомые звуки - губной гармошки. Одна нота. Сперва мне кажется, что он проверяет качество звука, но ноту сменяет другая. А затем выливается мелодия. Протяжная и печальная, не отличающаяся разнообразием, но Руд играет так, что мне кажется, будто я могу слушать ее вечно. Гармонь у него в руках плачет скрипуче-жалобно, и внутри все сжимается. Я просто закрываю глаза и тихо покачиваюсь в воздухе, потому что мне не хочется его прерывать. Рэй, работа, пациенты, мертвые пациенты - в тот момент все отлетает на задний план, и есть лишь я и губная гармошка. И звуки, что она издает, в конце концов перебивают все остальные, заполняя вакуум, который был внутри меня, кажется, на протяжении всей жизни. И я чувствую, как сердце стучит в висках, а дыхание сбивается. И внутри что-то дрожит, и мне становится так хорошо, нет, мне становится до одури плохо, голова кружится, и я не могу стоять на месте, и шатаясь ступаю вперед, и хватаюсь рукой за поручень перегородки на тротуаре, и Земля вертится неправильно, и все неправильно, и Руд… В непонятном приступе я не замечаю, что мелодия прекратилась, а Руд встал с лавочки и бежит ко мне навстречу. Он встревоженно спрашивает, что со мной, но я не могу выдавить ни звука, поэтому лишь хватаюсь за рукав его пальто. Голова не перестает кружиться, и это дополняется каким-то мерзким чувством саморазочарования внутри, зато Руд здесь, стоит рядом, и я даже могу подержать его за руку, пока не смогу сам нормально держаться в вертикальном положении, разве это не замечательно? Я поднимаю на Руда взгляд и вижу растрепанные пряди цвета выжженного кирпича, нос с горбинкой, покрытый веснушками, и невыносимые глаза бесконечно голубого цвета. Руд - как экспонат в музее искусств: ты можешь любоваться сколько душе угодно, если тебе перепадет честь там оказаться, но не можешь дотрагиваться, а еще где-то в глубине души понимаешь, что произведение никогда не будет твоим. И, даже если оно достанется тебе за какую-нибудь заоблачную цену, это произведение бессмертно, а ты - нет. И осознание всего вышеперечисленного меня сжирает. Но мне становится лучше, и Руд улыбается, и я понятия не имею, как он это чувствует, ведь я все еще не произношу ни слова, но какая в конце концов разница, если он улыбается, а каждая улыбка этого парня - лучшее, что когда-либо происходило со мной за всю мою жизнь, и я, наверное, слишком сильно сжимаю рукав пальто Руда, потому что его взгляд вновь делается обеспокоенным, и мне кажется, что Руд - абсолютный эмпат, и мне кажется, что я выгляжу слегка странно со стороны, поэтому я выпрямляюсь, извиняюсь, и дальнейший наш вечер проходит без неловких моментов. В конце его я достаю из кармана мерзкую пачку феназепама, чтобы отдать ее Руду. Та, в свою очередь, будто прилипает к моей руке, и я никак не могу ее отодрать, но на самом деле все не так, на самом деле это я просто не хочу отдавать пачку Руду. Не хочу его убивать. Руд спрашивает, в чем дело, и я, стараясь думать лишь о профессиональном долге, наконец отдаю ему феназепам. Провожу “инструктаж”, говорю, что съесть надо всю пачку за короткий срок времени, запивая каким-нибудь алкоголем, если хочешь, чтобы подействовало быстрее. Зачем-то говорю, что лучше сначала хорошо подумать, действительно ли ты хочешь умирать. Руд улыбается и говорит, что уже давно все обдумал. Ночью в городе удивительно. Фонарей немного, людей почти нет, и я думаю, что в этом есть нечто постапокалиптическое. И бесспорно очаровательное. Мы с Рудом сидим на мосту, он рассказывает мне о своих снах и мире утопии, а я пытаюсь впитать каждое слово, как губка, потому что эта встреча, возможно, наша вторая - и последняя. Руд внезапно спрашивает, почему я это делаю. То есть, почему помогаю ему, а не пытаюсь отговорить от суицида. Ох, Руд, если бы ты знал, как мне хочется тебя отговорить. Но я молчу. А затем говорю, что это его выбор, и я ничего не могу с этим поделать. Но ведь это неправда, ведь я могу, очень даже могу. И в тот момент я чувствую себя наихудшей тварью, когда-либо обитавшей на планете Земля. Руд: мне кажется, что сейчас самое время Руд: пожалуйста, скажи, если мне действительно не стоит этого делать Какое-то время я бездумно пялюсь в экран, пытаясь понять происходящее. Руд собирается умирать. Сейчас. И он говорит об этом мне. Какого черта он хочет от меня услышать? “Руд, ты перевернул мою повседневность к хренам собачьим, я очень сильно от тебя завишу, прошу тебя, не умирай”? Я слишком стар для романтики. Я слишком стар, чтобы верить во что-либо, кроме того, что могу ощутить сам. Чего я точно никогда не ощущу - это взаимности со стороны парня с волосами цвета выжженного кирпича, вблизи отливающими медью и пахнущими хвоей. И я пишу: “Давай”. Я пишу: “Сделай это”. Я пишу: “Пачка таблеток и полбутылки алкоголя - и все закончится”. И Руд замолкает. Но отвечает аж через час: в сообщении написан адрес, с опечатками, но так, что можно понять. И еще одна фраза. Наверное, он печатал ее из последних сил, потому что из всего предложения я могу разобрать лишь свое имя в конце. Адрес. Значит, Руд хочет, чтобы его спасли? Я срываюсь с места. В спешке обувшись, не удосужившись даже одеться, я выбегают на улицу. Дом Руда в шести милях от моего. Я успею. Знание города - полезная вещь. Даже не оглядываясь по сторонам, сбив по пути пару прохожих, я добегаю до нужного места за треть часа. Подъем по лестнице занимает еще полминуты. Дверь закрыта. Твою мать. Раз, два - удар. Несколько попыток выбить. Безрезультатно. Отчаянно выкрикиваю его имя. Пожалуйста, Руд. Пожалуйста, открой. Но ведь он уже этого не слышит. В легких что-то больно жжется, я знаю, что не могу бездействовать, и не знаю, что мне делать. В голове почему-то всплывает неразборчивая фраза в сообщении Руда. Если поменять в первом слове первую букву с третьей, вторую с четвертой и заменить “д” на “ю”… Ключ. Это “ключ”. Господи, это “ключ”. Я не знаю, сколько времени я ломаю голову, прежде чем получается целое предложение: “Ключ в расщелине, Макс”. Ключ в расщелине… Без труда нахожу самую большую трещину в стенной штукатурке, и - да. Ключ лежит там. Я спасу тебя, Руд. Руки дрожат, и еще минута уходит на то, чтобы открыть чертову дверь. Руд на полу в гостиной. На столе валяется пустая упаковка феназепама и начатая бутылка анисовой водки. Падаю на колени рядом с телом и хватаю его за руку. Мои собственные руки трясутся и не слушаются. Рука Руда холодная. Я не могу прощупать пульс, не могу услышать дыхание. Не могу. Я не могу. Руд не дышит. Я не успел. Я смотрю на бледные губы, на померкшие веснушки, убираю выбившиеся волосы с холодного лба. Прислоняюсь спиной к стене, не выпуская безжизненной ладони из своей. Набираю номер скорой. Отвечает какая-то девушка. Я тихо называю ей адрес. - Что случилось? - спрашивает она совершенно безразличным голосом. - Он мертв. Я заканчиваю разговор. Я не знаю, как долго они будут ехать. Я не знаю, сколько времени сижу в сумрачной гостиной, перебирая пальцами рыжие волнистые пряди. На рабочем столе у Руда папка с рисунками. Там есть мой потрет. Я забираю его и ухожу из квартиры. Слышу вой медицинской сирены под домом. Вовремя. Люди на улице вызывают отвращение. Мне кажется, что они должны грустить, но они этого не делают. Все идет своим чередом. Никому нет дела. Никто не понимает, что полчаса назад Земля потеряла лучшего представителя человеческой расы в целом. Человека, которого я так мало знал, и который был так катастрофически мне нужен. Которого я сам же и убил. Я даже не знаю, есть ли кому сообщать о его смерти. Руд не рассказывал о своих друзьях или родственниках. Возможно у него их нет. Возможно, когда я умру, его имя умрет вместе со мной. Будто Руда никогда и не существовало. От этой мысли мне становится плохо физически, а затем выворачивает прямо на асфальт посреди тротуара. Ты ужасен, Макс. Руд был совсем не таким. Руд - как экспонат в музее искусств. Одно неверное движение, и останется лишь собирать осколки на полу. Я не знаю, куда мне идти, поэтому иду к Рэю. В доме у него как всегда невозможно жарко, но сейчас это очень кстати, потому что я, кажется, замерз и дрожу как осиновый лист. Рэю не надо ничего объяснять. Он понимает без слов. И это единственная их с Рудом общая черта. - Ты сделал все правильно, Макси, - ухмыляется Рэй, затягиваясь одной из своих любимых сигар. - Ты поступил, как настоящий профессионал. Это новый уровень. Я подумаю о том, чтобы поднять тебе зарплату. И я начинаю истерично смеяться. И ноги подкашиваются, и я падаю на пол рядом с домашним мини-баром Рэя, за которым мы стояли. И Рэй приподнимает меня и обнимает, а я отчаянно цепляюсь руками за ткань дорогущего костюма у него на спине. Какое-то время тишину нарушают лишь звуки моих сухих рыданий, эхом разносящиеся по особняку. Рэй кладет свою костлявую руку мне на затылок и сильно сжимает волосы - пытается отвлечь меня болью. Но это не помогает, поэтому он лишь тяжело вздыхает и ждет, пока я успокоюсь, уложив мою голову себе на плечо. Не помню, в какой момент отталкиваю его от себя и убегаю прочь из этого дома. В голове внезапно возникает мысль: это Рэй во всем виноват. Это он меня заставил. Он втянул в дело. Убежав на достаточное расстояние от его обители, я останавливаюсь и больно бью кулаком в стену многоэтажки, стоящей рядом. Я понимаю, почему тогда, пять лет назад, вечером девятнадцатого ноября Рэй так легко предложил мне эту работу. Он просто знал, что я соглашусь. Он долго искал такого, как я. Ему нужен был циничный мудак, которому нечего терять в своей обыденной жизни, а главное - психолог. И вот он его нашел. Начинается дождь. Я смотрю на свое размытое отражение в витрине какого-то небольшого магазина. И понимаю, что Рэй не псих. Если психу нравится что-то, и он не может получить эту вещь, псих разрушает ее. А это значит, Макс, что псих - это ты. Слышишь, Макс? Настоящий псих здесь только ты. И только ты виноват в смерти Руда. Я не вижу дороги, я иду в никуда. Дождь усиливается. Не хочу идти домой. Замечаю, что навстречу мне движется низкий силуэт. Я знаю эту женщину. Она живет по соседству со мной. Правда я думал, что ее увезли в психушку два года назад - твердила, что может видеть будущее. Отказывалась говорить, что же такого она видит, под предлогом того, что это может все изменить. И вот сейчас эта сумасшедшая идет ко мне. И, когда проходит совсем близко, вдруг смотрит на меня в упор и, схватив за руку, бормочет: - Мне так жаль… Странно, ты вроде видишь будущее, а не прошлое. Грубо вырываю руку из ее хватки. Только этой шизофренички мне сейчас не хватало. Старушка растерянно смотрит мне вслед, когда я ухожу. На дороге пусто, и я перехожу ее не оглядываясь. Ливень застилает все поле зрения. Краем глаза я замечаю какой-то свет сбоку. Он усиливается - и вот я уже вижу огромный автомобиль, едущий прямо на меня. Я не успеваю среагировать. Вопящий звук сигнала. Удар. Темнота. Я больше ничего не вижу. Больше меня ничего не беспокоит. *** Один космический корабль, два космических корабля, три… Где же Макс, где он? где? Серые стены зданий смотрят на меня сурово и как будто свысока. “Тебе очень повезло, Руд”, - говорят они. “Тебя еле откачали, Руд”, - упрекают они. Повезло, это замечательно, но куда делся Макс? Я не слышал от него ничего уже три месяца, с того самого момента, как пришел в себя в больнице. Это неправильно. Я должен его увидеть. Я обязан ему жизнью. Зачем он забрал свой портрет из моих рисунков? Неужели ему понравилось? По-моему можно было нарисовать и лучше. Почему он вызвал скорую, но не дождался ее у меня в квартире? Странный этот Макс. Мне кажется, мы с ним могли бы хорошо подружиться. Вот только он пропал. Больница - место худших и удивительнейших историй. Моя медсестра рассказывала, что в тот день, когда меня привезли в реанимацию, немного позже туда же поступил бедняга, которого почти на полной скорости сбил грузовик. В обоих наших случаях редко кто выживает, но меня спасли, а его нет. Что ж, видимо, кому-то в тот день должно было не повезти. Еще она рассказывала, что сперва меня приняли за мертвого, так как пульс к тому времени был уж очень слаб, а дыхание почти не слышно. Наверное я слишком живучий. Я иду домой, мозг скачет от мысли к мысли, как и всегда, а впереди меня идет какой-то мужчина средних лет в элегантном костюме. Из кармана пиджака у него выпадает лист, сложенный вчетверо, и оседает на земле. - Простите, вы обронили! - возвращаюсь в реальность, мигом поднимаю лист с асфальта и протягиваю его хозяину. Тот оборачивается и как-то непонятно на меня смотрит. Вид у него такой, как будто он что-то потерял. Что-то важное. “Конечно он что-то потерял, тупица, ты ему это сейчас возвращаешь”, - думает моя голова. - Спасибо… Я улыбаюсь. Всегда приятно помочь чем-то человеку. Даже если это самая незначительная мелочь. - Я, кстати, Руд. - Ну не завершать же на этом наше знакомство? Мужчина смеряет меня долгим взглядом, будто изучает. Становится чуточку не по себе. - Рэй, - произносит он и странно улыбается. - Приятно познакомиться.