Весна в аду

Амазонка. 1838 год. <i>“Ромашка, ты просишь меня непременно вести дневник, если уж я не могу рассказывать тебе в письмах всё-всё-всё. Я стараюсь, стараюсь, но в итоге получается пара маленьких листочков письма. Ты не представляешь, Ромашка, насколько большая роскошь здесь – каждый клочок бумаги, идущий на личные нужды! Потому дневник я веду мысленно, а все сокровища, найденные нами по пути, не дадут мне забыть всё то, что я расскажу тебе, когда вернусь…” Что бы мог поведать мой дневник, если бы он существовал…Если бы у меня действительно были время, бумага и абсурдное желание его вести… Я бесконечно описывал бы одно единственное сокровище, которое было подарено мне Амазонкой. И ты вряд ли поняла бы меня, Ромашка… Весна! Её слишком много, или слишком мало? Я задаю себе этот вопрос, но волнение стискивает мне грудь, каждую минуту мешая это понять. Я знаю одно – причину этого волнения. Меня это пугает до остановки сердца, и одновременно возносит до беспредельного восторга. Никогда я не видел его таким! Я не знал, что он такой. С тех пор, как я сказал себе и ему “люблю”, дни и ночи стали для меня вечностью ожидания невероятного чуда, непрерывного мучительно-ласкового счастья, от которого забивается сердце. Я понял, что родился только теперь. И я совершенно не знал, что с этим счастьем делать. Просто жить, чувствуя его присутствие, и утратив всякое осязание времени… Его глаза стали цвета неба, и они темнеют к ночи, а ночью – они горят. Он сумасшедший, как мир вокруг. Он стал совсем диким, но никто этого не замечает, кроме меня. Когда он подходит ко мне, я не слышу – я чувствую его внутренний призыв, я ощущаю вибрацию, которая рождается от его внутреннего мурлыканья, где-то в груди, в горячей впадине на горле. Он почти не говорит со мной наедине, совсем не говорит, разве что может тихо произнести “Рене” ночью. Его глаза изучают меня несколько минут, и когда я весь сжимаюсь от невозможности прикоснуться к нему, - он плавно скользит между тел спящих, из палатки. Я слышу, как поднимают шум настороженные и пугливые метисы : “ Пантеры…пантеры…” Всё затихает… Мы спим в общей палатке. Отдельное жильё для этих мест не предусматривается. Конечно, полковник и доктор имеют особые привилегии…Мы в сердце джунглей, кишащих дикими племенами и беснующимися от весны хищниками. - Они спариваются повсюду, как бешеные. Я не могу уснуть! О, слышите? Опять! Прямо за палаткой! И так каждую ночь! – Гийоме визгливо нервно хихикнул. Я вздрогнул от его пошлой жалобы . Мои глаза неожиданно встретились с потемневшим синим взглядом Ривареса. Он меня загипнотизировал, и я в который раз уловил его грудное мурлыкание. Я не смогу описать этой первой весны. Да и не нужно. Он – её воплощение, и он её понимает лучше, чем я. Буйство орхидей – это буйство оттенков его жестов и глаз, таких же диких и таких же смертельно красивых. Шумные потоки разливов – это его огненная кровь. Он срывается и исчезает за густыми зарослями. Все чем-то заняты. А я стою, не в силах скрыть бледность, у меня дрожат руки, и я долго пытаюсь затянуть верёвку рюкзака. Маршан смотрит на меня, потом уходит в свою палатку. Все разбредаются кто куда… Жара невыносима. Я один на поляне. Мурлыкание застаёт меня врасплох… Только что его не было, и вот опять я ощущаю спиной его близость. Изящная смуглая рука проникает мне под рубаху до самого сердца. Я накрываю её своей, мечтая, чтобы эта пытка не кончалась. Но секунда, и он снова исчезает. Встревоженный моей бледностью, Маршан спрашивает, выходя из палатки: - Мартель, Вы здоровы? Что, сердце? Осторожней с солнцем… Я всё ещё прижимаю ладонь к груди. Весна, весна… Всё кружится у меня в голове, переплетаясь с вечными непристойными фразочками Гийоме… - Кажется, Мартель углядел в зарослях нечто поразительное! – Лортиг обращается к Гийоме, но смотрит, почему-то, на Ривареса, снимающего насквозь промокшую рубаху у вечернего костра. - Наверное, какую-нибудь бесстыжую парочку пантер! Носильщики утверждают, что у них сейчас брачный сезон. Постоянно слышу этих тварей, но вот подглядеть не довелось! Мне кажется, они все на него смотрят…Невозможно не смотреть на него… Я срываюсь и ухожу от костра, задев плечом скабрезно ухмыляющегося Лортига. Невыносимо видеть, как он рассматривает его, полураздетого, потому что я сам думаю о том же… - О! Господа, кажется, долгое отсутствие женского общества дурно сказывается на настроении господина Мартеля! Куда же вы, Риварес?! - Да, останьтесь, в самом деле ! - Гийоме подмигнул де Виню, - Кажется, господину Лортигу нравится ваша обнажённая фигура! Или его волнует ваша женственная красота?... - По-моему, долгое отсутствие женского общества дурно сказывается на ваших мозгах, мальчики! – Маршан подошёл с сигарой. – Если кому неймётся, загляните ко мне в палатку за дозой брома. Общий хохот сбивает очередной приступ напряжения . Я медленно успокаиваю дыхание… Ривареса нигде не видно. Он стал совсем диким, но этого никто не замечает… ……………………………………………………………… <i>“Ромашка, есть минута закончить письмо…” – нет, нет минуты... Потому что нет слов. Сейчас невозможно говорить с ней. Лучше после, как-нибудь на днях, когда спадёт эта немыслимая огненная Луна. Мы усиленно охраняем лагерь, повышенная опасность исходит отовсюду, а бурлящие потоки преграждают нам путь вперёд. Дюпре приказывает задержать стоянку на пару дней и усилить бдительность. Нас часто мучают головные боли и прочие странности, Риварес сдержанно советует Маршану применить какое-то таинственное противоядие от галлюциногенного влияния цветения некоторых растений, известных также и нашим туземцам. Они вдвоём берут ружья , полотняные мешки и мачете, и до сумерек пропадают в зарослях . Вечером всем разливают резко пахнущий крепкий настой коричневого цвета, с сильно вяжущим горьковатым вкусом. Ещё пару месяцев назад никто , кроме разве что меня, полковника и доктора, не стали бы пить это ни за что. Но теперь , не смотря на патологически двусмысленное отношение остальных к Феликсу, ему склонны доверять во всём, что нельзя решить простой силой. Пока его не было, я отдыхал. Когда он появился у костра, я встал напротив ,а не сел рядом, как хотел сначала. Чтобы видеть его. Оказывается, пока его не было, я страшно устал, и только теперь получаю облегчение… Говорить, что я не знаю и не понимаю, что происходит со мной, было бы нечестно. Я знаю и понимаю… Моё признание в ту ночь, и то, как он его принял, теперь связывало нас чем-то невыразимо громаднее, совершеннее и ослепительнее, чем всё, что я мог себе вообразить… Но то, что творит со мной этот человек, что я сам , в сущности, жду и желаю, не смея признаться себе самому… - Мартель, Вы точно ничего не хотите мне сказать? А? – Маршан смотрел в упор и прихлёбывал из кружки “противоядие”.- Ну нет так нет. Только… Я чувствую, что закипаю от необъяснимого бешенства. И это совершенно ненормально… Ещё немного, и я перестану узнавать мир. Наверное, Маршан прав. Но вместо чего-то вразумительного я еле разжимаю зубы : - Мне двадцать…семь…лет!!! Я не ребёнок, доктор, прошу Вас... - Вот именно. Вам двадцать семь лет. И Вам-то уж точно не нужны советы и разрешения! – Маршан решительно кивнул, как бы удостоверив что-то для себя. Когда ты лежал в беспамятстве своих мук, и после, совсем без сил, полностью смиренно и так просто доверившись моим заботам, ты принял мою защиту , и мне казалось, это и есть предел счастья… Но теперь, Феликс, скажи, что с нами… Я закрываю глаза и вижу… Он – кошка – зверь! Дикий, коварный… Мурлыкающий в своё удовольствие только ему понятный мотивчик. Он трётся щекой о винтовку, которую Лортиг – идиот оставил возле входа в палатку. Я оглянулся. Маршану не по себе. Мне тоже. У него глаза зверя. Он смотрит на нас ласково. Кто-нибудь слышит? Ведь он уже поёт песню смерти. Я…его боюсь. Маршан трагически восхищён. Мне кажется, в какое-то мгновенье там, в зарослях, он попросил у Маршана благословения, откровенно попросил одними своими невозможными глазами. И теперь подходит ко мне. Он убьёт меня, растерзает, потом поднимет перепачканную моей кровью морду и улыбнётся. А Маршан? Он согласен на мою смерть. Я – безоружный раздетый мужчина, пусть воин, пусть охотник, но – застигнутый врасплох. Свет свечи … Я понял, Маршан не вернётся в свою палатку, которую оставил для нашего последнего объяснения. Это он попросил Маршана. Безумные глаза, смуглая грудь, он пахнет одуряюще…Он разрешает мне погладить свой тёмный тёплый живот, так близко, всё так близко, как я мечтал, а потом…Потом… Стон. Это мой стон. Мне не хватает воздуха. Его ладонь только кажется хрупкой и слабой. Он зажимает мне рот. - Что с Вами, Мартель? Он удивлён, а я схожу с ума… Я не могу успокоиться, потому что он…Потому что он всё делает сам, целует меня, а я… - Да тише же Вы!.. словно мальчик… Он замирает. Его удивление перерастает в изумление. Зрачки расширяются с неимоверной быстротой… - Постойте! Так это…серьёзно? Вы…? Но…разве такое возможно?.. Я умоляюще смотрю на него. Он некоторое время размышляет. Он серьёзен, и вдруг в одно мгновение лицо его меняется. По губам скользит нежность. Он вздрагивает и наклоняется ко мне, укрывая прохладной тьмой волос : - Я…напугал Вас, Мартель? Я мотаю головой. У меня остановившийся взгляд. На мне нет одежды, моё тело предательски выдаёт всё. Я в его власти. У меня пересохли губы. А его – горят. Он дрожит от нетерпения. Он шепчет мне в самое ухо : - Это объясняет всё. У меня хриплый голос: - Что? - То, что Вы, Мартель, ни разу не попытались…Даже обнять…Продолжим? Да. Я просто не смел. Не знал и не умел. Но я до исступления хотел утопать в тебе, владеть тобой, упиваться твоей покорной дьявольской силой…Твоей добровольной стремительной лаской… Он смеётся. Я впервые слышу его смех, тихий и нежный. В нём слишком непривычно много счастья. - Рене…Рене… Я разрешаю ему всё… Я сделал с ним всё, что хотел. Мне не удалось, конечно, так же стоически сдерживать рвущиеся с дыханием стоны, как это умел он. Но это уже после…После его беззвучной мучительной агонии , в ночном мраке, надо мной, которую я наблюдал в полном шоке от собственного наконец схлынувшего ада… Как он упал мне на грудь, без сил, но совершенно потусторонний в своём тайном счастье…Это всё я вспоминал поэтапно многие и многие часы и дни после той первой ночи. Затем он потянулся к своему мешку, достал пучок ароматных листьев, растёр в горячих мокрых ладонях. Вокруг пошёл ментоловый и полынный запах. Я долго ещё не мог прийти в себя от того, что испытал. - Надо приложить ко всему, что работало…- его голос подрагивал и улыбался, - мы оба…похоже…как мальчики…А расслабляться нельзя… После, через день, на вахте у костра в уснувшем лагере, он признался мне, что у него такое тоже, в сущности, в первый раз. По любви…