Диего и Фрида

* Фрида занималась любовью после Алекса. Конечно, занималась. С парнями и девушками, мужчинами и женщинами. Когда движения и радость жизни вернулись к ней, она желала утонуть в этом, наглотаться, напиться, опьянеть всем тем, чего была лишена так долго: бегом по звонким мостовым, танцами, смехом и, конечно, сексом. Но никому и никогда прежде она не показывала шрам, прочертивший глубокую темную борозду по ее спине. Занимались любовью в темноте, отворачивалась, не позволяла опускать руки — что угодно. Лишь бы это не видели. Диего она сказала сама. Его губы были теплыми и чуть-чуть влажными. Они пахли текилой, выпитой им на собрании, и касались ее кожи настойчиво и осторожно. Он обводил шрам кончиком языка и обжигал горячим, пьянящим дыханием. Медленно. Аккуратно. Настойчиво — и деликатно. Его ладони сжимали ее бедра, мягко стягивали ткань белья все ниже и ниже... она никогда не думала, что прикосновения его грубых, рабочих рук могут быть настолько легкими. Почти... эфемерными, едва ощутимыми. Она знала, что такое задыхаться в жаре, в больной горячке желания. Но в тепле, влажном, пахнущем текилой и краской, она задыхалась впервые. Из него не было выхода, но Фрида его и не искала. «Диего.» Теплые руки, мягко и сильно сжимающие ее грудь. «Диего.» Его сбитое дыхание и влажный, бесконечный, долгий поцелуй. «Диего.» Что-то в животе, сжавшееся сладко и чуточку судорожно, влажная прядь волос, прилипшая к спине, и ощущение, что Диего — везде, и нет ничего, кроме него, влажного блеска его теплых глаз, мягких волос, в которых путаются ее руки, его губ, покрасневших после поцелуев и вина, нет ничего — и ничего не надо. — Дие-его... Он хрипло вздыхает, и, прежде чем утонуть в поцелуе, она тонет в опьяненной поволоке в его глазах. * Они занимаются любовью, как сумасшедшие. Словно не могут напиться, хочется еще и еще, пока не упадут замертво. На кровати, на полу, на подоконнике, на кухонном столе, пока готовится кофе. Кофе, конечно, убегает, и они хохочут, как ненормальные, оттирая от него плиту и бросаясь друг в друга губками... Диего старше ее на двадцать один год, но Фрида совершенно этого не ощущает. Они ведут себя, как влюбленные подростки, дурачатся, смеются, разрисовывают друг друга красками, а потом Диего набрасывается на нее, шепча, что она — его лучшая фреска, его излюбленный холст. Сначала она визжит и хохочет, ей смешно от его грубых ласк, а потом визг и смех сменяются долгими, всхлипывающими стонами. А потом они снова смеются, обнимая друг друга: им кажется, что солнечные пятна на потолке похожи на двух коней, сражающихся на катанах — и они не были бы художниками, если бы не бросились их рисовать, голышом, чтобы потом снова заняться любовью прямо перед мольбертом. И на голову Диего упала палитра, и Фрида расхохоталась, глядя, как по его недоуменно застывшему лицу, постепенно смешиваясь, стекают разноцветные краски. * Фрида не помнит, была ли она столь нежна с кем-то до этого. Она помнит быстрый и жадный перепих в какой-то кладовке; ослепляющее желание, когда не хочется никаких предварительных ласк, хочется трахаться, черт побери! — но такого... когда она долго и нежно гладит чужую кожу, разминает плечи... когда помогает смыть с рук краску и с трепетом берет его рубашку кончиками пальцев... когда зарывается пальцами в его волосы и нежно целует каждую прядку... когда порой достаточно просто лежать вдвоем и целоваться, ни на миг не размыкая губ, когда так безбожно приятно ощущать его руки, медленно, с трепетом и восхищением, скользящие по ее телу, и он оказывается в ней так легко и естественно, что она этого толком не замечает, только по жилам растекается что-то горячее и тягучее... нет. Этого она не помнит, этого в ее жизни не было. Потому что в ее жизни не было Диего. * — Ненавижу тебя! — яростно кричит Фрида, насаживаясь на его член. — Ненавижу! Ненавижу тебя! Вонючий кобель, скотина, сволочь, ненавижу! На его плечах — розовые полукружья от ее ногтей, а после — долгие, глубокие царапины. В глазах Фриды — глухое отчаяние и боль. Она сжимает коленями его бедра и насаживается сильнее. От него снова пахнет другой женщиной, и ей хочется ударами выбить из него этот ускользающий, насмешливый, ядовитый аромат. — Ненавижу! Он не выдерживает: перекатывается, подминает ее под себя, и несколько секунд смотрит в ее глаза. Фриду словно столкнули с крыши, и она падает... падает... — Ненавижу... — она всхлипывает и утыкается лицом куда-то ему в плечо. — Фрида... — в его голосе, мягком и обволакивающем, звучит отчаяние, и движения внутри медленные и осторожные, словно она девственница. Она дрожит от слез, но подается ему навстречу. — Какая же ты скотина, пузан, — криво улыбается искусанными губами и назло кусает его за ухо. Он смеется и убыстряет темп: это значит, что она его простила. Ей остается только закрыть глаза и представить, что ничего этого не было, не было, не было. От него пахнет ею: ее телом, ее помадой, ее злостью и ее любовью. Фрида усмехается и думает, что этот запах его случайным любовницам уж точно не вытравить. Сучки. * Движения во время секса — быстрые, порывистые и жадные, словно дорвались друг до друга после долгого дня порознь. Объятия — такие крепкие, что они рискуют что-нибудь сломать друг другу. Такие, словно они боятся случайно разжать руки — и потерять друг друга в большом и шумном Нью-Йорке. — Я люблю тебя, пузан, — хрипло шепчет она ему на ухо и оплетает всеми конечностями, кладет голову на плечо. — Твоя фреска будет легендарной. Он улыбается и качает головой, легко дотрагивается до ее щеки губами. — Она будет хорошей. Легендарными будут твои картины. * Ей больно, когда он дотрагивается до ее живота. Пустого живота. Ребенок вышел частями... он даже не сформировался... — Диего... не надо... — она ловит его руку, пытается отстранить. По вискам текут слезы. Они текут так часто, что она уже перестала их замечать, и только морщится, когда слезинки щекочут уши. — Я пустая. Во мне ничего нет. Никого... Не надо, Диего... Вместо ответа он встает перед ней на колени, он, человек, который спустя несколько месяцев не сломится перед Рокфеллером, одним из могущественнейших капиталистов всего мира, он, известный своим крутым и свободолюбивым нравом; он встает перед ней на колени и нежно целует ее живот. Она надрывно всхлипывает и сжимается вокруг него комочком концентрированной боли, зарывается обеими руками в его волосы, прижимает к себе его большую круглую голову. Его дыхание обжигает ее кожу, кажется, ему душно, не хватает воздуха, но она упрямо цепляется за него и всхлипывает, плачет, на этот раз замечая свои слезы, и не может его отпустить. Никогда не сможет, наверное, никогда. Его руки осторожно и мягко скользят по ногам, и Фрида сдавленно стонет: ноги у нее всегда были очень чувствительными. По внутренней стороне бедра — горящие узоры, словно нарисованные краской с добавлением перца. Пальцы Диего легонько трогают черные завитки в паху, проникают глубже... Фрида стонет и прогибается в спине, подставляясь под прикосновения, бессознательно желая еще. Пустота внутри отступает медленно и неохотно, но Диего терпелив, как никогда. Он заполняет пустоту собой, как заполнил собой ее жизнь, и в эту ночь Фрида засыпает уставшая и счастливая. Из-под ее ресниц еще сочатся слезы, но она прижимается к Диего так крепко, что ее, маленькую и худенькую, почти совсем не видно в кольце его рук, и даже плакать становится легче. Спокойнее. * Вместе с фреской в пыль рассыпалось все. В том числе и их отношения. Она пытается снять его боль, забрать ее себе, стереть с его кожи легчайшими, нежными прикосновениями. Не получается. В ее объятиях — застывшая статуя, покрытая сетью трещин, но не живой человек. Иногда ей хочется накинуться на него с кулаками, чтобы разбить эту статую и вынуть наружу Диего, ее Диего, человека, которого она безумно любит, но — снова не получается. Они не занимаются любовью, просто не могут. Диего слишком поглощен своей болью. Фрида не может до него достучаться. У Кристины, видимо, получилось, и это тоже причиняет ей невыносимую муку. На этот раз она не говорит, что ненавидит его. Не ненависть — боль разрывает ее на куски и заставляет кричать. После этого у нее будет много любовников — горячих, напористых, нетерпеливых. Она будет раздевать их грубыми, мужскими движениями или позволять раздевать себя саму, следя за чужими руками глазами удивленного ребенка. Их будет много. Так много, что она забудет, каково это — растворяться в другом человеке, тонуть в нем и не чувствовать различий между ним и собой. Их будет так много, потому что она захочет это забыть. Но пока — они сидят по разные стороны стеклянной двери, и им обоим холодно, хотя он — снаружи, а она — внутри. * Она лежит на кровати в темноте и пускает в потолок колечки сизого дыма. Ей кажется, что они складываются в маленьких синих слонят, которые цепляются за хвостики друг друга и улетают в окно к Луне, которая на самом деле — их большая мама-слониха. Может быть, потом когда-нибудь она это нарисует. Она старается отвлечь себя мыслями об этом и даже улыбается им, но на самом деле каждая жилка в ее теле звенит от напряжения. Она изменилась после лет в разлуке. Черт побери, у нее нет ноги! Ее тело переломано столько раз, что практически каждое движение причиняет ей боль! Но самое главное — у нее нет чертовой ноги! Диего так нравились ее ноги, стройные и ловкие, он любил, когда она обхватывала ими его бедра, насаживаясь ближе, любил ее небольшие аккуратные ступни, а теперь — вместо одной из них уродливая культя... Какая ирония: когда-то она рисовала ее и говорила Алексу, что у нее осталось хотя бы одно красивое место. А теперь это самое уродливое место в ее теле. Пожалуй, она посмеется над этим. Позже. Ее пальцы до боли вцепляются в простынь, когда она чувствует ладони Диего, мягко обхватывающие ее ногу. — Диего... Самого уродливого места на ее теле коснулись губы самого прекрасного человека на земле. Коснулись снова. Еще раз. Еще. Фрида поняла, что плачет, и одновременно ей хочется смеяться. А она боялась... глупая. Это же Диего. Диего, умеющий находить красоту в каждом уродстве. Ее Диего. Любящий ее Диего. — Ты совершенство, — хрипло шепчет он, прежде чем провести языком между ее нижних губ. * Все возвращается на круги своя. Они занимаются любовью, как сумасшедшие, дорвавшиеся друг до друга. Они хохочут, Диего носит ее на руках еще чаще — она совсем легкая («Ну еще бы, — смеется она, — сколько там моя нога весит, кажется, килограмм пять, не меньше!»), а он — ее огромный и толстый пузан. Знакомый маршрут: кровать, пол, подоконник, все поверхности в доме, возле мольберта, и снова по кругу, еще и еще, им никогда не наскучит. Они смеются, трахаются и любят друг друга. У Фриды кружится голова от счастья. У Фриды кружится голова об обезболивающего. С каждым разом требуется все большая и большая доза, и когда она кричит от боли, Диего морщится, но остается рядом. Он не уйдет больше, она это знает. Когда он целует синяк, оставшийся от постоянных уколов на ее руке, ей делается чуточку легче, и она, как больной ребенок, сжимает его ладонь, без слов прося остаться. Он понимает. * В ту ночь они не занимаются сексом. Они лежат, обнявшись, Фрида прижимается лопатками к его груди и сжимает его руку обеими своими. Диего улыбается, зарываясь лицом в ее волосы, и рассеянно поглаживая пальцами ее грудь через ткань ночной сорочки. От Фриды пахнет текилой, краской и сигаретами, как пахло всю ее жизнь, она кашляет во сне, и он придерживает ее за плечи, чтобы не дергалась слишком сильно — может удариться головой о спинку кровати, уже бывало. Он гладит ее, касается легко и нежно, и отчего-то ему дышится с каждым вздохом все легче и легче. Он почти верит, что она скоро пойдет на поправку и, несмотря ни на что, у них будет много счастливых совместных лет. Туберкулез — он ведь лечится, верно? Его Фридуча сильная девочка. Спустя столько лет он по-прежнему иногда зовет ее девочкой. Завтра он вывезет ее на прогулку, она будет смеяться, как сумасшедшая, и корчить рожи прохожим, а потом... Додумать он не успевает: погружается в сон под звук ее хриплого, глубокого дыхания. Он просыпается необыкновенно рано: спина Фриды холодит ему грудь сквозь ткань рубашки, а вскоре ее волосы намокают от его слез.