Двести-шесть/Сто-три

      «Хах, я думал, что ты уже мёртв»       Лучше бы ты сдох.       «Тебя нельзя убивать…»       Лучше бы ты убил меня.       «…поэтому я изобью тебя до полусмерти»       Лучше бы… лучше бы…       Аято знал, что он силён. Не считал, а именно знал, иначе бы он не был одним из лидеров Древа Аогири. Ловок и быстр, на своём пути гуль не повстречал того, кто мог бы ему противостоять; кто смог бы его победить. Подобные существа, превосходящие его по силе: все до единого они были на его стороне, его союзниками, по одну сторону баррикад. Именно поэтому Аято не страшился, шёл в бой с высоко поднятой головой и широкой усмешкой, раззадоривая новую жертву и не задумываясь скаля зубы. Однако этот противник самым неожиданным образом оказался ему не по зубам.       «Нельзя убивать»? Чушь! Все слова, которые произносил белобрысый, казались ему сплошной чушью. Он нёс неимоверный бред по отношению к нему, его жизни, его прошлому, его так называемой семье. И каждое новое слово вызывало жжение в груди, разливающееся по всему телу пульсацией невероятной злобы и желания размазать этого червя по каменной крыше. Хотелось разорвать тело на тысячу мелких кусочков, разбросать их повсюду и кричать о том, что он непобедим. Посмотрите! Ещё одна жертва, и вновь руки в крови по самые локти. Только он не поддавался, а каждое новое слово заставляло гневу бурлить в жилах сильнее. На что он злился? На ложь? На правду? В конце концов, Аято сам запутался.       «Если запереть тебя в клетке, то ты не сможешь нормально расправлять крылья»       Это был первый прокол… но с чьей стороны, Аято так и не понял.       Благородный рыцарь, пытающийся казаться в глазах других героем! Пытающийся угодить всем, кто его окружает, но по большей степени думая лишь о себе. Так считал Киришима, нанося пустые и бесполезные атаки по своей новой жертве и получая в ответ удары, от которых было просто невозможно уклониться: слишком внезапно, слишком молниеносно. Одноглазый гуль был силён, умён и, что самое главное, безумен. Возможно, последнее сыграло главную роль в исходе их боя.       Этот так называемый Канеки Кен выводил Аято из себя. Каждый его удар, каждое слово, он сам. Всё! Называя его сильным, а затем делая так, чтобы он падал на пол, разбивая себе нос. Гуль понимал, что этот бой ему не выиграть, и каким бы высокомерным и горделивым он не был, единственное, что сейчас мог Киришима — это бежать. Бежать как можно дальше, как последний жалкий трус и слабак, но только побег сможет спасти его из этой ситуации. Именно поэтому, выждав удобного момента, он смог отпрыгнуть от очередной атаки, а затем, ринувшись к разломанной стене, скрылся за её обломками. А дальше — в окно, прыгая с высоты четвёртого этажа, кажется, выворачивая себе правую ногу, но, не замедляя ход, несясь куда-то в сторону огромного леса, расстилающегося вокруг территории Древа Аогири. Как славно, что Голуби штурмуют другое крыло здания.       Он не бежал — буквально летел, над кустами и канавами, перепрыгивая через поваленные брёвна и избавляясь от редких агентов CCG, патрулирующих территорию. Правая нога, проткнутая кагунэ Кена, а затем ещё и вывернутая из-за падения на неё, болела, саднила и заживала до невозможности медленно: сказывалась временная голодовка из-за заданий, на которые посылали самого гуля и его группу. Всякий раз кривясь от боли, он несся вперёд, хромая, чуть ли не прыгая на одной ноге, и шум бойни, разразившейся в его некогда гнезде, вскоре совсем стих, напоминая о себе периодическими взрывами, которые слышны, наверное, даже в самом городе. И несмотря на то, что ему пришлось бросить своих товарищей, которые, в принципе, ему напрочь не сдались, он сам остался живой, и…       И стоило ему подумать об этом, как перед носом пронеслось взявшееся из ниоткуда чёрное пятно, а вслед за ним — толчок невероятной мощи, откинувший его в сторону. Снеся за собой несколько мелких, не так давно взросших ростков, Аято спиной ударился в широкий, многогодовалый ствол иссохшего дерева, который при соприкосновении треснул, а затем повалился набок, сшибая с собой ещё несколько, более молодых, сородичей. Киришима же, сплюнув сгусток крови, повалился наземь, тотчас сжимаясь всем телом и пытаясь пересилить боль, пронзившую его позвоночник.       Приподняв голову, он осмотрелся: никого. Тогда, чертыхнувшись, гуль стал медленно подниматься, упираясь обеими руками в землю. Но, стоило ему встать на ноги и только-только оторвать от земли ладони, как некто вновь одарил его ударом более сильным, и в этот раз в живот. Аято, сжавшись всем телом в полёте, чтобы получить как можно меньше ран, влетел в какой-то старый, полуразрушенный, — а теперь уже с совсем развалившейся стеной, — дом. Сшиб собой поросшую годовой пылью мебель, проехался по грязному полу и, кажется, даже распугал несколько лис, которые, шипя на вторженца, ринулись в дыру кто куда. Остановив свой ход рядом со стеной, гуль расслабил тело, но не переставал щуриться от боли и то и дело сплёвывать кровь, заполнившую его глотку. И стоило ему заслышать шаги, разразившиеся как гром среди ясного неба в ночной тиши, как Аято замер, поднимая голову в попытке найти объект, издающий эти звуки. Однако пыль, поднявшаяся с мебели и пола, заполонила собой воздух, мешая разглядеть хоть что-то.       — Я же сказал… Я изобью тебя до полусмерти.       Услышав этот голос, Киришима невольно вздрогнул всем телом. Как это возможно? Чтобы он и догнал его? Да кто он, чёрт его подери, такой? Вопросы сменяли друг друга, но ответа на них не мог дать никто. Плохое предчувствие, сковавшее тело гуля, заставило его приподняться, принимая сидячее положение, и в этот момент пыль чуть улеглась, и средь белого тумана, буквально сверкающего в свете луны, он увидел чёрный силуэт, а за ним — единственный неприкрытый глаз, горящий красным огоньком в полумраке здания. Он… догнал его. И теперь Аято точно не в силах убежать.       — Какого чёрта ты… — начал охрипшим от боли в горле голосом Аято, но одноглазый, перебив его, заговорил сам:       — Ты знаешь, что означает «полусмерть»? Это значит быть мёртвым наполовину. Я думаю, что для этого нужно наполовину совершить действие, которое убьёт…       Канеки медленно вышагивал в его сторону, говоря размерным, приглушённым из-за плотной маски голосом. Было видно — он не торопился, а растягивал время, будто бы играясь и дразня, и эта его самая игра выводила Аято на два чувства: уже знакомую ему злость и необъятную панику, стоило тому только глянуть «неполноценному» в глаза. Киришима, пренебрегая болью, медленно отходящей, зарастающей, но всё ещё сковавшей его движения, и упираясь руками в грязный пол, старался отползти в сторону. Конечно, ему уже было не сбежать. Но это хотя бы выиграет немного времени, и тогда, восстановив силы, он убежит в то место, где Кен его точно не достанет. А пока… пока он мог только слушать.       — Если мы повреждение всего тела примем в качестве «смерти», — продолжал тем временем Канеки, ступая голыми ногами по пыли, сухим листьям и обломкам старой мебели, — тогда, если мы разделим его на верхнюю и нижнюю части, урон для обеих частей будет слишком различным. Без нижней половины выжить можно, но разрушение верхней приведёт к твоей смерти.       По виску прошлась тёплая линия крови: только сейчас Аято понял, что ударился головой и расшиб себе лоб. Рана почти заросла, это начинало радовать гуля, однако повреждённый, кажется, желудок болел до сих пор, из-за чего ему приходилось придерживаться за живот, прижимая к нему ладонь, чтобы боль так сильно не тревожила. Рука разодралась от мелких осколков когда-то разбитого здесь стекла или, быть может, посуды и щепок, разбросанных по полу, а он всё двигался дальше, глядя по направлению поваленной двери в другую комнату и с периодичностью в пару секунд кидая взгляд в сторону Канеки. Тот подходил всё ближе.       — «Тогда что насчёт органов?» — вот о чём я подумал, — размышлял он вслух, говоря вроде как со своей жертвой, а вроде как с собой или… не с собой? — Но в этом случае я должен оценить значение каждого органа. Прежде всего, отсортировать органы трудно. Например, можно ли считать мозг за один орган? Или стоит разделить его на конечный мозг, мозжечок и гиппокамп?       От подобного разговора у Аято разболелась голова и вновь скрутило живот. В мыслях сразу закрутились картины того, как его буквально потрошат, и он, оставаясь в сознании, видит, как из него извлекают орган за органом. От этого в горле встал ком: его, казалось, сейчас стошнит. Но потом он подумал: разве может этот слабак сделать ему что-то серьёзное? Ведь ещё не так давно, пару жалких дней назад, он был просто… куском самого настоящего дерьма, не имеющего никакого права называть себя гулем! Паника в груди осела, но…       — Поэтому я остановился на костях.       И тут у Аято на самом деле прошёлся холодок по спине.       Потянувшись рукой к дверному косяку, он уже хотел, было, зацепиться за него пальцами, но тут Канеки, нагнавший его, надавил ногой на грудную клетку. Аято, не удержав равновесия, повалился на пол, ударяясь о него спиной. Кажется, в неё сквозь футболку впились особенно большие обломки, протыкая кожу и заставляя раны кровоточить, и нога, напирающая ему на грудную клетку, только способствовала этому процессу. Кен надавливал на него, не позволяя подняться, и Аято, подняв руку вверх, вцепился ею в его колено, пытаясь стащить с себя объект помехи. К сожалению, тщетно.       — Человеческий скелет содержит двести шесть костей. Не знаю, одинаково ли у людей и гулей строение скелета, но если сломать все кости, то это совершенно точно приведёт к смерти. Кости расположены симметрично на левой и правой стороне, поэтому их легко поделить.       Во время того, как Канеки это говорил, он взял руку Аято в свою. Провёл по ней большим пальцем, чуть надавливая, но сильно не сжимая. Сердце Киришимы в этот момент билось, как заведённое: словно все чувства в одночасье обострились, и всякий маленький осколок, впившийся в кожу, раздирал её до невероятной боли. Он до последнего надеялся, что этот придурок одумается, что его «человечность» возьмёт своё, но глаза, спокойные и в то же время дикие, давали понять — ни черта он не одумается. Те, кто побывал в одной клетке с Ямори, вообще никогда не одумываются… на том свете сделать это просто невозможно.       — Другими словами, сейчас я сломаю тебе сто три кости.       Он несильно потянул за руку, отчего тело гуля невольно приподнялось, а потом вновь опустилось, заставляя мусор впиться в свежие раны по новой. Аято попытался притянуть конечность к себе, но хватка Канеки была невероятно сильна: казалось, что перед ним стоит сейчас совершенно иной человек. С холодной расчётливостью рассуждая о методах мучения, рассматривая руку, как рассматривает свежий камень скульптор. Кен провёл вдоль руки пальцами с чёрными ногтями, а затем вцепился ими в плечо, заставляя лежащего дёрнуться от неожиданности.       — Начнём с руки. Сначала плечо, а потом займёмся кистью. В плече есть только одна кость, которая называется плечевой.       Сказав это, одноглазый потянул руку на себя: резко, со всей силы, не переставая сжимать ту ладонью в районе плеча. И кость, сжатая сильной хваткой, не выдержала это: в руке раздался громкий хруст, а за ним страшная боль, заставляющая Аято разразиться в громком крике. Кость, разломившись пополам, разодрала острым краем кожу, и часть её показалась снаружи: красная, сырая, кровоточащая. Гуль задёргал ногами, вцепился другой рукой в запястье Кена, но ничто не помогало. А тот всё продолжал.       — Предплечье состоит из двух.       Проведя рукой вверх, он остановился чуть ниже сгиба и сжал предплечье пальцами. То вначале не поддавалось, но затем послышался тихий хруст, а за ним одна из двух костей разломилась, подобно плечевой, однако не проткнула собой кожу. Но даже этот, закрытый перелом, разразился по телу новой порцией боли, и Киришима, только угомонивший свой вопль, вновь закричал, по рефлексу пытаясь перевернуться набок, но оставаясь в том же положении: нога Канеки мешала абсолютно во всём.       — Кость, которая расположена на стороне мизинца и которую я сейчас сломал, называется локтевой. Кость, которая находится на стороне большого пальца и которую я сейчас тебе сломаю, называется лучевой.       После этих слов он переломил тонкую кость, отчего рука гуля, переломленная в нескольких местах, казалась неживой: чрезмерно гибкой и будто даже ненастоящей. Аято чувствовал, как медленно кости тянутся друг к другу обратно, чтобы зарасти и дать своему хозяину ещё один шанс, но этот процесс мало того, что чрезмерно медленный, так ещё и невероятно болезненный. И Киришима, только привыкший к пульсации, от нового крика разодрал себе горло, и кровь, льющаяся из уголка рта вместе со слюной, мешала: гуль от этого постоянно давился.       — Что б тебя, сукин сын! — сплюнув, прокричал Аято, но Кен, явно увлечённый своим занятием, на это никак не среагировал: просто взял ладонь гуля в свою, переворачивая её, ощупывая, что-то вспоминая, а потом проговаривая:       — Кисть делится на три группы костей: запястье, пястные кости и фаланги.       Подняв вторую руку, он стал ощупывать ладонь, пересчитывая, пытаясь понять, какие в ней есть кости. Проходя по каждому пальцу, чуть оттягивая их, заставляя Аято всякий раз вздрагивать от страха новой боли. Однако одноглазый не торопился: тянул время, тянул пытку. Тянул игру. И тут Киришима понял, кого ему напоминает этот чрезмерно спокойный, но в то же время дикий взгляд.       — Запястье состоит из восьми костей: гороховидной, трёхгранной, полулунной, ладьевидной, крючковидной, головчатой, трапециевидной и кости-трапеции, — вспомнил Кен, переплетая свои пальцы с пальцами жертвы. — Они все соединены друг с другом и их все также можно сломать разом. Пястные кости — это пять костей, которым присвоены номера от одного до пяти. Фаланги составляют три вида костей: основная, средняя и ногтевая фаланга. Большой палец не содержит средней фаланги, следовательно, все фаланги одной кисти состоят из четырнадцати костей.       Задумавшись на какое-то жалкое мгновение, он дал мелкую надежду лежащему на полу парню, но, будто бы придя в себя, распахнул глаза и сжал ладонь, ломая одновременно несколько костей: вначале пястные, за ними, выворачивая ладонь, восемь костей запястья и, пользуясь второй рукой, сжал пальцы, разламывая кости в них на мелкие щепки, да так, что рука теперь не была похожа на руку: смятый комок из кожи, проткнутой десятками светлых кровавых костей.       Киришима подавился воздухом и, вроде как, даже не закричал, но, стоило ему посмотреть на то, в каком состоянии его рука, — онемевшая, будто бы совсем не родная, — он вновь завопил, но уже больше от ужаса, чем от боли как таковой: её он уже просто не чувствовал.       — Если мы «закончим ломку» плечевой костью, то получится тридцать костей в руке, — закончил Канеки, опуская более не интересный ему участок тела, отчего переломанная рука упала вниз, ударяясь о пол. Нервы, находящиеся в ней, буквально ожили, отдавая в мозг сигналы, разносящиеся колкой и жаркой болью, и Аято, чуть ли не давясь собственной слюной, откинул голову назад, отчего несколько щепок запуталось в тёмных волосах.       — Ублюдок, ублюдок, УБЛЮДОК! — повторял он из раза в раз, впиваясь здоровой рукой в голень стоявшей на нём ноги. Однако Канеки внезапно убрал ту, и раны, оставшиеся после цепкой хватки, заросли буквально на глазах: через какое-то жалкое мгновение не было даже и намёка на них.       — Дальше перейдём к ноге.       Наклонившись, он поднял правую ногу Аято вверх, чуть поворачивая её, опять же, осматривая: всю полностью, мелкие раны, всё ещё кровоточащие и зажившие. Гуль попытался лягнуть его второй, но сил не хватило даже на то, чтобы поднять её. Поэтому, уронив голову набок, он зажал в зубах рукав ободранной футболки, чтобы ненароком не откусить себе язык. Он ведь… заживать будет чертовски долго.       — Если считать от бедренной кости, то здесь тоже выйдет тридцать костей, как и в руке, — немного подумав, заключил Кен. — Но если включать сюда также сесамовидные кости… то всего получится тридцать две.       Вытянув конечность, Канеки поднял свою ногу, и когда та нависла над бедром, Киришима зажмурил глаза, думая, что, если не смотреть, слишком больно не будет. Однако, когда одноглазый резко опустился на неё, переламывая кость надвое, один из лидеров Аогири распахнул глаза, налитые слезами, и разжал челюсть, начиная проклинать седоволосого всеми имеющимися оскорблениями, которые он только знал. Но тот на этом не остановился, продолжая ломать кость за костью, иногда пополам, иногда превращая их в мелкие осколки, впивающиеся в кожу изнутри и вырывающиеся наружу, оставляя всё больше и больше кровоточащих ран. И совсем скоро, сходя с ума от боли, Аято только и мог, что из раза в раз повторять своё «ублюдок!», ведь мозг его вовсе отключился, затмеваясь дичайшей болью, которую гуль не испытывал никогда в своей жизни.       Но то была лишь половина… Сколько? Шестьдесят две? Выживет ли он в конечном итоге?       — Существует по две… лопатки, ключицы, носовых, грудных, слёзных и нёбных кости.       Шестьдесят два… Семьдесят четыре…       — Рёбер двадцать четыре штуки. Верхняя челюсть — парная кость. Нижняя челюсть — решетчатая кость… клиновидная кость…       Девяносто восемь… Сто два… Сто…       — Больно? Думаю, Тоуке-чан было намного хуже.       Сто три…       Дыхание Аято было тяжелым, прерывистым, сопровождающимся хрипами и хлюпами где-то внутри. Его тело вмиг похолодело, но кровь, расходящаяся по нему из-за внутренних закрытых ран, буквально обжигала собой. Размельчённые кости двигались вместе с ней, царапая кожу и мясо изнутри, разрывая острыми концами вены и тонкие нити нервов, раз за разом, стоит тем срастись друг с другом. Слабость накатила на него прозрачной пеленой, хотелось отключиться, чтобы не чувствовать этого, но стоило ему отключиться на мгновение, как конечности невольно дёргались, и боль разносилась повсюду, ударяя в голову и заставляя Киришиму вернуться в реальность. Его раны заживали. Жаль, что чертовски медленно.       Его мучитель какое-то время просто стоял, возвышаясь над ним чёрной тенью, закрывающей обзор. Стоял и думал, глядя на него задумчиво, отстранённо, моргая разноцветными глазами: одним человеческим, другим гульим. Иногда закусывая губу, а то распахивая глаза, будто пугаясь завывания ветра. Руки с чёрными пальцами, выгибались почти нечеловечески, словно сами были переломаны, и иногда он хрустел костяшками, и звук этот разносился по комнате слишком громко. Или так показалось одному Аято, который даже собственное сердце слышал как никогда оглушающе.       Казалось, Кен вот-вот его оставит лежать так, истекая кровью, зализывая собственные раны, страдающего, но он всё стоял и никуда не отходил. То наклонит голову вправо, то влево, то вновь выпрямится, резко вздёрнув плечами. А потом и вовсе, глядя куда-то сквозь Аято, заговорил: голосом странным, меняющимся, до жути пугающим и поистине… безумным.       — Тоуке-чан ведь было намного хуже?       — Конечно! Уверена, она страдает и до сих пор.       — Её увечья… не физические, несмотря на то, что братец хорошо отметелил ту часом ранее.       — Наверняка, её раны уже зажили.       — Так значит, ей больно душевно?       — Это как болит душа?       — Сердце.       — Точно!       — А как болит сердце?       — Это когда тебе вырывают все пальцы разом?       — Нет-нет, глупышка, конечно не так! Физическая боль несравнима с раненой душой.       — Так значит, он ранил её душу?       — Это звучит… странно.       — Но это так!       — Бросил её?       — Конечно!       — Сломал?       — Думаю, да.       — Тогда?       — Тогда?       — Что тогда?       — Сломать?       — Сломать!       — А мы не…       — Нет!       — Нет!       — Нет!       — Нет!       И он продолжал это своё бесконечное «нет», как сломанный робот, программа которого вышла из-под контроля. Дёргаясь, поворачиваясь, то хохоча, то глядя перед собой со страхом. Безумно улыбаясь, моля прекратить, а затем, резко замолкая, медленно поднимая опустившуюся голову и переводя взгляд на Аято. Тот, раненный, напуганный, изнывающий от боли, вновь попытался двинуться в сторону, но конечности, кости в которых не перестали быть щепками, но хотя бы встали на нужные позиции, вновь заболели, местами разломились, и он был вынужден упасть обратно на пол. Если двинется, себе же только хуже сделает.       А Канеки тем временем, замолкнув, чуть приподнял руку и, надавив большим пальцем на средний, громко хрустнул суставом. Склонив голову на другой бок, он снова начал двигаться. Шаркая по полу ногами, сгребая босыми ступнями мусор, он подошёл к Аято с левой стороны и присел рядом с ним на корточки, затем — на колени. Сидел так, глядя в распахнутые в ужасе глаза своей жертвы, и широко улыбался, стирая ту холодную жестокость. Но леденящий душу взгляд не ушёл: лишь стал более безумным и озорным, словно на место седоволосого встал совсем другой человек.       — Кто ты… такой?.. — озвучил, наконец, свой вопрос Аято, но тут же закашлялся, выплёвывая целый комок свернувшейся крови, застрявшей в глотке. Рёбра защемило от боли, и они вновь развалились на осколки, которые не так давно растоптал ногой одноглазый.       — Ах, Аято-кун! Ты не представляешь, насколько сейчас прекрасен, — пролепетал Кен на повышенных тонах, кладя ладонь тому на щёку.       Сломанная нижняя челюсть заросла, но прикосновения к ней оставались неприятными. А когда беловолосый, наклонившись, провёл по окровавленной скуле языком, того и вовсе прошибло, заставляя невольно вздрогнуть всем телом. Хотя бы насколько это было возможно. Аято распахнул глаза, в ужасе глядя на нависшего над ним, который, облизнувшись, вновь расплылся в широкой улыбке.       — Ты весьма неплох на вкус. Может быть… мне тебя съесть? — голос его принял оттенок задумчивости, но потом, о чём-то вспомнив, он разочарованно цыкнул. — Нет, нельзя. Иначе Тоука-чан расстроится. Тогда, знаешь что, Аято-кун… Давай с тобой немного поиграем?       Он опустил руку, лежавшую до этого на щеке, ниже, проходя по здоровой скуле и части шеи, по левой стороне груди, а потом ведя двумя пальцами по животу. И тогда-то в его запястье вцепился Аято, хваткой настолько сильной, насколько ему позволяло его состояние. Гуль несильно стиснул зубы и буквально впился взглядом в Канеки, пытаясь прочитать всё в его глазах. Однако у Киришимы это плохо получалось.       — Что ты задумал, больной ублюдок? — спросил тот, вызывая тихий смешок.       — Не бойся, Аято-кун, тебе, возможно, это даже понравится.       За спиной, один за другим, стали появляться четыре отростка. Переливающиеся, будто бы светящиеся, налитые кровью кагунэ ринкаку типа извивались, точно хвосты какого-то животного. Опасливо сверкая острыми концами, возрастая и возвышаясь над головой своего хозяина, вызывая панику, от которой начинала кружиться голова. И как же Аято пожалел, что не потерял сознания тогда, когда это было возможно.       Один отросток обвил запястье гуля, пачкая кровью, заставляя того разжать руку, и отвёл его в сторону, прижимая к полу и не давая возможности использовать её. Второй проник под рваную ткань футболки, оттягивая ту, холодя собой кожу на впалом животе. Кагунэ, оставляя после себя кровавую дорожку, очертило грудь и, задев соски, заставил Аято закусить губу и невольно зажмуриться. Отвернувшись, он попытался совладать с собой, пытался не обращать на действия со стороны Кена никакого внимания, но тот, недовольно зацыкав, взял его лицо в свои ладони, а затем, повернув к себе, тихо позвал по имени.       — Ну, чего же ты? Неужели тебе не нравится?       — Грёбанный педик, какого чёрта ты вытворяешь? — Аято открыл один глаз, через прищуренное веко глядя на своего мучителя, а тот, не переставая улыбаться, довольно просто ответил:       — Ломаю.       Лаская его грудь, касаясь её то почти невесомо, то надавливая, нередко тормоша недавно полученные раны, Канеки на этом не остановился и пустил в ход третий кагунэ. Тот, как показалось поначалу Аято, тоже хотел проникнуть под ткань футболки, но вместо этого, опустившись к ремню, разорвал его, отрывая бляху, которая с тихим звоном упала на пол неподалёку. Проделав то же самое с пуговицей на джинсах, ослабляя тем самым их на талии, отросток прошёл дальше, оттягивая резинку трусов, а затем, нырнув глубже, обвился вокруг члена, чуть сдавливая его в своих тисках.       Киришима, выгнув спину, даже подавился воздухом. Ноги его поневоле попытались сойтись вместе, но Кен, схватив одну из них за колено, отвёл ту в сторону, препятствуя этому. Эти прикосновения, — влажные, холодные, даже скользкие, — как бы Аято не хотел признавать, но разносились по телу сладостной и приятной истомой, заставляя прикусить до крови губу и вновь попытаться отвернуться, но его всякий раз разворачивали к себе, не переставая прожигать по-садистски довольным взглядом разноцветных глаз.       Любимым его занятием было убивать: простых людей, слабых гулей. И Аято думал, что во время убийства он получал высший пик наслаждения. Но сейчас, выгибаясь под прохладными прикосновениями кагунэ, он понимал, что ошибался. Это было мерзко, унижающе, с какой-то стороны ему было противно, но тело, реагирующее на ласки, не было против, и его даже охватывало возбуждение, нарастающее с каждой минутой всё больше. Нога, всё ещё переломанная, пульсирующая болью, согнулась в колене, однако не попыталась свестись с другой: скорее, отстранилась в другую сторону, тем самым разводя ноги шире. И Канеки, заметив подобное, лишь ещё громче расхохотался.       — А ты не такой уж и невинный, каким казался в самом начале, — сказал тогда одноглазый, перебирая пальцами руки, примостившейся на чужом колене.       — Пошёл к чёрту, — сквозь сжатые зубы ответил ему Аято, а затем зажмурился, сдерживая в себе очередной стон.       Проводя отростком по всей длине, он двигался то резко, то дразняще-медленно, заставляя тело под ним недовольно ёрзать на месте. Кен, надрачивая ему, довольный улыбался, глядя, как тот, закусывая губу, тихо постанывал, выгибался, ругался сквозь зубы и проклинал его самыми страшными словами, желая не то чтобы смерти: самых страшных мук, не сравнимых с тем, что он с ним делает. И это лишь ещё больше раззадоривало седоволосого, который, тихо хохоча, дразнил не только действиями: ещё и словами. Говоря о том, какой он испорченный, какой раскрепощённый и податливый, но какой, мать его, чертовски сексуальный в данной позе. И от этих слов, заливаясь румянцем, Киришима матерился на него куда более громко, повелевая тому заткнуться. Но разве тот послушает его?       Стоило ему кончить один раз, как он обмяк на руках Канеки, дыша тяжело и прерывисто, прикрыв глаза и даже переставая на какое-то время ругаться. Кен какое-то время смотрел на него как-то странно, неудовлетворённо, а потом, задумавшись, решил, что можно немного продлить данную игру. Поэтому, вновь сжав кагунэ на члене гуля, он запустил первый, сжимающий до этого запястье, в ход: стянул штаны вместе с трусами, а затем, продвинувшись чуть дальше, очертил мокрую дорожку на внутренней стороне бедра. И, почувствовав это, Аято внезапно распахнул глаза, впиваясь переломанными пальцами в ткань чёрной кофты седоволосого.       — Ты же… ты не… — заговорил тогда Киришима, поднимая взгляд вверх, а Кен, заметив такую реакцию, развеселился лишь ещё больше.       — Расслабься, Аято-кун. Никто не говорил, что игра закончена.       Кагунэ, надавив на колечко мышц, внезапно и резко проникло в тело. Гуль, широко распахнув глаза, весь свернулся, утыкаясь лицом в живот своего мучителя и, не переставая сжимать кривыми пальцами ткань, задышал чаще и глубже. Кости внутри вновь затрещали, начиная ломаться, и эта боль смешивалась с новой, разрывающей как изнутри, так и снаружи, режущей, кровавой, невыносимо холодной. И крики смешались с безумно-веселым смехом, а затем короткие всхлипы и стоны тонули в тихих, но всё же усмешливых словах его мучителя.       Первое время всё его тело сковала страшная и невыносимая боль, но стоило Аято принять конечную позу, зафиксировавшись в ней, кости перестало ломить, и болело лишь оттого, что в него с некой яростью и ненасытностью вдалбливался инородный предмет. Кагунэ двигался быстрыми рывками, входя глубоко, настолько, чтобы доставать органов. Извиваясь в это время в разные стороны самым кончиком, оно приносило страшную боль, разрывая кожу и мышцы, заставляя кровь стекать по бедру и пачкать деревянный пол под ним. Некоторые раны, заживая, раскрывались вновь от толчка в их сторону, и от этого на глазах непоколебимого гуля проступили слёзы. Когда в последний раз он столько плакал?       Он думал, что это невыносимое чувство, разрывающее изнутри, никогда не пройдёт, однако вскоре, через несколько минут Ада и мук, по позвоночнику мелкой, но быстрой волной прошлось иное чувство, спирающее дыхание, заставляющее выгнуться и, оторвавшись от ткани, вновь упасть спиной на пол. Канеки, заметив за ним такие изменения, внезапно замер, но затем двинул отростком вновь в ту же сторону, и из горла его жертвы вырвался новый стон: всё такой же болезненный, но теперь в нём проскальзывали иные нотки. Те, что он слышал чуть ранее. Поэтому, улыбнувшись, одноглазый стал двигаться в заданном направлении, наращивая темп толчков, отчего Киришима вскоре сгорал от противоречивых чувств: его разрывало от боли, но возбуждение сладостной волной проходило по всему телу, чуть затмевая то ужасное и противное чувство.       Один кагунэ ласкал грудь, обвив ту собой, второй, сжавшись на вновь набухающем члене, водил по нему вверх-вниз, третий вдалбливался сзади, заставляя одного из лидеров сильнейшей гульей организации стонать и извиваться. А четвёртый… Кен поднял голову вверх, глядя на отросток, нависающий у него над головой, а потом, улыбнувшись своей мысли, вновь перевёл взгляд на Аято, свою податливую жертву. Тогда, решившись воспользоваться всем, что у него есть, одноглазый поднёс четвёртый кагунэ к лицу Киришимы и, очертя подбородок кончиком, дотронулся до искусанных губ, а затем проник в рот, заставляя на какое-то мгновение того даже подавиться, и задвигалось, лаская язык и внутреннюю сторону щёк, то почти выходя, то вновь погружая настолько глубоко, насколько это было возможно.       Аято тошнило: от отвращения, от грёбанной склизкой штуки в своём рту, от этого возбуждения и удовольствия, которое ему приносил его враг. Но ничего не мог с собой поделать, поддаваясь навстречу ласкам, постанывая в голос и раздвигая ноги, как последняя шлюха. Он скрёб ногтями по деревянному полу, сдирая те до крови, цепляя десятки заусениц, откидывал голову назад и выгибал спину. Двигал бёдрами навстречу и плакал от отвращения к самому себе. Хотелось выть в голос, но вой этот мерк за стонами и проклятьями, которые вскоре превратились в несвязный друг с другом бред, состоящий из непонятных человеческому языку звуков. Так значит вот как его… сделают «полумёртвым»?       Канеки заставил кончить его трижды, и только после этого, отпуская сломленное тело из объятий своих кагунэ, пряча те обратно под кожей, он посмотрел на него: изломанного физически, разбитого духовно, всего в крови, слезах и собственных слюнях. Аято, закрыв глаза, перевалился набок, поджимая под себя ноги и руки, тихо скуля и не переставая реветь, точно малое дитя. Оскалив зубы, он бился в тихой истерике, подрагивая всем телом, но далеко не от холода. У него болело всё тело. Но эта боль заглушалась той, что гуль испытывал внутри: будучи одним из самых сильных, он никогда не испытывал хотя бы что-то схожее, а теперь, когда нашёлся тот, кто смог его сломить… он правда не знал, что делать.       Поднявшись с места, Кен сделал пару шагов к выходу, но замер, услышав тихий шепот за спиной.       — Ненавижу… Убью тебя, сукин сын. Найду и убью.       Оглянувшись через плечо, одноглазый кинул на него последний взгляд, а затем, повернувшись обратно, посмотрел на свои руки: испачканные уже почти застывшей в крови. Испачканной в чужой крови. Но он ничего не сделал этими руками. Точнее, сделал, но не он. Ему казалось… казалось, что он действовал на автомате, а дикая радость, плещущаяся тогда в груди, осталась лишь тяжёлым осадком, от которого хотелось взвыть точно так же, как выл сейчас сломленный.       И, выходя из полуразрушенного дома, единственное, о чём мечтал Кен — никогда больше не встречаться с Аято Киришимой. Ни при каких обстоятельствах.       — Сломать?       — Сломать!       — А мы не… мы не переборщили?       — …       — …       — Ты знаешь…       — Тоуке будет больно.