Назови меня Динно, парень

      После Диновой фразы: «О, да ты много еще чего не видел», вроде бы сказанной с улыбкой, но такой страшной в контексте, Коул на мгновенье задумывается, а потом с тяжелой решимостью, так и сквозящей через тоже вроде бы беззаботную — как у Дина — улыбку, спрашивает: «А подробнее?». И остается. Бросает свой навороченный джип у самого дома Джеммы, перекидывает рюкзак с оружием на заднее сиденье Импалы — Сэм хмыкает, мол, многовато инструментария на одну Динову Детку, — и сам залазит внутрь, притворно кряхтя и сетуя на тесноту. Теперь уже хмыкает Дин — да, слишком много. Слишком много исполосованных шрамами мужиков на одну машину. Чересчур.       Поначалу непривычно — то, что всегда было делом двоих Винчестеров, теперь становится делом двоих Винчестеров и одного Трентона. Особенно непривычно Дину — если раньше от него постоянно требовал переключить песню один зануда, то теперь зануд стало двое. Правда, Коул отличается от Сэма тем, что любит музыку потяжелее. Настолько потяжелее, что у Дина уши начинают заворачиваться в трубочку во всех смыслах этого слова. Непривычно Сэму — если раньше Дин гонял за жратвой и выпивкой для двоих его одного, то теперь вместе с ним вызывается идти и Коул. Вкусы у него воистину Диновские. Как любит говорить пресловутый старший братец: «Что, Сэмми? Полезно — это когда мало и невкусно? Полезно — это когда много и вкусно, запомни мои слова!»       И однажды ночью, когда Сэм давно уже согнал Коула с заднего сиденья на переднее, а сам разлегся сзади, поджав под себя непомерно длинные ноги, тот спрашивает у Дина, хлещущего кофе только так и щурящегося на огни редких встречных машин: «А скажи, Дин, почему ты меня тогда не убил?» Дин молчит. Не то чтобы вообще не знает, что сказать. Просто думает. О том, что действительно сказать почти нечего, думает о всепоглощающем чувстве вины неизвестно за что, ведь прав был тогда, в две тысячи третьем, прав, черт возьми! Думает и о том, что с того самого вечера в охотничьем домике, когда Коул, вытирая кровавый пот с лба и скалясь в болезненной гримасе, просил, умолял его, Дина: «Привяжи меня, Динно», с того самого вечера он ни разу не называл его так. Динно. Дин прикрикивает сам на себя — нашел о чем сожалеть! — но все равно от этого немного тошно. И он выбирает самый нейтральный ответ: «Да как тебя убить-то, дурака такого мелкого». Это звучит смешно, да и по Коулу не скажешь, что он младше Дина на целых десять лет, но все же Дин говорит это. Коул морщится, ожидая, очевидно, правды, но Дин переводит разговор на другое, рассказывая, как они с Сэмми расследовали преступления, единственным свидетелем которых был пес.       «И ты действительно разговаривал с голубем и лаял на почтальона?!» — смеется Коул, да Дин и сам смеется вслед за ним, не боясь разбудить Сэма, спящего так крепко, что и второй дубль Армагеддона его бы не поднял, а сам думает только об одном: назови меня Динно, парень. Еще раз назови меня Динно.       А вообще Коул быстро вписывается в их странную компанию. Он безропотно заучивает целые тома энциклопедий о мифологии, помня, чем обошлось ему незнание в тот раз, рисует пентаграммы, учится обращению с незнакомым для него мачете… Учится работать в команде. По правде говоря, в команде учится работать скорее Дин, не зря же их с братом называли одним цельным «Винчестеры». Все другие — инородное тело. А вот с Коулом как-то немного полегче. И уже спустя неделю Дин не дергается, когда Коул подходит к нему со спины. Спустя две недели Коул может положить руку ему на плечо и не получить при этом кулаком в челюсть. Он, в шутку, наверное, называет этот эксперимент «приручением». Дин — мазохизмом. Хотя синяки и царапины с Коула сходят как с собаки, почти все время, что живет в бункере, он ходит почти равномерно синего цвета. Укротитель, мать его так. Дин как может сдерживает себя, но чувство опасности сильнее и опять кулак с разворота летит в лицо даже не уклоняющегося Коула. И вдруг задерживается едва ли в сантиметре от Коулова носа. Дин с удивлением смотрит на свою руку, будто спрашивая у нее, что это она начала такое творить отдельно от хозяина. А Коул… Коул радостным восьмидесятикилограммовым щенком запрыгивает ему на спину. И он не дергается. Вечером они втроем собираются у экрана ноутбука, потягивая пиво и пересматривая по десятому разу старые черно-белые комедии. И Сэм, неизменно не разобравшись со своими лосиными ногами, опять заезжает коленом Дину в бок. Вот только на этот раз Дин не подрывается с дивана и не ищет взглядом нож. И Коул с серьезным лицом хлопает его по плечу со словами: «Американская морская пехота сделает из тебя человека, ничтожество!», а Дин думает. Назови меня еще раз Динно, и я, черт возьми, эту Метку зубами выгрызу.       Потом наступает лето, а вместе с ним приходит и — как его, Дин слышал это из какого-то отстойного фильма про солдат, вернувшихся из самой задницы мира — пост-травматический синдром. Отходняки, если проще. Коул до паники боится жары, и Дин с Сэмом добросовестно стаскивают в его комнату, признанную за ним, как за полноценным обитателем бункера, все кондиционеры, что только найдут, но это хреново помогает. Коул чувствует, как снаружи, за стенами бункера, царит испепеляющая жара, как трескается кожа от обезвоживания, как все человеческие мысли в голове заменяются постоянной жаждой. И как-то, потянувшись к одной и той же бутылке пива и столкнувшись с Дином руками, он остатками того, что еще держится в нем за человеческую сущность, чувствует, что у Дина очень, очень холодные руки.       Он ничего тогда не говорит, но Дин видит, как теперь Коул старается держаться поближе к нему, самого себя стесняясь — морпех же, ветеран войны, можно сказать, а тут такая хрень… Но Дин все понимает. И даже если Коул не называет его Динно, у них все равно больше никого нет. Только он, Коул и Сэмми.       С тех пор так и идет. Дин приходит к Коулу в комнату по ночам, втайне от Сэма — не хочет, очевидно, авторитет подбивать, а какой там авторитет, когда брату самому тридцатник уже — садится на Коулову скрипучую кровать, мягко убирает с его лба короткие прядки волос, насквозь пропитавшиеся холодным потом, зябко ежится, закутывается в ненужное Коулу одеяло и просто кладет ему руку на лоб. Коул во сне ворочается, коротко облизывает пересохшие потрескавшиеся губы и замирает. Даже вроде бы улыбается легко так. Дин сидит так часами — все равно, если уснуть, Метка подсылает дивные кошмары с библейскими, черт бы их всех подрал, сюжетами, — но уходит обязательно до рассвета. С рассветом просыпается Коул, и он не должен знать ничего. Дин по себе знает — когда тебя жалеют, это унизительно, но ничего не может поделать со своей жалостью. Семью нужно защищать, хотя бы и такими сопливыми способами.       Все почти нормально. Коул ощутимо свежеет и уже не проводит часы под ледяным душем, Дин, как всегда, отвечает на вопрос Сэма одной и той же фразой: «Все нормально, честно» и, отворачиваясь, трет сонные глаза. А потом они находят дело. Простенькое, то ли языческий бог, то ли еще какая чушь, убиваемая колом в сердце. Ничего сложного. И, пока Сэм сидит в библиотеке, Коул предлагает Дину: «А пошли в бар, камрад? Пиво, девочки — красота же?» И Дин соглашается. А чего бы не согласиться. Действительно, пиво, девочки, полное отсутствие воспоминаний о жарком голосе, называющем его «Динно» — красота.       Из бара они выходят, точнее, выползают в самый разгар жары. И пока Дин, собирая в кучку остатки мозга, пытается удержать себя в вертикальном состоянии, Коул застывает на месте — странно прямой, враз побледневший — и приваливается к стене бара. И коротко, тонко всхлипывает. Это так непохоже на него, что Дин, мигом трезвея, быстро оборачивается к нему — и едва успевает поймать. Коул грохается в обморок. Это было бы смешно — морпех, загибающийся от жары — если бы не было так… ну вот совсем не смешно. Дин загружает его тушку в Импалу и мчится в мотель, не зная, какому богу молиться за то, что его вихляющую машину ни разу не остановила полиция. Трентон очень тяжелый, и, дотащив его до номера, Дин успевает на три раза пропотеть и совершенно протрезветь. Уложив его на кровать, Дин садится рядом и пытается думать. Ничего умнее, кроме как раздеть Коула, и придумать нельзя, и он, внутренне матеря весь мир, приступает. Стаскивает с Коула ботинки, снимает куртку, рубашку — и впервые видит тело Коула при свете. Коул… красивый. Настолько, насколько может быть красивым мужчина в понимании Дина. Неплохая мускулатура, бледная кожа, дорожка волос, убегающая от пупка за ремень штанов… Дин сглатывает, отводит взгляд, и, как по ночам, кладет руку на лоб Трентона. Рука дрожит — и Дину хочется думать, что это из-за Метки, требующей крови… но Метка спокойна, как никогда. Он оглаживает лоб Трентона, широкие скулы, прикасается пальцами к тонким губам — и тут же отводит руку, потому что Коул открывает глаза и тут же распахивает их еще шире в немом вопросе. Дин не смущается — годы вранья полицейским, врачам и простым людям дают о себе знать, — и ехидно спрашивает: «Ну что, отрубился, лихой герой? Как тебе пиво с девочками?»       А Коул медленно садится на кровати, обводит взглядом помещение, хмыкает — и говорит совсем не то, что Дин мог бы себе представить: «Положи руку обратно, Динно. Если я еще раз отрублюсь — я не перенесу этого позора».