Единственная соперница

      Предприятие в Германии провалилось с треском, что говорить. Я и сама, без критических речей Ленина, прекрасно это понимаю. Возвращаясь в Москву, я ожидала более сурового наказания, чем резкий выговор, и в том, что по партийной линии никаких последствий не случилось, видится что-то неправильное. Что-то подозрительное. Не заразилась ли я в Крыму землячкиной паранойей?       На самом деле предстоящая встреча с Землячкой — единственное светлое пятно за последний год. Я заранее отправила ей телеграмму, и как же, чёрт возьми, приятно было писать открыто, без партийных кличек и тайников в зеркалах! Постоянная конспирация порядком меня утомила.       В Замоскворецком райкоме шумно, все бегают с какими-то бумажками, звонят по телефону, но впечатления хаоса не возникает. Я вдруг вспоминаю: говорят, когда-то Ленин разделил для себя своих соратников на три группы: «агитаторы», «пропагандисты» и «организаторы», и Землячка попала в последнюю. А мне кажется, она прекрасно действует в любом из этих качеств…       — Вы к кому? — спрашивает меня молоденький паренёк.       — К Розалии Самойловне. Мне назначено.       Через минуту я прохожу в её кабинет. Обстановка, естественно, аскетическая: заваленный бумагами стол, жёсткое кресло, два стула, небольшой шкаф. И портрет Ленина, куда без него. Землячка поднимается мне навстречу.       За прошедший год с небольшим она изменилась. Прежде всего, подстригла волосы, и теперь как-то особенно бросается в глаза её высокий лоб, а над ним — первая седая прядка, появившаяся у неё ещё в Крыму. Лицо усталое, осунувшееся, а шея замотана тёмным шарфом.       — Здравствуй, — улыбаюсь я. — Простыла, что ли?       Подхожу ближе, собираясь обнять, но Землячка делает шаг назад. Приходится ограничиться пожатием руки, которую мне потом совсем не хочется выпускать.       — Пойдём отсюда?       — У меня рабочий день не кончился, — хрипло отвечает Землячка, морщится и поправляет шарф.       В этом она вся! Я закатываю глаза.       — Какой рабочий день! Тебе отлежаться надо. У меня отличная комната — пойдём, отдайся в мои заботливые руки.       Землячка достаёт из кармана часы, задумчиво смотрит на них.       — Через два часа. Какой адрес?       Я диктую, она записывает. Одновременно другой рукой хватает трубку зазвонившего телефона:       — Да! Да, я слушаю. Да, помню. Я бы предложила завтра в двенадцать. Думаю, надо ставить вопрос об исключении из партии. Да, — положив трубку, смотрит на меня и вскидывает бровь, будто удивляется, что я по-прежнему здесь. — У тебя ещё что-то?       Вот это гостеприимство. Я представляла себе нашу встречу несколько иначе.       — Э-э, нет. Ладно, пойду…       Я жду её с извозчиком у дверей райкома. Прошло два часа: Землячка неизменно пунктуальна.       — Роза! — окликаю я, высунувшись из пролётки. — Я тут. Залезай.       — И давно ты тут? — подозрительно спрашивает она.       — Нет, — успокаиваю я, — просто решила тебя встретить.       — Ты сегодня такая добрая, я прямо не могу.       Вскоре Землячка уже лежит в постели и кутается в одеяло, пока я готовлю для неё отвар. Мерить температуру она отказывается: говорит, бесполезно, потому что завтра всё равно в райком, дела ждать не будут. Типично…       Отвар мне ещё бабушка готовила, в детстве, в Трансильвании. Ничего экзотического, кроме самого сочетания ингредиентов. На вид, конечно, не очень, да и на вкус не сок, но действует всегда. Взяв стакан, я сажусь возле Землячки на край дивана.       — Держи.       — Что это? — прищурившись, спрашивает она.       — Чудо-зелье.       — Пахнет совсем не чудесно.       — Потерпишь.       Землячка выглядит на редкость несчастной, и я едва сдерживаю улыбку. Сейчас трудно поверить, что её боятся, как огня, в собственной партии. Наконец она решительно хмурит брови и в три больших глотка выпивает отвар.       — Гадость, — возвращает мне пустой стакан.       Я ставлю его на стол.       — Выпьешь ещё пару раз — будешь как новенькая.       — А ты стала гораздо лучше говорить, — замечает Землячка, закрыв глаза. — Даже странно. Всё по заграницам же…       — Занимаюсь дополнительно, — я осторожно ложусь рядом с ней. — Роза, я ужасно соскучилась. В Германии тебя очень не хватало.       — Оно и видно. Наломала ты там дров. Подорвала репутацию компартии…       — Ну, видимо, представители рабочих несколько преувеличили готовность масс к выступлению. Настоящих энтузиастов было не так много, остальных просто заставили, а не убедили. Но откуда я могла знать?       — Так надо было выяснить! А ты всё скомкала! — повышает голос Землячка, но кашляет и мрачно замолкает.       — Потому что я лучше работаю в тандеме, — со вздохом отвечаю я. — Причём с тобой. И очень плохо, что тебя оставили сидеть в каком-то райкоме, когда мы могли бы…       — Это из-за Крыма. На нас было слишком много кляуз, вот в ЦК и решили, что лучше нас… развести.       Некоторое время мы молчим, потом я говорю:       — Через неделю я еду в Чехословакию. Опять под прикрытием. Ты бы знала, как надоело постоянно менять имена, страны… Как будто снова в подполье, как будто никакой революции нигде и не было!       — Партии виднее, где ты полезна.       — Конечно, — соглашаюсь я. Об этом с Землячкой спорить безнадёжно. — А можно как-нибудь сделать так, чтобы и ты была полезна в Чехословакии? Хотя бы иногда, недолго?       Землячка равнодушно пожимает плечами.       — Я не в Коминтерне, поэтому вряд ли… Я здесь нужна. Просить не могу и не буду, сама понимаешь.       — Да, да… Может быть, на отдых? Курорт? Тебе бы не помешало.       — Посмотрим, Бэлла.       Я обнимаю её и бормочу невнятно, уткнувшись куда-то ей в шарф:       — Просто хочу видеть тебя чаще. Кстати, тебе идут короткие волосы.       — Хлопот меньше. Давно надо было постричь.       Я колеблюсь, но в конце концов, неуверенно дёрнув её за кончик шарфа, задаю вопрос:       — Роза, ты не в духе только потому, что болеешь, или?..       Она поворачивает голову.       — Глупости. Я вполне в духе.       — Ты мне, по-моему, не очень рада.       Землячка пристально смотрит на меня, потом снова отворачивается и закрывает глаза.       — У меня много дел.       Да, я не сомневаюсь, так и есть. Простуженная, с температурой, она продолжает координировать работу райкома. До меня ли ей? Закрадывается и другая мысль, но я тут же её отгоняю. Единственной моей соперницей всегда была партия.       — Ты останешься? — спрашиваю я. — На эту неделю?       Я почти уверена, что Землячка не согласится. Но она кивает, по-прежнему не открывая глаз. Должно быть, ей и правда плохо и не хочется возвращаться в пустой дом.       Я привычно (как же этого не хватало!) устраиваюсь у неё на плече и рассказываю какие-то истории, мелочи из немецкой жизни. Вообще-то я привезла ей духи, но, может быть, их лучше подарить потом, на прощание…       Землячка изредка комментирует мои реплики, но потом затихает. Я приподнимаюсь на локте, заглядываю ей в лицо: спит.       Мне всегда нравилось наблюдать, как смягчаются во сне её черты. Она спит слишком мало, вечно в движении, вечно в заботах. Я едва касаюсь губами её лба, убеждаюсь, что температура снизилась. Потом, не удержавшись, целую ещё: в висок и в седую прядь. Завтра ни свет ни заря Землячка отправится по очередным партийным делам. Через неделю я уеду в Чехословакию. Кто знает, когда мы увидимся снова…       Я ведь, наверно, люблю её, признаюсь я себе. А она? Она принадлежит партии.