Часть 1
26 ноября 2015 г. в 18:55
— Всё уже давно решено, Эвердин! — Джоанна раздражённо закатывает глаза, её будто прямо сейчас вывернет от того, что якобы «вновь и вновь приходится повторять этой недалёкой Китнисс одно и то же». — Все, все должны умереть, никому нет пощады!
Она иронично фыркает и взгляд уводит на капельницу, тянется, узловатыми пальцами нетерпеливо барабанит по флакону с морфлингом, словно от этого что-то может измениться.
Китнисс осторожно переворачивается на бок, чувствует, как старые простыни будто крошатся и распадаются под ней, а грубые нити царапают кожу. Джоанна ложится рядом: пожалуй, ещё несколько дюймов сократить, и Эвердин сможет коснуться щекой пробивающегося ёжика на её голове, который наверняка и не такой колючий, как кажется с первого взгляда. Но сейчас она лишь смотрит внимательно, следит неотрывно за каждым беспокойным движением Мейсон.
— Однако же эти смерти не принесут мне никакого особенного наслаждения, знаешь, лично мне наскучило убивать ещё на играх, — как бы безразлично жмёт плечами та. — Былая свежесть и живость чувств давно утратились, так, Эвердин? К тому же, дело это теперь даже не наше, а Капитолия и армии Койн.
— Ты раньше говорила иначе, — тихо замечает Китнисс и щурится, глазами цепляя острые скулы Джоанны. — Разве ты уже не относишь нас к "армии Койн"?
Девушка сухо, с надрывом смеётся, как-то излишне правдоподобно подрагивая всем телом. Китнисс думает: Джоанна слишком истончалась, даже внешне — кожа её почти прозрачная, из-за чего кажется, что не осталось вообще никакой преграды между ней и узлами нервных окончаний. Джоанна не думает, Джоанна знает. Она — оголённый нерв, реагирующий слишком тонко, как если бы её эмоционально свежевали, снова и снова, от дозы до дозы.
— К тем, чьи мозги напрочь промыты чушью о людском правосудии? О, оно так удачно почивает себе под тёплым кровом в речах незыблемых повстанцев!
Она смотрит на Эвердин с наигранной издёвкой, но в зелени глаз нет и намёка на прежний энтузиазм — там лишь мутная серая поволока от яда, разбавляющего её кровь. Китнисс считает до трёх и отводит болезненный взгляд, зрачками упирается в пятна на потолке. Пятна, так отвратительно схожие с синяками, что залегли грязной тенью под глазами Джоанны (их оттуда формалином теперь не вывести).
— Так ты не одобряешь массовое истребление?
— Я? Одобряю. Всеми руками за. Пусть выжгут весь Капитолий, пусть весь Панем похоронят под пеплом!
Мейсон торжественно хлопает в ладоши и начинает мычать, искусно подражая капитолийскому маршу. Китнисс глаза закрывает, пытается ограничиться лишь безразличием и твёрдым осознанием того, что вот оно всё, лежит как на ладони, подёргивается в муках и лишь никак не найдёт своего конца. И не ясно только, о чём эта правда: о Джоанне, судьбе Панема или о самой Китнисс?
Ирония, — думается ей, — слух отказывается цедить большинство внешних звуков, а разум слишком утомлён, дезориентирован и не способен к деятельности больше, чем различать лица тех, кто приходит и уходит в эти сменяющие друг друга двадцать четыре часа. Палата с грязным потолком, пустым люминесцентным светом и грубыми простынями подозрительно напоминает бутафорию, вся жизнь тринадцатого дистрикта (а по совместительству и всего Панема) из этой комнаты напоминает фальшивую бутафорию. Единственная, в чьей неподдельной реальности Китнисс не сомневается, так это Мейсон, цель прихода которой сюда откровенно примитивна и ясна.
Джоанна, в свою очередь, кажется, включает автопилот, когда петляет по подземным коридорам быстрым решительным шагом, который призван остудить пыл случайных знакомых, если им вдруг взбредёт в голову как-то её задержать. На исхудавшем лице — устрашающая решимость, девушка вслепую может добраться до медицинского крыла.
«Максимально результативный маршрут в процессе добывания дозы, — в первый раз поясняет она Эвердин, у которой ещё свежие бинты на истерзанной Питом шее, — эти уроды мне больше не дают морфлинг.»
Через мгновение игла без боли покидает вену Китнисс, и Джоанна тут же бесшумно выдыхает. Ей не обязательно рассказывать, что только так проходит тревога, только так медленно унимается дрожь. В люминесцентной немоте медлительно тонет понимание. На другой день Джоанна приходит вновь.
Девушка говорит о стекленеющем анестетике, чёрной патоке, из-за которых перестала себя резать, потому что ей попросту уже стало скучно. Говорит о том, как теперь ей кажется даже, что если она отгрызёт себе руку, всё равно ничего не почувствует. Потом, вспоминая, как для Сноу важна была только степень ею испытываемого, хмурится и пальцы до хруста заламывает. Эвердин знает, что слепо-глухонемая навязчивая идея сделать всем вокруг как можно больнее никуда не исчезла, а так и сидит в Джоанне, только почему она теперь применения ей не может найти — не понимает.
Она смотрит на сбитые костяшки Мейсон, на её искусанные в кровь губы и бесконфликтно опущенные жёлтые веки. Что стало с той, кого ещё недавно приходилось вязать смирительными ремнями? А что стало с ней, с самой Китнисс?
— Ничего хорошего не случится, сюрпризов не будет. Вечное монотонное однообразие с большой вероятностью превращения во что-то, что будет ещё даже хуже, чем есть сейчас, — говорит Джоанна теперь, когда уже вошло в привычку укладываться рядом с Китнисс так удушающе близко, что обеих, кажется, только это на плаву и держит.
Эвердин вновь смотрит на её лицо, ищет насмешки, улыбки, обмана, а не находя, сминает в кулак грубую ткань одеяла прямо в нескольких дюймах от покоящейся руки Мейсон.
Лишь бы это была очередная проверка на хрупкость, лишь бы им её без потерь пройти.
— Я убью его, Джоанна, — шепчет Китнисс, — убью Сноу.
И девушка губы кривит, молча кивает. «Вчера, — думает Эвердин, — она ещё отвечала вслух.»
Сегодня они больше не заговаривают о чём бы то ни было, касающемся происходящего вне их маленького мира на грубых простынях больничной койки. У Мейсон очень скоро тяжелеют веки (с каждым разом это происходит всё быстрее), она небрежно выдергивает иглу, ёрзает и лицом к Китнисс укладывается. В дюйме от её губ — вьющиеся локоны Эвердин, на них она и фокусируется, пока вовсе не смыкает усталых глаз.
Китнисс смотрит на её опалённые ресницы, на виски, расшитые паутинами вен, и дышит совсем бесшумно. Она знает, что это долго не продлится, — время сна для них обеих измеряется в длине снящихся кошмаров. Рука Эвердин медленно, но верно выпутывается, тянется и зависает в воздухе. Кончики холодных пальцев едва касаются точёного черепа Мейсон, ведут незримо линию вниз и даже не дрожат. Пробивающийся ёжик волос на ощупь оказывается совсем как пух.
Китнисс игнорирует, как стекловата мерно заполняет её лёгкие, убирает руку и думает, что завтра, когда ей перестанут без вопросов раздавать флаконы морфлинга, она вполне сможет достать для Джоанны таблетки.