Прощение

Когда Корво впервые прибыл в Дануолл, его охватила тоска. Неумолимая, жгучая тоска по родной Карнаке. Он видел огромных металлических монстров, волокущих на своей спине величественных левиафанов, слышал их похоронные песни и мог поклясться, что они поют и ему. Корво был безмерно рад оказаться на службе у императора, но жизнь казалась ему попыткой гарпунёра удержать молниеносный линь. Однако юная принцесса благоволила ему, и он был благодарен ей за это. Двенадцатилетняя Джессамина, кажется, обожала своего лорда-защитника: первую неделю она не отпускала его ни на секунду, заставляя сообщить о себе каждую деталь. Боясь задеть нежный слух будущей императрицы, Корво сглаживал острые углы своего прошлого, ведь кому хотелось слушать истории о том, как днём его отец пилил дрова, а по вечерам его руки превращались в самые настоящие куски полена, нещадно обрушиваемые на голову мальчика; разве стоило Джессамине знать про его мать, которая торговала собой столь часто, что иногда Корво всерьёз задумывался, того ли мужчину называл отцом. Нет, принцессе не пристало слушать подобное, поэтому Корво рассказывал ей о Серконосе, о местных танцах и музыке, что затапливает собой каждый клочок острова, будто всеобъемлющее море, о небольших деревушках, где успел побывать; пожалуй, за первые несколько лет он был вынужден говорить больше, чем за всю свою прежнюю жизнь. И Джессамина не оставалась в долгу. Сколько историй она ему поведала! И как часто Корво зачаровано следовал за ней, ловя каждый жест, каждое слово, за что позже не переставал винить себя, ведь какой из него лорд-защитник, если вместо постоянной бдительности, он не мог оторвать глаз от Джессамины. Она же говорила с ним об Империи, о том, что планирует сделать, когда займёт место отца; о том, что её не устраивает, и что ей нравится; она сбегала из дворца, желая прогуляться по пристаням в одиночестве, и Корво верно следовал за ней, слушая её спутанные размышления о природе левиафанов и самого мира; она расспрашивала его о море, планируя, как оплывёт весь свет, заставляла Корво вспоминать каждую мелкую деталь, подмеченную им во время плавания до Дануолла; Джессамина могла рассказывать ему о местных аристократах, случайно встреченных во время прогулки или на приёме, и он слушал эти скучные описания семейных древ, дабы в следующий раз не назвать какого-нибудь лорда N лордом M. И, казалось, не было предмета, которого они не касались. Корво же слушал и отвечал — иногда машинально, чтобы не расстроить Джессамину, иногда он заваливал её вопросами, и тогда они могли сидеть вместе до глубокой ночи, когда окружающее пространство начинало растворяться и напоминать Бездну. Но на главный вопрос, который Корво вынашивал несколько месяцев, загоняя его в самые глубины сознания, боясь даже посмотреть на него и всерьёз допустить возможность произнести, Джессамина впервые ответила односложно, но это скупое "да", которое императрица произносила с трясущимися руками, но высоко поднятой головой, на долгие годы сделало Корво счастливым. И он бережно сжимал её руки, боясь отпускать. Теперь Корво обращается лишь к Сердцу, сжимая его в своей ладони каждый раз, как хочет услышать знакомый голос. Голос, который идёт из таких глубин мироздания, что даже метка и Чужой кажутся ему пустяком; и он так и не смог определить, пугает его этот голос, или же он рад этим холодным, словно лезвие клинка, звукам. Но само Сердце пугало его: изуродованное, гротескное, с кучей мелких механизмов, которые ни на секунду не переставали двигаться, сжимающееся, будто где-то всё ещё существует человек, судорожно пытающийся жить. Сердце говорило ему о многих вещах, Корво знал сотни секретов, он слышал вещи, которые приближали к нему Бездну, вещи, которые ни один смертный не должен знать. И шёпот этот будет преследовать его всю оставшуюся жизнь — пронизывающий, заползающий под доспех, где слова эти превращаются в следы тайн, древнее самих островов. Корво пытается говорить с Сердцем, он задаёт ему вопросы, бережно надавливая на поверхность, но холодный голос говорит всё то же, однако, бывают моменты, когда Сердце обращается с вопросом к нему, и тогда Корво желает перерезать себе глотку. Сердце спрашивает: «Почему мне так холодно?». Корво молчит. «Что они со мной сделали?». Тишина. «Почему я всё это знаю?». Корво не знает ответа, и сомневается, что Сердце услышит хоть слово из того, что он говорит. Однако это не мешает ему пытаться. Он забирается в самые отдалённые места "Пёсьей ямы", задавая Сердцу всего один вопрос, и ожидая на него, как и много лет назад, всего лишь одного слова. Корво просит прощения. За то, что оказался слаб; за то, что не увидел предательства раньше; за то, что не защитил Эмили, за то, что позволил ей лишиться матери. Он спрашивает, прощает ли его Сердце, но оно глухо к словам. Корво бьётся над этим куском плоти и машины, продолжая повторять один и тот же вопрос, будто и нет в мире ничего иного; иногда ему начинает казаться, что слова произносит не он, а они долетают к нему из Сердца, спрашивая холодно и резко: «Ты прощаешь себя?». Когда Корво удаётся спасти Эмили, он рад, он готов соорудить алтарь и принести жертвы любым богам, он готов стать верным служителем Чужого, его радость не знает границ, и он в сотый раз клянётся себе защищать её от любой опасности, мнимой или действительной. И даже его жгучая ненависть, которая могла бы спалить целый город, утопить его в крови, создав чуму, которая выкосит весь мир и сотрясёт саму Бездну, стихает. Когда он оставляет Эмили, дабы завершить начатое, ему кажется, что Сердце нашёптывает ему новые слова, в которых он смутно угадывает шанс на прощение, или же он сам пытается оправдать себя и не соскользнуть в пропасть. Впрочем, по ночам, когда его оставляют одного, он продолжает добиваться от Сердца ответа на тот же вопрос. Бедный Корво даже перестаёт замечать, как его губы движутся — вопрос, повторяемый так быстро, будто сталкиваются клинки, сливается в песню, чей напев звучит печальнее песни умирающего левиафана. И ответ приходит. Из-за закрытого окна он слышит девичий голос, трясущийся, но живой: «Я прощаю тебя».