Вечная каденция

Позволь мечтать, о, чистая струна, позволь рыдать и верить в упоенье, что жизнь, как ты, лишь музыки полна.

Он чувствует, как чужой взгляд упирается в уголок его глаза, там, где залегает небольшая складочка, чувствует, словно шершавый палец обводит ее контур, слегка надавливая и пытаясь разгладить. А Кастиэль стоит, как мраморная статуя, над которой у мастера что-то не заладилось, и теперь она готова расколоться на две части от едва заметного прикосновения на глазах у всей публики. Он сосредотачивается на виолончели в своих руках, которая живет своей жизнью, дрожит от мучительного наслаждения под смычком, протяжно всхлипывает, подпевая оркестру своим низким глубоким голосом, задевающим чувствительные нервы в теле. Он ощущает ее поверхностью кожи, полноводными реками вен, что становятся отчетливей при ведении смычка чуть с большим усилием, но сильнее всего – взгляд человека. Ряд двенадцать. Место семнадцать. Кастиэль помнит, как познакомился с Дином Винчестером. У него был очаровательный южный акцент, глаза, всегда до краев полные пьяного веселья, и совершенно невообразимые скулы. Любитель дешевых сигарет, от которых дерет горло и тянет безостановочно чихать, подвернутых джинсов с дырами на коленях, которых там не задумывали, выпивки и музыки, под которую тянет закрыть глаза и трястись, словно сумасшедший. Он ездит к отцу и брату в Канзас на выходные и пьет со знакомыми по понедельникам дешевый виски, наплевав на закон – ведь ему всего семнадцать, он гуляет ночами напролет и произносит громкие речи на холодных ступеньках театральных кружков, куда его упорно не соглашаются зачислить. Кастиэлю кажется, что он придуманный – человек, сбежавший со страниц романа Джека Керуака. Он помнил его хитрый, прищуренный взгляд, не предвещавший ничего хорошего, когда тот посмотрел на него на школьной парковке. Помнил, как непринужденно Дин подошел и небрежно, как ни в чем не бывало ткнул пальцем в сторону черного чехла за спиной: – На гитаре бренчишь? – Это виолончель. Тот лишь пожал плечами, улыбнулся все той же хитрой улыбочкой, которую, видимо, предпочитал использовать в любых ситуациях, и уже решил было заговорить о чем-то своем, естественно, более значительном, но Кастиэль его перебил: – Прости, но у меня нет времени разговаривать, – он нервно поправил лямки на плечах, перекинул ногу через сидушку велосипеда, уже готовый надавить на педаль и подальше уехать от этого чудаковатого типа, что так странно смотрел на него в это самое мгновение. – Эй, парень, подожди! – тот поднял руки в защитном жесте, сделав шаг назад. – Я просто хочу с тобой познакомиться. Я слышал, как ты играл у миссис Фокс в кабинете. Впечатляет. – Слышал, как я играл, но, тем не менее, спросил про гитару? – Надо же было как-то начать разговор, – на его лице снова появилась та самая улыбка, и Кастиэль подумал, что увидит ее еще много-много раз. – Как ты делаешь это? – Делаю что? Парень взмахнул рукой в воздухе, словно это могло помочь в подборе нужных слов: – Ты, когда играешь, словно проваливаешься в музыку! Я… – он запнулся, вдохнув непривычно морозный сентябрьский воздух. – Не знаю, как это объяснить, но, – он резко остановился, отбросил сигарету, которая все это время была зажата между пальцами левой руки, крепко сжал плечо Кастиэля и посмотрел – посмотрел так, словно в его глазах хотел увидеть ответы на все вопросы, что так долго терзали его шальную голову. – Вот здесь, – он горячим пальцем на секунду коснулся переносицы Кастиэля, отчего тот непроизвольно дернулся, – появляется складочка, как только ты начинаешь играть, и ты словно исчезаешь, понимаешь? Понимаешь, чувак? Как ты так с музыкой сливаешься? – Ты сумасшедший? – Нет, я просто Дин. Кастиэль приоткрывает глаза, сквозь ресницы различая размытый темный силуэт застывшей фигуры, ведет смычком чуть медленнее, заставляя виолончель надрывно и горько заплакать в последние минуты своей песни, чтобы потом дать ей заслуженный отдых. Кастиэль чувствует, что Дин замирает с каждой высокой нотой, издаваемой виолончелью, и смеется про себя от осознания такого очевидного контраста. Он влюблен, безнадежно влюблен в своего друга, видящего счастье только в дороге под колесами своей машины и музыке, отравляющей разум. Это состояние вызывает по телу дрожь, которую хочется снова и снова ощущать, лишь бы Дин не отворачивался никуда, а смотрел только на него. Кастиэль открывает глаза и встречается с множеством других – восторженных, подернутых легкой поволокой грусти, что совсем не вяжется с праздником Рождества, но сегодня его день, и он – безнадежный мечтатель – на большой сцене. Кастиэль делает последнее движение, обрывая музыку на пронзительной ноте, неловко замирающей в непривычной тишине, и, если можно было, он носил бы это состояние как парадно-выходной фрак вместе с отглаженной белой рубашкой и галстуком-бабочкой, завязать который иногда бывает по-особенному трудно. Дышал бы этим мгновением всей поверхностью тела. – Это было здорово, – первое, что он слышит, стоит ему вырваться из объятий матери и подойти к терпеливо ожидающему Дину. На нем черный пиджак с чуть потертыми манжетами и все те же рваные джинсы, демонстрирующие всем ценителям прекрасного россыпь багровых синяков на коленях. Дин по привычке хлопает его по плечу, улыбаясь уголками губ, морщится, рассматривая парадный костюм, и с любопытством наблюдает, как Кастиэль бережно прячет виолончель в чехол, застегивая молнию. В его глазах – смесь восторга и непонятного пока волнения, которое совсем не вяжется с образом бунтаря и разгильдяя, каким тот привык себя вести. Последние лучи ледяного зимнего солнца скачут по светлым стенам и потолку, запускают пальцы-веточки в волосы, касаются шеи и щек. Дин странно улыбается, и Кастиэль не может об этом не думать. – Я не хочу идти домой, – бормочет он. – Так и не иди. Прогуляемся? – предлагает Дин в ответ на непонимающий взгляд Кастиэля, и тот прощается с матерью, целуя ее в напудренную щеку. Как только они выходят на улицу, ничего не остается, кроме как идти рядом с Дином, перекинув через плечо чехол с виолончелью и поглубже спрятав нос в теплый шарф; кажется, что чем темнее становится на улице, тем теплее становится между ними. Пиджак под курткой сковывает движения, и Кастиэль с завистью смотрит на Дина, который, не боясь холода и расстегнув куртку нараспашку, чиркает одноразовой зажигалкой и медленно затягивается, снова странно улыбаясь. Щурится, поднося сигарету ко рту, и краем глаза косится на него. Перед глазами всплывает солнечное октябрьское утро. Дин сидел на своем продавленном диване, смотрел на плакаты, полностью закрывавшие стены, и заливал в горло минералку без газа, что купил в небольшом магазинчике за углом. – Кас, не мнись на пороге. – Я и не думал, – он аккуратно переступил через газеты, разбросанные на полу, заметил у самой стены старый эмалированный чайник, который вот-вот готов был засвистеть, и уткнулся взглядом в стопку криво стоящего винила под торшером на длинной ножке. – Не знал, что у тебя хватает денег на пластинки, – Кастиэль нашел на кухонном столе Джимми Дейвиса, на незаправленной кровати – старенькую пластинку Нэнси Хэмилтон, на столе, рядом с засохшим цветком герани, – раритетную виниловую пластинку с Полом Дезмондом. Через несколько мгновений он уже с любопытством рассматривал книги с протертыми и порванными страницами. – Оказывается, ты любишь читать, – шепотом продолжил он, но, видимо, получилось слишком громко, раз Дин промямлил в ответ что-то нечленораздельное, но наверняка едкое. Заложенный на самой последней странице недельной давности билетом в кино, в ванной на стопке из полотенец лежал протертый томик Бротиган, с засохшим цветком на триста пятой странице ножку стула подпирал Сэлинджер, а на все той же кровати – старенький экземпляр Моэма с разноцветными закладками. Взгляд Кастиэля бегал от одного угла комнаты к другому, а Дин внимательно следил за его перемещениями, считывал эмоции Кастиэля, заметив, как тот впивался взглядом в строчки книг, на которых Дин сделал пометки, подчеркнув строчки тупым карандашом. – Когда мне было четыре, мама читала мне Брэдбери, – Кастиэль повернул к нему голову, а Дин пожал плечами. – А моя в четыре года учила меня печь пироги. – Полезный навык, – Кастиэль тепло улыбнулся, немного растерянно закусив губу. – Давай лучше потанцуем? – Дин подошел к проигрывателю, поставил иглу и под скрипучую мелодию саксофона протянул ему руку. Кастиэль много раз видел, как тот проделывает такое с девушками, и ему страшно захотелось с ним станцевать. Сейчас он уверен, что это и стало началом. Началом долгих взглядов, пока Дин не видит, учащенного биения под ребрами и вспотевших ладоней, которые часто надо вытирать о шершавую ткань брюк. И он не хочет ничего менять, хочет оставить все, как есть. Стоять на пороге влюбленности – не самое худшее, что может случиться. Пусть и не взаимно, бывает. Просто Дин, этот невозможный идиот, понять не может – да и вряд ли поймет – что Кастиэль в него влюблен. Влюблен в его книжки, хаос в комнате, едкие шутки и голос, когда тот произносит его имя. По щекам скользит последний луч декабрьского рахитичного солнца, а Дин без причины заливается смехом и слегка толкает его в бок. – Страдивари, замечтался? – Твой юмор убог, Дин, – он улыбается, и скорее по привычке, чем по необходимости поправляет лямку чехла, а Дин подходит слишком близко и быстро. Слишком, чтобы понять, что вот-вот произойдет, слишком, чтобы испугаться на короткое мгновение, как это обычно бывает перед таким волнительным и неожиданным моментом, слишком быстро, чтобы оттолкнуть, слишком… – Тебе одному так кажется, – спокойно парирует он и внимательно смотрит глаза в глаза. А Кастиэль вдыхает поглубже, напоследок. Задерживает дыхание, стараясь не двигаться и не отводить взгляд. Пытается не показывать ему своих эмоций, иначе он обо всем догадается, и страшная тайна перестанет быть тайной. – Но я тебе нравлюсь. – Дин, я… – его губы горячие и сухие. Широкая ладонь зарывается в волосы на затылке, чуть оттягивая темные пряди, он дает секунду, чтобы вдохнуть ледяной воздух, и снова смазанно касается обветренных губ. Ему больно изнутри, как если бы в ребра вонзилось несколько стрел, – но не от того, что ему неприятно, нет, просто это Дин. Кастиэль зажмуривается от волнения, не веря в происходящее. Он никогда не думал, что это произойдет, никогда и представить не мог, что Дин поцелует его сам. Может, его слегка затуманенный влюбленностью рассудок подкидывал мысль, что Дин пахнет одиночеством, поэтому он никогда не взыграет ни к кому симпатией. Может, дело в том, что Дин никогда не показывал ему своих настоящих чувств. Может, он просто продолжает так развлекаться. – Кас, расслабься, – Кастиэлю кажется, что его сердце стыдливо громко бьется о грудную клетку, и наверняка он уже покраснел до самых кончиков ушей. – Что ты делаешь? – выдыхает он. Горячее дыхание Дина опаляет его щеку. – А на что это похоже? – Кастиэль открывает глаза, встречаясь с темно-зелеными напротив. Глядя на Дина, он ловит себя на мысли, что проваливается в них, очертя голову. Он совсем близко. Так близко, что слышен запах сигарет и новенького одеколона, который он купил не пойми на какие деньги. – Зачем? На лице Дина красочным калейдоскопом сменяются эмоции – от уверенности к смятению и, как кажется Кастиэлю, к испугу. – Тебе не понравилось? – непривычно тихо говорит Дин, отступает назад, поджимает пухлые губы, которые всего несколько мгновений назад касались губ Кастиэля. Его голос дребезжит, словно бьющееся стекло. Это мгновение так и просит прокрутить его назад, как колесико стрелки на часах. – По законам физики противоположно заряженные электроны должны притягиваться, – продолжает Дин, словно решает легкое арифметическое уравнение, которое под силу и пятикласснику. Но чувства Кастиэля – не уравнение. От волнения он опускает глаза, пытаясь их не зажмурить. – Мы разные, Кас! Музыка из-под твоих пальцев – произведение искусства, а я – музыкант подворотен. Но… Я без ума от тебя. С того самого момента, как увидел в классе за игрой на виолончели. – Без ума? – Странно, что ты еще не догадался, – за его улыбкой прячется волнение. От нервозности его губы слегка перекашивает. – Ты сказал, мы разные. Это будет сложно, Дин, с тобой нелегко. Думаешь, у нас получится? – добавляет он, тут же жалея о сказанных словах. Дин смеется и наклоняется к нему, чтобы прошептать: – Словно с тобой просто. Мгновение замирает перевернутой восьмеркой за их спинами.