конфуз

Чонгук ненавидит оставаться в офисе в одиночестве. Особенно ночью. Сразу такая тоска наползает, оглушительная и всеобъемлющая. Домой хочется нестерпимо, там подушка и сон, цветной и живой — в тысячу раз лучше скучной и грустной реальности. На самом деле, Чонгук не из тех, кто часто поддается меланхолии и самобичеванию. Он вроде как временами даже рад находиться здесь. Многие с этого начинали — стажёрства на побегушках у одного из, как на зло, самых требовательных и надзирательных копов в городе. Чонгуку не то чтобы не нравится носиться в четырех стенах, вместо того чтобы действительно гонять и отлавливать плохих парней, устраивать облавы наркоторговцам по горячим точкам и разнимать набравшихся в сопли болельщиков. Но Чонгук сам ещё сосунок, только что вылупившийся из академии — всё до чего его допускают и допускали прежде — выписка штрафов за неправильную парковку. А теперь старшие скинули на него всю бумажную тягомотину, бросив одного и сорвавшись на очередной вызов. Чонгук обижается только немного в силу уравновешенности характера и почти не злится, в конце концов, по ночам ничего особенно интересного не случается — не в их районе. Но только не в этот раз. В прозрачные двери заходят двое мужчин в потрепанных костюмах, сами они выглядят не менее потрепанными: красные морды, сбитые кулаки и наливающиеся фингалы. У одного даже капля крови сохнет под носом. Чонгук привстаёт, чтобы отдать старшему по званию честь, но хён только машет на него рукой, мол, сиди и работай. Следом за двумя драчунами он заводит в участок девушку. Чонгук раньше таких не видел, в смысле — таких прехорошеньких. С блекло-розовыми волосами до плеч, стройных и грациозных, в коротком чёрном платье с плавающим вырезом спереди, под два метра ростом и вообще. Она больше похожа на девочку-айдола из популярного гёрлз-бенда, чем на зачинщицу грандиозного побоища, как её обзывает стайка полицейских. Когда задержанная поднимает на него глаза, Чонгук чувствует слабое дуновение воздуха от взмаха пышных ресниц и какое-то покалывание на кончиках пальцев. Это уже интересно. Щёлкая затвором решетки, хён говорит ему, чтобы он составил протокол, а сам пока обзвонит родственников и сходит за пончиками. С его уходом в помещении становится слишком тихо, мужчины в камере уступают единственной даме лавку, а сами разваливаются на полу и принимаются о чём-то отстранёно переговариваться. Всегда так: общее горе сближает даже самых злейших врагов, что уж тут говорить про сцепившихся без веской причины алкашей. Со всеми бывает. И закон ко всем одинаково суров. К шести утра Чонгук допивает пятый стаканчик быстрорастворимого кофе, допечатывает стопку заявлений о пропаже паспортов, пропусков и краже кошельков. Хён уезжает, оставляя на него задержанных со словами: “выпустишь, когда кто-нибудь их заберёт”. За двумя парнями приезжают через пару часов, платят штраф, и Чонгук неохотно их выпускает, глядя на забившуюся в угол лавки девушку — у него язык не поворачивается называть её проституткой. К слову, протокол на неё он не составил до сих пор, так и не спросив её имя. Сев на прежнее место, Чонгук физически ощущает на себе заинтересованный взгляд. Может, у него на лице сахарная пудра от пончика или вроде того — иначе чего бы ей так на него смотреть? — Кто-нибудь придёт Вас забрать? — Это вряд ли, — Чонгук поворачивается на неожиданно мужской голос, глубокий и вязкий, как мякоть хурмы, как раз когда девушка стягивает парик, пропахивая костлявыми пальцами тёмную в рытвинах медного чёлку, и бережно укладывает его на колени. — Надеюсь, ты не против? Башка от него ужасно чешется. Ээ. Чонгук думает, что, наверное, его лицо сейчас выглядит очень забавно. Открытый рот, подлетевшие вверх брови и округлившиеся глаза. Если крутые копы умеют себя контролировать в любой ситуации, то Чонгуку до них ещё расти и расти. Потому что как бы там ни было, а прехорошенькая проститутка оказывается прехорошеньким парнем, одетым в проститутку. У него по-прежнему длинные ресницы, короткое платье с плавающим вырезом и каблуки. К слову, только сейчас Чонгук придаёт значение этому вырезу и ужаленно пялится на голые коленки. Ну нифига себе. — Сколько мне там осталось до амнистии? Чонгук сглатывает, не глядя на время: — Шестнадцать часов. — А когда заканчивается твоя смена? Чонгук думает, что краснеет, но на деле его лицо остается непроницаемым. Хён говорит, что именно по этой причине позволяет ему выписывать штрафы. Потому что даже если Чонгук волнуется, по нему этого не видно, и сила возраста или гениальные актерские данные тут ни при чём. У Чонгука проблемы с мимикой и выражением эмоций, не считая, пожалуй, сегодняшней реакцией на костюмированное шоу с проституткой. Это было даже слишком неожиданно. Поэтому на него не действуют уговоры, просьбы и мольбы — с каменной маски на лице нельзя прочесть ни жалость, ни сожаление, ни крохи человечности. Идеальный крутой полицейский. Крутой полицейский, который бормочет под нос, старательно отводя глаза: — Через шестнадцать часов. Парень в платье улыбается через решётку, щурится как-то зловеще и хмыкает: — Ты такой милый. Разбудишь меня? Он кладёт на край лавочки розовый парик, сползает ниже и ложится, скрещивая и прижимая руки к груди. Чонгук думает, что ему, наверное, прохладно будет спать в одном тоненьком платье, он думает, что, может, стоит отдать ему куртку. Мысль о пледе в шкафу его почему-то не посещает. К одиннадцати у Чонгука отваливается спина. Откатываясь на стуле, он давит на закрытые веки подушечками пальцев, тайно мечтая выдавить себе глаза, чтобы больше не видеть тупые отчеты. Поворачивая голову во время зевка, он чуть не падает со стула, внезапно подавившись воздухом, когда натыкается на очень внимательный и бодрый взгляд. — Я думал, Вы ещё спите, — он берёт стаканчик с остывшим кофе, старательно излучая крутой вид, и делает небольшой глоток. — По-твоему я мог бы уснуть наедине с сексуально озабоченным копом? Кофе встаёт поперек горла, Чонгук долго и пронзительно кашляет, стуча себе по груди. А парень смотрит на него и смеётся. Честное слово, это какое-то наказание. Чонгук хочет сказать, что он нисколечки не озабоченный, и при чём здесь вообще, он же не гей, но потом взгляд краешком мажет по голым коленкам и вырезу на груди, пробегается вдоль квадратной улыбки, от которой снова ток искрится на кончиках пальцев. И Чонгук захлопывает рот. Потому что, да, допустим, этот парень, или проститутка, или трансвестит, кем бы он ни был, какой-то просто до ужаса прехорошенький. А потом в двери ломится странной наружности тип. Вламывается только с третьего раза, потому что не может правильно прочитать надпись на приклеенной лично Чонгуком бумажке “на себя”. Парень называется Намджуном и с пеной у рта требует выпустить “вот это чучело” — он размашисто указывает на него тонким и длинным пальцем, роняя вазочку с конфетками и пенал с пустыми бланками для заявлений. Чонгук оборачивается и читает на лице задержанного больше противоречивого веселья, чем отказа. Не будет мышка веселиться, когда поблизости бродит кошка. Если только эта мышка не выжила из ума. Чонгук спрашивает: — Вам знаком этот человек? Но тот только смеётся глухо и неустойчиво качается на каблуках: — Впервые его вижу. Намджун шумно вздыхает, морщась, и говорит: — Хорош прикалываться, Тэхён. Пошли, если не хочешь остаться здесь навсегда. Чонгуку любопытно за ними наблюдать. Он смотрит на Тэхёна, который смотрит на него, затем на Намджуна, который тоже на него смотрит. В его взгляде мешается усталость и раздражение. Возможно, ему пришлось оббегать несколько участков за ночь, просто потому что Тэхён наотрез отказался кому-либо звонить. “Интересно, — Чонгук думает, — какие их связывают отношения?” Одного взгляда на Тэхёна достаточно, чтобы предположить всё что душе угодно. Список вещей, которые Чонгук в жизни не решится попробовать, умножается в его присутствии. И это вовсе не то, что доктор прописал. — Я выйду вместе с офицером, — сообщает Тэхён, — у него скоро заканчивается смена. Он проводит меня до дома. Правда, офицер? У Чонгука мозг сейчас лопнет. Слишком это сложно. Но он всё равно кивает, хотя и не помнит уговора по поводу проводов домой. Намджун закатывает глаза, сквозь стиснутые зубы Чонгук слышит сдавленное: “как же ты заебал”. Но если бы это было правдой, он бы не искал его среди ночи и не вламывался с третьего раза, брызжа слюной. Чонгуку его искренне жаль, поэтому он поднимается с кресла, подцепляя связку ключей. Он выплывает из-за стойки, провожаемый намджуновым взглядом, весь такой в форме, весь такой при параде, и открывает решётку, пялясь на тэхёновы светлые ноги, элегантно смотрящиеся на каблуках. Тэхён улыбается мягко, когда Чонгук поднимает на него глаза с дежурной фразой: “вы свободны”. Видит бог, он ждёт, что сейчас Тэхён сморозит какую-нибудь пошлость про наручники и наказание. — А как же Вы, офицер? Тэхёнов голос звучит приглушённо, интимно, секретно, как будто их не палят камеры, как будто их не палит какой-то Намджун. Чонгук даже не уверен, что это их реальные имена, не говоря уже про то, что он так и не заполнил на Тэхёна протокол. А тот наклоняется, читая с бейджика его имя, и продолжает улыбаться, как накуренный идиот. — Разве Вам не будет без меня одиноко? Чонгук думает, что сейчас-то уж точно краснеет. Потому что, да, будет. Глупость, конечно, но от правды не убежишь. Закон действителен для всех, и к закону притяжения это тоже относится. Тэхён какой-то до ужаса прехорошенький. С накрашенными губами и вырезом на груди. Намджун говорит: — Хватит издеваться над ним. Скажи “спасибо” и пойдём. Тэхён неопределённо машет на него рукой и почему-то опускает её на щеку Чонгука. А та пылает от его прикосновения, как будто Чонгук прижался щекой к раскалённому утюгу. Тэхён шепчет: “я ещё загляну” вместо слов благодарности и мимолётно клюёт остолбеневшего Чонгука в губы. Это даже не поцелуй, а так — форменное издевательство. Чонгук приоткрывает рот, ловя взглядом тэхёнов прищур и хитрющую улыбку, и почему-то не может думать о нём плохо. Они уходят. Намджун тащит Тэхёна под локоть, а тот до последнего машет Чонгуку, даже когда его засовывают в машину, он приоткрывает окно и продолжает трясти рукой. Чонгук наливает себе в стаканчик кофе и думает, что нужно успеть почистить камеры до возвращения старшего. На следующий день у Чонгука всё так же болит поясница, на зубах скрипит растворимый порошок, а в мыслях плавает прехорошенькая проститутка. Он спрашивает, где старший её откопал, и тот оправдывается, мол, нашёл сидящей на бордюре у клуба, где дрались вчерашние долбоёбы. Хён не скупится в выражениях. Чонгук не спрашивает, каким конкретно был тот клуб. Не спрашивает, зачем нужно было притаскивать в отделении, как оказалось, невиновную “девочку”. Не спрашивается больше вообще ничего. Идеальное преступление крутых полицейских. Чонгук стискивает зубы и, бросив на удивлённые взгляды “скоро вернусь”, уходит проветриться в ближайший супермаркет. Покупая пончики, он думает, что хреново мириться с бездействием и надо уже скорее взрослеть и подниматься в звании, чтобы никаких больше конфузов с полицией. — Эй, малой, к тебе тут друг пожаловал. Чонгук исследует глазами высокие подошвы кед и ультрамодные широкие джинсы, спину в уютной чёрной худи размера овероверсайз и тёмный затылок с полосками меди. И проглатывает красноречие, когда тот поворачивается к нему лицом Тэхёна. Кошмарно красивым и ни чуточку не накрашенным. — Привет, — говорит вчерашняя проститутка, и Чонгуку стыдно и неловко перед ним за всю полицию сразу, а ещё потому что Тэхён какой-то слишком вау в обычных шмотках и вообще. Он вспоминает, как чистил записи с камер до обеда, а потом долго пересматривал вырезанные секунды их короткого нелепого поцелуя. И, да, пожалуй, это был всё-таки поцелуй. Тэхён спрашивает: — Соскучился? — и, не давая Чонгуку рта раскрыть, продолжает: — А зря. Я же сказал, что ещё загляну. Чонгук думает, что краснеет, когда опускает глаза. Хён смотрит на него как-то странно, возможно, узнаёт в симпатичном парне вчерашнюю девочку. Но Чонгуку пофиг. Маска на его лице трескается, и он улыбается робко. И Тэхён улыбается тоже.