В тёмном-тёмном...

      Darren Hayes – Black Black Heart

Однажды я скажу тебе так много, Что ты и слова вымолвить в ответ Молчанием измученный не сможешь, Сольются игры разом все на нет. Я не скажу тебе о дальних странах И уж тем более о крошечных мирах, Признаюсь лишь как жутко… жутко странно Терзаемым быть в нелюбящих руках. Я расскажу, как мне бывает больно Всю ложь и правду видеть наперёд, Я расскажу, но если ты позволишь, То это не сейчас произойдёт. Однажды я скажу тебе так много, Что холод твой застынет на губах, Ну а пока играй, будь тёмным богом. Я – кукла, пусть, в нелюбящих руках.

      Даже в тёмном-тёмном сердце обязательно живёт любовь. Аяме всегда в это верил. Даже когда соседские мальчишки не проявляли милосердия в своих играх и били больно, а смеялись громко, едко швыряясь словами, что бьют куда больнее камней, задевая за живое. Даже когда прошли годы и уже другие дети находили самого слабого для своих забав, он продолжал верить в то, что души их полны ещё нераскрытого света и когда-нибудь… когда-нибудь они обязательно станут добрее. Соно не стал. Мальчишеская неловкость давно сменилась мужеством, обаянием и нестерпимым холодом глубоких глаз, он весь будто бы пронизанный тысячами льдинок, заставлял сжиматься в комочек то ли от страха, то ли от негласного признания чужой власти над собой… да и над всем окружающим миром. Даже так, Аяме продолжал верить, что тёмное холодное сердце таит в себе любовь, может быть, не в самом привычном её понимании, но таит – наверняка! Где-то далеко, под множеством масок и наигранных образов.       – Знаешь в чём беда твоего образа, Аяме? – Соно затянулся никотиновой горечью позволяя себе расслабленно прикрыть глаза и запрокинуть голову на мягкую спинку кресла. Он медлил с продолжением фразы будто бы ждал ответа хоть и прекрасно понимал, что связанный по рукам и ногам музыкант промолчит. – Беда в том, что ты слишком похож на куклу. Хочется тобой поиграть.       Глаза рыжеволосого мужчины сидящего на постели раскрылись чуть шире в удивлении, но он молчал и оставался недвижим. Эти невидимые путы вокруг него – уж лучше бы верёвки, впивающиеся в кожу – сила слов. Соно не торопился ограничивать гостя иными способами, ему это казалось… низким? Куда проще становилось вот так – сидя напротив и выдыхая дым туманной преградой перед собой наслаждаться чужой беспомощностью.       – Чего ты хочешь? – спрашивать куклу о желаниях – маленькая прихоть прежде чем затушенный окурок оказался в чистой пепельнице и Соно присел на край постели. Глаза его в противоположность глазам Аяме были прищурены, что придавало ему ещё большего сходства с хищником, дикой птицей, лишь обманчиво тихой, способной в любой миг сорваться, расправить темноту мощных крыл и растерзать, выпустив когти.       – Что бы я тебе не ответил, это уже не имеет значения, – тихим шепотом в ответ, не выдерживая тёмной силы над собой и прикрывая глаза.       – Не правда, – хлестким холодом, по обнажённым плечам, едким прикосновением к бархату кожи, ещё не поцелуй, но уже обжигающая метка, клеймом на теле. Ледяное прикосновение языка обжигает мочку уха заставляя Аяме вздрогнуть и невольно отшатнуться в сторону. – То, что ты скажешь сейчас будет по-настоящему ценно. Каждое слово, каждый выкрик останется в моей памяти твоим тайным откровением.       – Как скажешь, – тихое согласие и сорванный всхлип, когда сила небрежных объятий заставляет Аяме развернуться обратно и покорно приоткрыть глаза, встречаясь с угольно-чёрной бездной очаровывающего, но ломающего его сознание взгляда.       – Поцелуй, – обманчивая мягкость смутила Аяме, как и просьба Соно. Столько раз тот брал сам всё, что ему было желанно в этом мире, что теперь одно лишь только требование вольностей повергало в трепет. – Ну же…       Отдавая себя во власть Соно, Аяме заранее мог быть готовым ко всему, знал, что лучше подчиниться и тайно верил, что его собственная покорность может пробудить долю трепетных чувств в ответ. Он всё ещё верил в пробуждение сочувствия и такой желанной взаимности. Позволяя лёгкому выдоху сорваться с приоткрытых губ и, чуть приподняв голову, мужчина сам прильнул к Соно. Обжигаясь об усмешку растянутых в победном оскале губ он не смел останавливать начатого порыва, ощущая как усиливаются объятия соскальзывая с талии на бёдра, сжимая почти болезненно, обозначая тем самым одобрение.       Соно играл своей куклой. Неумолимо издевался над чувствами Аяме, отстраняясь неожиданно, не давая дрожащим губам коснуться его нерешительно вновь, заставляя тянуться вслед за ним и недоуменно теряться этому порыву. Соно смеялся. Прямо в губы, не отпуская и не целуя в ответ, наслаждался каждой каплей своего всевластия, стараясь пробудить в тихом музыканте что-то кроме покорного подчинения. Но Аяме не поддавался раздражению и страх перед таким гордым… таким прекрасным Соно не мог захватить его целиком. Это становилось скучно. Соно, лишь единожды позволивший терпкому поцелую обрести своё полное завершение, отстранился вновь, собирая языком с раскрасневшихся от требовательной ласки губ общую слюну.       – А теперь тоже самое, но задействовав руки, – предвкушающим трепетом полнились слова вокалиста, когда он, обхватив тонкие запястья Аяме, положил его ладони себе на грудь. Легкий рывок прочь оказался тщетен, как и мольба, сокрытая в глубинных озёрах глаз. – Помоги мне избавится от этих тряпок.       – Соно…       – Быстро! – малейший намёк на непокорность породил в тёмном взгляде огонёк гнева и нетерпения, тонкие пальцы непроизвольно сжали края чуть распахнутого шелка рубашки, контрастом белого мрамора впиваясь в её черноту. Соно вновь улыбнулся покорности подрагивающих рук, что одну за другой расстегивали пуговицы, лишь изредка соприкасаясь подушечками с прохладой плоского живота, что открывался на обозрение Аяме, не способного в этот миг выдерживать на себе хищный взгляд вокалиста: тщеславного, ликующего своей победе, но в тоже время не спешащего причинять своей новой игрушке физическую боль, хоть и мало заботясь о ранах душевных. – Дальше.       – Но… – Аяме, чью руку уже покровительственно накрыли сверху, продолжив её движение книзу, выдохнул слишком громко. Пальцы его неловко вцепились в пряжку ремня, прежде чем попытаться расстегнуть её уже более осознанно.       – Красивый, как кукла, и такой же покорный, – от этого голоса мурашки бежали по спине. Было в нём что-то особенное вне сцены – хрипотца и неестественный холод, что был сравним разве что со страхом. Щелчок. Освобождённый от сползающих к коленям брюк, Соно подсел чуть ближе, уже самостоятельно избавляясь от остатков одежды. – Ты знаешь что делать…       И Аяме действительно знал. Какая-то крохотная часть его ещё продолжала вопить о том, что всё происходящее странно. Его покорность не ценят, а принимают за должное. Его не любят, а берут как желаемое. Его не видят как человека… лишь как куклу с большими глазами; пухлыми губами, которые было так приятно ощутить на себе. Куклу с мягкими волосами, в которые так славно вплести пальцы чуть зажимая пряди у корней и задавая свой темп движению. Какая-то часть Аяме боялась неволи, молила о побеге, но гораздо большим своим естеством он жаждал продолжения. Хотел оставаться нужным даже так и, прикрывая глаза, отдавался процессу полностью, пошло причмокивая и порой с усилием сдерживая порывы кашля, вызванные собственной чрезмерной старательностью.       – Осторожней, – почти любовно приглаживая вьющиеся отливающие алым локоны Соно улыбался своему гостю, всё больше понимая как же здорово владеть вот таким сгустком нежности и слепого обожания, как здорово держать его всегда при себе и прятать за образом талантливого музыканта, умело управляющегося с клавишными и почему-то возомнившего себя недостойным вокалиста. Соно готов был вести эту игру до конца, брать то что предлагают с таким упоением и срывать болезненные стоны, входя в неподготовленное тело толчок за толчком, всё глубже, причиняя дискомфорт не только партнёру, но и себе.       Но ему хотелось именно так – настойчиво и через боль, лишь бы только убедить Аяме, лишь бы только заставить его не любить. Внушить ему то – важное – что он уже однажды успел донести до себя. Любовь это мука, бесконечная зависимость и неоправданное желание принадлежать другому, любовь это… сила, что хранится глубоко за тьмой учащённо бьющегося сердца. Сила способная в равной степени согреть и сжечь дотла, непреодолимая стихия не подвластная ничему.       Но когда два тела подчинены единому порыву и боль отступает, когда музыка сбитых дыханий звучит в унисон уже не так важно по сути какое название обретёт эта связь. Аяме готов отдавать всего себя и даже больше, в противоположность Соно принимающему уже не только из собственной гордыни, но и из-за необходимости обладать этим сгустком света, заключённым в кукольную оболочку.       – Чего ты хочешь? – Соно повторил уже заданный ранее вопрос на выдохе, между чередой непрекращающихся поцелуев, что срывал он подобно незрелым бутонам. И широко распахнутые глаза мужчины под ним, кажется готовы были впитать всю его тьму, лишь бы только верить в то, что за ней прячется хоть один лучик света.       – Тебя, – так откровенно и в тоже время очевидно сорвалось с губ, что Аяме не успел удивиться собственной открытости, сминая в руках текучий шелк простыни и пропуская дрожь по обнажённому телу. Соно заставлял его сердце постоянно сбиваться с ритма то учащая темп, то вовсе замедляя его до неуловимо-тихого. И в награду за это откровение ему дарили очередной поцелуй, так обманчиво нежно, что Аяме позволил себе прикрыть глаза, поддаться вперёд обнимая ответно, обвивая шею хрупкостью кукольных рук и веря, что за этой игрой действительно может крыться что-то большее чем просто жажда покорного тела.       И Аяме чувствовал себя по-настоящему живым в момент, когда его тёмный бог дарил объятия в последний раз. Крепко, так, словно бы хотел отдать всего себя в этой близости, а может… просто наслаждался последними каплями удовольствия, изливаясь в манящее тело, подрагивающее от сорванного, украденного и для себя же удовольствия. Это вряд ли можно было называть взаимностью, но то краткое мгновение, когда объятия, обычные не несущие за собой более страсти объятия, оказывались так нестерпимо нужны им обоим… это уже давало веру в нечто большее, чем могло бы быть у двоих людей – свободных и никому ничем не обязанных.       Уже ощущая неловкость от длительного молчания, чувствуя, как стягивает сердце холодом, а тело – липкостью пота и семени Аяме понимал, что пора уходить. В тёмном-тёмном сердце Соно, отраженным льдом удивительно красивых глаз, ещё не проснулся свет. Ему хотелось рассказать об этом, прямо сейчас донести до своего вокалиста известную ему истину наплевав – посмеются над ним или же выставят влюблённым безумцем, но он молчал, прикусывая губы, алеющие от многочисленных поцелуев подаренных в забытье. Он всё ещё верил, что однажды сможет прервать это молчание и откроет Соно так много истин, что тот обязательно услышит хоть одну из них.