Вся в белом, на скамью полусклонясь, Сидела ты, задумчиво-печальна, И на твоё открытое лицо Ложился лунный свет, больной и бледный. Э. А. По "К Елене"
Лавандовые поля Грасса были окутаны дремотною мглою, когда запряжённый четвериком крытый экипаж появился на затуманенной дороге близ городских ворот. Он выскользнул из сумрачной пелены так внезапно, словно и вовсе прибыл из ниоткуда, являясь скорее жутковатой тёмной фантасмагорией, чем чем-то материальным и действительным — случайный зритель, вероятно, перекрестился бы, завидев рвущих поводья коней, бархатисто-чёрных, будто само средоточие ночи, всхрапывающих, с рваными клочками мутного марева, разлетающихся из-под крепких копыт, и призрачный тёмный экипаж за ними, тонущий в белёсой пелене дымки. Однако в эти редкие для здешних земель пасмурные дни за городскими пределами не было ни души, и ни один работник лазурных полей не мог стать свидетелем того, как приблизилась к стенам Грасса мрачная карета, как остановилась она у ворот всего на несколько кратких минут и как исчезла за ними, исчезла сразу же, поглощённая городом духов и ароматных сентифолий и тут же вошедшая в поток тихой и мерной его жизни.***
В саду Риши царствовала тишина, задумчивая и молчаливая. Вдоль аккуратных троп, увитых жимолостью пергол и мраморных арок, стелилась зябкая туманная пелена, но и она не могла избавить чудный сад от присущего ему очарования. Прохладные аллеи влекли в таинственную тень, где гортензии перемежались с диковинными лилиями, камелии с прекрасными амариллисами и выступали из стен живых растений замшелые изваяния, признаться, довольно угрюмые в аккомпанементе зябкой и сумрачной погоды. Лаура Риши более любила солнечный свет — холод заставлял её дрожать каждый раз, когда мертвенное марево опускалось на Лазурный берег, — но там, среди шуршащей от стылого ветра листвы в окружении миндальных дерев, ждал её печальный кенотаф. Она спускалась по мраморной лестнице вниз, держа в молочно-белых руках розу, сорванную у балконной балюстрады, и волосы её мягкими медными кудрями падали на хрупкие плечи. О! — как же прекрасна была она, как чувственно-нежна, как невообразимо прелестна! В чудном платье из дымчато-синего сатина, зеленоглазая, точно эфемерная гесперида и немыслимо очаровательная, кроткая и цветущая. Царственный розан блекнул рядом с ней. Маленькие туфельки украшены были кружевами и тесьмой, тонкий лиф с аметистовой брошью расшит цветами, а аккуратная шнуровка и рукава с шёлковыми завязками подчёркивали изящные формы и хрупкость плеч. Она ступала по тенистым аллеям сада, и её прелестное, всё ещё отчасти по-детски очаровательное личико, делалось задумчивым. Таинственно шелестели лиственницы, за мрачными изваяниями сновали тени, в высеченной из камня вазе поник увядший цветок. Обернувшись на неясный шелест и помыслив, что в саду, должно быть, отец или кто-то из слуг, она устремила безмолвный взгляд к кенотафу с выгравированным на нём материнским именем и сменила увядший розан на только сорванный. Ей не доводилось видеть мать, и в её грёзах она вставала перед ней ласковой и улыбчивой, словно святая Франсуаза. Должно быть, отец тосковал по ней поболее, чем она, хотя, она никогда не удосуживалась полюбопытствовать у него об этом. Вновь послышавшийся шелест был слишком очевиден, чтобы принять его за обман слуха. — Папа? — она повернулась, неуверенно глядя в сторону обнесённой трельяжем беседки, за которой клубилось мутное марево. Ветер сдувал медные кудри с её плеч, чуть рассеяв белёсую дымку и позволив увидеть нечёткий силуэт, выступивший из-за ряда пихт. Она чуть наклонила головку, с каким-то неведомым ей оцепенением вглядываясь в неясные очертания тёмной фигуры, а спустя несколько мгновений — два или, может, три — громкий оклик отца с бархатисто-низкими нотами разрезал мглистую тишь. — Иду, папа. — Она резво развернулась, тряхнув копной рыжих волос, мягких, точно шёлковые нити, и поспешила в сторону усадьбы, подобрав пышные юбки. Уже к вечеру, если бы кто её спросил о том, видела ли она кого в саду, она бы покачала головой со всей своей полудетской непосредственностью и закусила бы коралловую губку, в самом деле не припомнив бы ничего.