Фонарь

Гарри Стивенсон просыпается поздним утром. За окном — низкие, сизо-серые тучи, грозящие к вечеру разразиться проливным дождем, и старик улыбается: он любит дождь, хоть спина у него и начинает жалобно ныть уже с самого утра. Он почесывается на ходу, ставит чайник — он сердито и весело посвистывает, будто работяга, который каждый день ворчит на свою работу, но не променяет ее ни на одну другую — натягивает на себя растянутую футболку с логотипом Супермена и выходит на крыльцо. С моря тянет холодным, соленым ветром, и Гарри вдыхает его в себя с неизменным удовольствием хоть и, как тот самый чайник, ворчит на постоянную сырость и холод. Ворчание ничуть не мешает ему стоять под ветром несколько долгих минут и, щурясь, вдыхать дыхание моря. Он живет у высокой, опасной скалы в нескольких километрах от ближайшего города. С закупкой продуктов, конечно, возникают сложности, и старый приятель Билли прожужжал ему все уши о том, что если на него, не дай бог, свалится инфаркт — ему никто не поможет, но какой к чертям собачьим инфаркт, если в двух шагах, только руку протяни — ласковое, зеленое море, если каждый день можно любоваться им и подставлять сухие старческие лодыжки под его поцелуи?! Гарри вырос в Канзасе и с самой юности мечтал построить себе домик у моря. Там, в его мечтах, это, конечно, был Лазурный берег, никак не меньше, но и северное море, зеленое, как глаза у красавицы, и прекрасное, как ночь с нею, его целиком устраивало, и даже больше. В городе над ним посмеивались: еще бы, чудак в двадцать первом веке решил строить дом своими собственными руками! — но когда ему мешали чужие взгляды? Он только усмехался, попыхивая своей неизменной трубкой, в шутку угрожал, что спихнет со скалы особо рьяных шутников, и продолжал работать. И вот — стоит на пороге своего дома, деревянного, собственноручно построенного, и с удовольствием набивает свою коротенькую коричневую трубочку, словно прибывшую прямиком из Средиземья. Гарри любит Средиземье, с самого детства это у него любимая книга. Помнится, друзья-товарищи еще в молодости кликали его Гэндальфом... да... хорошее было время... Гарри встряхивается всем телом, как большая старая собака, и движения его делаются быстрыми и энергичными. Он быстрым шагом возвращается в дом, плещет в большую, собственноручно вырезанную деревянную крышку с грубоватой лубочной картинкой в виде цветков на боку горячий, темный напиток. Над кружкой змеится теплый парок, изгибаясь так, что смахивает на улыбку, и дом наполняется уютным, чуть горьковатым, приятным ароматом. Что-что, а чай Гарри Стивенсон готовить умеет. Посмеиваясь, говорит, что тут все дело в заварке, дескать, ее нужно постоянно держать теплой, и в этом все дело, но ему никто не верит, а некоторые даже называют чайным волшебником. Гарри смеется и с удовольствием похлопывает себя по животу: у него это знак превосходного расположения духа. Он делает себе горячие тосты с сыром, на аппетитные ароматы выходит трехцветная кошка Хельга, и Гарри с удовольствием треплет ее по ободранным ушам. Кошка мурлычет громче тракторного мотора и трется об его ноги, красиво выгибая спину. Гарри посмеивается: «Кокетка...» и бросает ей что-то вкусненькое со стола. А потом они вместе, будто старая супружеская пара, выходят на крыльцо и садятся рядом, одинаково щурясь на пасмурное, светлое небо. Море низко рокочет где-то внизу, и Гарри улыбается: «Скоро, скоро приду, подожди чуток» — за домом его ждет любимая лодка и удочка по имени Мэгги, и он непростительно долго не уделял ей внимания. Хельге тоже нравится Мэгги, она его совсем не ревнует, наоборот: на рыбалку они частенько собираются вместе. Надо только поспешить, поспешить, а то опоздает... Гарри ест неспешно и с наслаждением, подбирая крошки со старых домашних штанов и лишь иногда отвлекаясь, чтобы подразнить кошку. Кошка смотрит на него строгими взрослыми глазами и не дразнится. Гарри смеется и треплет ее по ушам, как собаку: «Ну, и кто из нас семидесятилетняя развалина, позволь спросить?». Кошка мяучит и оскорбленно спрыгивает с крыльца. Гарри за нее не боится: знает, что вернется. Всегда возвращалась. А он возвращается в дом. Наполняет маленький чайничек заваркой, ставит на плиту большой чайник, чтобы не остыл, на стол ставит большое блюдо теплых поджаренных бутербродов с мясом и несколько детских книг с закладками на самых добрых, самых светлых и красивых местах. Снимает домашнюю футболку с логотипом Супермена и вешает на спинку стула, а сам накидывает другую, уличную. Ставит на стол букет васильков в изящной вазочке, оставшейся от Доры, и выходит из дома. Дверь не запирает. Никогда не запирал. Рыбачит недолго, всего пару часов: опасается, как бы ветер не поднялся раньше времени, и его не унесло в море. Как всегда, ничего не поймал, но разве это главное?.. Главное — соленые, зеленые волны так близко, что можно приласкать рукой, ведь море — та же кошка, только большая (нет — просто огромная!) и мокрая. Главное — барашки пены на волнах вдалеке и особенный запах, который ни с чем не спутаешь... Гарри уверен: если рай существует, то там просто обязано пахнуть морем. Возвращается домой. Ничего не тронуто, только бутерброды чуть-чуть погрызены Хельгой, вот ведь наглая баба. Ну, и слава богу, улыбается Гарри. Значит, гостей сегодня еще не было. И хорошо. Насвистывая мелодию, подслушанную им у поскрипывающих половиц, мурлыкающей кошки и рокота морских волн, Гарри берется за работу. Он делает деревянные вещички: шкатулки, кружки, иногда берет заказы на шкафчики, а один раз даже сделал трюмо одной престарелой, но очень красивой даме, которая постоянно говорила про Людовика Четвертого. Особенно хорошо у него получаются шкатулки: он вырезает на них добрые, улыбчивые лица и ласковых оленят. Они ласковые, потому что Гарри всегда поглаживает их пальцами, ведь кто угодно сделается ласковым, если его погладить. Гарри об этом не знает, но почему-то все, к кому попадали его шкатулки, гладят его оленей и на душе у них делается теплее. За работой время летит быстро и незаметно. Гарри приходит в себя, когда за окном впервые звучит оглушительный громовой раскат. «А-га, уже вечер, — удивленно говорит он и трет ноющую под очками переносицу. — Ну, что, Хельга, пошли на крыльцо, значит». Гарри набивает трубку, берет с собой свою самую большую и любимую кружку, доверху наполненную горячим напитком, который почему-то никогда не остывает в его руках, и снова выходит наружу. От дождя его прикрывает козырек над крыльцом, а от мокрой, неприветливой темноты защищает фонарь, который Гарри зажигает привычной рукой. Фонарь очень старый, такие уже даже не появляются в магазинах, их можно увидеть только в фильмах про старые времена, но Гарри не боится, что он перегорит, и ему придется метаться по отдаленным магазинчикам «для любителей старины» в поисках запчастей. Он верит, что фонарь будет гореть. Всегда. Дождь стучит о крыльцо прямо перед носками его разношенных тапочек в виде розовых зайцев, и Гарри представляет, что это море подобралось близко-близко к его крыльцу. Он сидит здесь достаточно долго, так долго, что спина начинает ныть все более и более настойчиво, но, наконец, он слышит знакомые шаги в темноте. Люди всегда разные, но шаги у них всегда одинаково тяжелые, шаркающие. Будто они несут что-то очень тяжелое, и ноша гнет их в земле, становясь все более непосильной с каждым новым движением. Гарри встречает их неизменной улыбкой. Всех, кто бы это ни был: тощий подросток с хмурым лицом под длинными, тяжелыми прядями, хмурый мужчина с бутылкой коньяка, заплаканная женщина... их было уже очень, очень много, но каждого Гарри помнит по имени и узнает в лицо. Он заводит гостя в уютный и теплый дом, отдает ему свою чашку с чаем, а сам хлопочет, наливая еще одну. Хельга прыгает гостю на колени и громко мурлычет, выгибая спину и оставляя на чужих куртках и рубашках разноцветные шерстинки. Гарри смущенно улыбается: «Вы уж извините ее, пожалуйста, она такая ласковая...» — и Хельга бросает на него взгляд через стол, по которому Гарри сразу же понимает: ему это потом зачтется. Гарри жарит тосты, каким-то внутренним чутьем угадывая, что этому гостю подойдут с сыром. Или с джемом. Или с вареньем. Варенье Гарри на дух не переносит, но в доме оно не переводится — ради гостей. Он ставит все это перед хмурым человеком напротив, а сам усаживается рядом. Чашка горячего чая, вкусные тосты и кошка на коленях развяжут язык любому, нужно только проявить немного терпения, и Гарри об этом знает. Вскоре гость начинает говорить. Их истории Гарри тоже помнит — каждую, наизусть. Мужчина с соломенными волосами и бутылкой коньяка, которую он вертит в руках, как плюшевого медведя, рассказывает, что у него умерла любимая жена, от рака. Мучилась, бедняжка, несколько лет перед этим, а его родные дети обвиняют отца, что он не оплатил последний курс дорогого лечения, который все равно бы ничем не помог. Гарри не обвиняет. Гарри тихонько похлопывает по спине и негромко говорит о том, что жену уже не вернешь, а похоронные марши имеют удивительное свойство выбивать из головы все когда-то сказанные плохие слова, и слезы на его похоронах у его детей будут искренними. Подросток с тяжелыми черными волосами рассказывает, что до него домогался новый отчим. Он попытался сказать матери, но она не поверила, слишком очарованная своим возлюбленным. И во второй раз не поверила. И в третий. И в полиции тоже не поверили. А Гарри — верит. Гарри крепко, по-отечески, обнимает мальчишку и говорит, что кончать с собой из-за какого-то ублюдка — точно не выход. Дело нужно довести до суда, и он, Гарри, поможет ему всем, чем только сможет. И он помогает. Исхудавшая женщина с выкрашенными в фиолетовый прядками черных волос долго и нервно говорит о том, что запуталась, что не знает, как ей быть дальше, и ее жизнь похожа на черновик неряшливого писателя: столько раз перечеркано, что рассмотреть гениальную идею, затесавшуюся где-то между жирными росчерками и проделанными в раздражении дырками от пера авторучки делается совершенно невозможно. Гарри улыбается и говорит, что рокот морских волн очень умиротворяет, а квартирку здесь снять совсем недорого... спустя два месяца он встречает ее на пляже. Она играет в волейбол с симпатичным улыбчивым парнем с солнечными глазами, и место чернильно-фиолетового и черного занял простой, выгоревший на солнце, ее натуральный русый. Гарри не удивляется: море, он свято уверен в этом, способно исцелить все на свете... Их много, этих людей. Значительно больше, чем хотелось бы. Не зря ведь эту скалу называют «скала самоубийц». Не все приходят сюда потому, что хотят броситься с нее вниз, конечно. Кто-то просто знает, что местный чудак готовит вкуснейший чай и всегда готов выслушать. Гарри не обижается, что его услуги психотерапевта не желают оплачивать — своей пенсии и дохода от деревянных безделок ему хватает с лихвой, еще на деликатесный корм Хельге остается. Он улыбается всем одинаково весело и приветливо и всем готовит одинаково горячий и вкусный чай, а после — провожает, обнимая за плечи. Кто-то считает его за местного сумасшедшего, кто-то — за святого... Гарри себя никем не считает. Он просто каждый вечер садится на крыльцо с очередной чашкой чая в руках и ждет очередного вечернего гостя. Он умирает одним долгим осенним вечером, когда его старая, разбитая спина ноет особенно сильно. Умирает от инфаркта — прав был этот старый ворчун по имени Билли. Умирать больно. Боль похожа на ту, что терзает перед дождем его старые кости, но намного, намного сильнее. И заканчивается... плачевно. Гарри находят не сразу, ведь гости к нему приходят не ежедневно, а родственников у него нет... и на похоронах не собирается пол-города, вовсе нет. Пара зевак да трехцветная, хмурая кошка. На ее усах повисают капельки дождя и кажется, будто она плачет. Но потом происходит чудо. Гарри становится кем-то вроде городской легенды. Говорят, дверь в его старый, построенный его собственными руками дом до сих пор открыта. В доме пусто, но весело и сердито посвистывает чайник, словно работяга, который ворчит на свою работу, но ни за что не променяет ее ни на какую другую... и на столе стоит блюдо с поджаренными бутербродами, а рядом — несколько детских книг. В воздухе пахнет вкусным, горячим чаем и горьковатым табаком, который тянет назвать хоббитским трубочным зельем. А над крыльцом ярко горит фонарь, отгоняя холод и мрак своим веселым, теплым и желтым светом. И он будет гореть. Всегда.