Про кошмар и подсолнухи

Тишина была оглушительно громкой. Пожалуй, это наиболее точное определение для ситуации, когда просыпаешься от звука собственного дыхания. В широко распахнувшихся глазах застыло беспокойство, колющее где-то под грудиной острым комком, как будто в него запихнули эту хреновину для иголок, только все иголки торчат острыми концами наружу. Дышать больно. Думать больно. Стайлз не понимает где он, как он тут очутился, что происходит — это всё сейчас не первостепенные проблемы. Непременно нужно успеть — вот это важно. У него даже нет времени решить, осознать, что именно и куда нужно успеть. Он подрывается, крутит головой, вертится по кругу, разрывая опутывающую его липкую паутину тьмы, стряхивает клейкие нити мрака со своих рук и бросается бежать. Он должен успеть... Лес вокруг густой и откровенно жуткий — куда страшнее, чем хилые кустики вокруг родного Бейкон Хиллс. Хотя, может, это он и есть, только разросся, но в этой отвратительно-выматывающей синей хмари, что заменяет свет, ничего и не рассмотреть толком. Да и некогда. Стайлз запинается о поваленное дерево (господибоже, пусть это будет чёртово бревно, а не чей-то труп, ну, пожалуйста), перекатывается, поднимается и снова срывается на бег. Деревья мелькают мрачными силуэтами, слишком быстро оставаясь позади, чтоб внезапно превратиться во что-то другое (это деревья, просто деревья, гребаные деревья в гребаном лесу). На миг ему кажется, что он слышит что-то ещё, кроме собственного сбитого дыхания, и Стайлз резко останавливается, как вкопанный, замирает, склонив голову к правому плечу, прислушивается... ничего. Та же давящая, хмурая тишина. — Хрена с два, — бормочет Стайлз, и голос его глухим эхом мечется, словно отскакивая от крон, прячущих небо (если оно вообще существует тут). За ним никто не гонится, но секунды предательски утекают, щёлкая метрономом где-то в мозгу, и Стайлз рвётся туда, где в кромешной чаще виднеется просвет. Он должен успеть во что бы то ни стало. Деревья расступаются неожиданно; Стайлз вываливается на поляну, укутанную точно таким же ядовитым циановым свечением, как и все вокруг и, тяжело дыша, изучает взглядом старую, уже заметно покосившуюся дверь, висящую ровно посредине поляны. Пара рваных судорожных вдохов под набат крови в висках — перевести дыхание. У двери нет опоры, нет даже петель, но то, что она держится за воздух, кажется сейчас самым разумным и логичным. Рука трясется и соскальзывает с ручки; Стайлз на мгновение задерживает дыхание (тише, успокойся, ещё ведь не все потеряно, ещё нет) и толкает дверь, надеясь, что не заперто. Дверь открывается внутрь с жалобным скрипом, пропуская его в серый сумрак, и бесшумно закрывается следом. Сердце колотится где-то в горле, пока его хозяин уверенно идет по коридору, с каждым шагом все отчетливее понимая, что небольшой дом, в котором он оказался, пуст. Тишина осталась по другую сторону двери. Здесь мягкий скрип деревянного пола под ногами и невнятные шорохи по углам. Здесь шелест штор, потревоженных сквозняком, и тихий звук его шагов. Здесь тиканье часов на стене в гостиной и журчание воды, льющейся из крана. Стайлз шумно вдыхает и сворачивает в проём справа, перешагивая порог кухни. Он закрывает кран; сердце пропускает удар, не справляясь с несущейся на него лавиной неизбежного. Всё такое знакомое, но совершенно забытое. Заботливо укрытое многолетними слоями пыли, выцветшее, давно потерявшее любые краски и живость. Во взгляде, вцепившемся в засохший жухлый букет подсолнухов на столе, глухая тоска. Когда-то яркое золото лепестка, опавшего на стол, рассыпается ржавым пеплом от прикосновения; в коньяке глаз гаснут последние искры лихорадочного блеска. Не успел. Стайлз рвано выдыхает, судорожно всхлипывает на вздохе и нервно комкает одеяло в горсти. За неплотно прикрытыми шторами серый сумрак. Проходит пара минут, прежде чем он что-то осознает, тягучих, липких, как та паутина. На будильнике четыре двадцать семь. Сердце бухает где-то в гортани, руки дрожат. Стайлз выбирается из кровати, задыхаясь от душащего чувства безысходности, и бредёт на кухню, по-стариковски шаркая ногами. Сон отступил, но не ушёл, прячется в тенях, выжидает. У стены на полу — разбитая ваза, сделанная им когда-то из большой колбы из кабинета химии, и рассыпанные сломанные цветы. Стайлз сползает вниз, притулившись спиной к холодильнику, и думает, что если он сейчас разревётся, как девчонка, никто и не узнает. Вспыхнувший свет режет глаза, Стайлз жмурится до боли, дожидаясь, пока пропадут красные мушки. Айзек, застыв в дверях, оглядывает разгром на кухне и сжавшегося в комок Стайлза, и не находит, что сказать. Просто усаживается рядом и прижимается плечом к плечу. — Может, нам ремонт на кухне сделать? — задумчиво спрашивает Айзек, ни к кому не обращаясь. — Я видел тебя с Эллисон, — глухо отзывается Стайлз, уткнувшись головой в колени. Айзек выгибает бровь, не глядя на Стайлза, усмехается криво и качает головой. — Какого черта, Айзек? — Стайлз наконец-то поднимает глаза и смотрит скорее устало, чем зло. Если уж и злиться, то только на себя. Он не успел. Айзек смотрит в упор, глаза в глаза, и молчит, Стайлзу начинает казаться, что он снова проваливается в тот сон — воздух сгущается так, что больно дышать. — Стилински... Зачем ты такой придурок? — Айзек смеётся, словно это на самом деле весело. Стайлз хмурится, не понимая, но Айзек сгребает его в охапку, не давая отстраниться. От его шёпота Стайлз мгновенно покрывается мурашками и почти теряет способность мыслить. — Она хотела сделать сюрприз Скотту и попросила помочь ей. Ты же такой умный чувак, а выводы делаешь неверные. Где твоя дедукция, Шерлок? Стайлз с силой сжимает хрупкое на вид запястье, пока внутри шевелится что-то, яростно бормочущее про идиотов. — То есть, извиниться еще не поздно? — уточняет Стилински, утыкаясь куда-то в шею оборотню, и тут уже пора перейти на другую скорость выдачи слов — пока не перебил, пока не передумал, рассказать, что всё было не так, что боялся опоздать, не объяснить... потерять, но Стайлз только открывает рот и закрывает его. Он, конечно, любит поговорить, но иногда слова — не главное. Дыхание смешивается, тревога отпускает; ладонь волка скользит по позвоночнику, успокаивая. — Всегда хотел спросить, — тихо интересуется Стайлз, устраиваясь удобнее в объятиях, — почему подсолнухи? — Солнце, — отвечает Айзек, целуя его в висок. — Ты — моё солнце. Стайлз жмурится и думает, что это очень... очень-очень спорный вопрос, это еще надо разобраться кто тут чьё солнце. В подсыхающей лужице на полу плавают золотистыми лодочками лепестки подсолнуха, как солнечные блики. Тишина, наполненная теплым молчанием, становится на удивление мягкой. Даже самый мрачный кошмар блекнет под лучами (или под руками) солнца.