Энтропия

Кто-то пролил машинное масло на тротуар. Кто-то включил сильный дождь и, видимо, забыл выключить. Хёкдже смотрит, как вода оседает на окнах кофейни, как убегает в сток, как разлетается в стороны из-под колес автомобилей. Вторые сутки повсюду вода, радужные разводы расползаются по асфальту, а в кофейне – тепло или только его иллюзия. Уют в этом месте обозначен намеками: желтый точечный свет, подушки на жестких стульях, книги и свечи на высоких полках. В подставке для зонтиков не осталось мест – слишком много людей испугал ливень. Хёкдже пьет ягодный чай из фарфоровой чашки, Донхэ тушит сигарету в остатках кофе. Сколько они уже так сидят? Десять минут? Полчаса? Одну четвертую вечности? Хёкдже отвлекается от окна, только услышав раздражающее слух шипение. Окурок плавает над кофейной гущей, пепел на блюдце, пальцы Донхэ дрожат. Он машинально тянется к сигаретной пачке, медленно двигает ее по столешнице, переворачивает и постукивает по краям, будто раздумывая, стоит ли брать еще одну сигарету. Вот верное определение времени – они молчат уже две сигареты, и Хёкдже следит за движениями Донхэ, как за пальцами фокусника: не то опасается, не то ждет – исчезнет или останется, спросит или все-таки промолчит? Донхэ открывает сигаретную пачку, но Хёкдже не хочет наблюдать вокруг него дым. Раз уж им пришлось встретиться, ему нужна четкость видения, простая уверенность в том, что перед ним – не мираж. Он отодвигает от себя чашку с остывшим чаем и кивает на руки Донхэ. – Я думал, ты бросил курить. Тогда, в университете, Хёкдже помнит, как Донхэ обещал после очередной драки. Донхэ наверняка тоже помнит, только пожимает плечами – почти равнодушно, почти снисходительно. – Меня тянет, когда ты нервничаешь. И это совсем не то, чего ожидал Хёкдже. – Почему ты решил, что я нервничаю? Донхэ вопросительно изгибает бровь, вытаскивает третью сигарету из пачки, снова поводит плечом. – Меня тянет выкурить. Просто, как два плюс два. Очевидно, как дождь за окнами. Хёкдже кажется, что так было всегда, по крайней мере, со старших классов. Взаимообратная связь: он увлеченно ел шоколад, когда Донхэ злился, а тот курил, если Хёкдже нервничал. Воспоминание, как будто это было вчера: Донхэ после пар выполнял наказание за разбитые окна, Хёкдже крошил шоколад, сидя на задней парте – как всегда ждал, посмеиваясь. Донхэ домывал пол, расшвыривая шваброй стулья. От его злости едва ли не вибрировал воздух, а Хёкдже отправлял сладкое в рот – кусок за куском. Пальцы давно стали липкими, шоколад таял на языке, а Донхэ подходил все ближе. Последний ряд, последний опрокинутый стул, последний и слишком язвительный смешок Хёкдже, а потом – холодная хватка на горле и поцелуй, сдернутые брюки и секс на парте. Сумка с учебниками упала на пол, фольга от шоколадки хрустела в пальцах, а Хёкдже хватался за плечи Донхэ и продолжал зубами отламывать от нее кусочки, глотал вместе со стонами, а Донхэ потом слизывал подтаявший шоколад с его губ. Только так уходила злость и стиралась несправедливость – они били окна вдвоем, потому что хотели услышать звон стекол, но попался один Донхэ. Ему всегда везло больше Хёкдже. – Как Кюхён? Донхэ все-таки спрашивает. Он вертит незажженную сигарету в пальцах, слегка сдавливает по краям, и табак высыпается на столешницу. Хёкдже видит другое воспоминание, не менее четкое: вечер накануне приезда родителей и целая пачка папирос, выпотрошенных на подоконник. Хёкдже вдыхал тяжелый запах табака, но все это было не то. Ему хотелось чувствовать дым, задыхаться от его едкости, ощущать покалывание на языке. Он нервничал, гадая, что скажет родителям, как объяснит белые волосы, засосы на шее и то, что решается вопрос о его отчислении. Причина всему – Донхэ, но об этом лучше помалкивать. Донхэ тогда был единственным на его стороне. Он пришел ночью и сразу открыл окно. Табак ветром смахнуло на пол, сквозняком забило в щели между старой напольной доской. Донхэ проводил его безразличным взглядом и лег на кровать, осторожно притягивая к себе Хёкдже, а тот привычно щелкнул для него зажигалкой, и на кончике сигареты вспыхнул огонь. Донхэ затянулся и сразу выдохнул, поцеловал Хёкдже и сделал еще один вдох. Хёкдже нравилось так – чередовать, постепенно пьянеть от никотина и близости, а затем сползать вниз, расстегивать ширинку Донхэ, быстро остасывать ему, пока он докуривает, а потом насаживаться на его член, чувствуя, как по венам растекается отравляющее спокойствие, и целовать – снова и снова. Это был их собственный ритм: один косвенно избегал сигарет, не позволяя себе никаких зависимостей, второй ненавидел сладкое, и оба были посредниками друг для друга. Конечно же, сейчас Донхэ спрашивает. Рано или поздно все равно бы пришлось рассказывать, потому что можно спрятаться от дождя и шума, но спрятаться от последствий принятых годы назад решений в разы сложней. – Кюхён переехал в Гонконг несколько лет назад, у его партнера там бизнес. Не поверишь, но он тестирует игры, официально зарабатывает тем, за что его чуть не исключили на третьем курсе. Хёкдже старается, чтобы его голос прозвучал ровно, чтобы ни одна интонация не навела Донхэ на очередной вопрос, но, пожалуй, глупо на это надеяться. Они встретились, и Донхэ не мираж, значит, придется копаться в прошлом и вытаскивать старые скелеты на свет, пересчитывать пыльные кости. Поможет ли это что-то исправить? По взгляду Донхэ очевидно – нет. – То есть, два года назад вы расстались? – Донхэ спрашивает на выдохе, по его лицу скользит слабая тень, и нотка издевки звенит в вопросе. – Он тебя бросил или ты его? Хёкдже хочется покачать головой и заказать шоколада к чаю, а может, сразу уйти, к чему эти сложности. – Мы разошлись почти через месяц после нашего выпускного. Остались друзьями. Донхэ усмехается. Откидывается на спинку стула и с нескрываемой ненавистью смотрит Хёкдже в глаза. – И оно того стоило? Хёкдже знает – это не про разрыв с Кюхёном, а скорее о том, что он вообще его выбрал. Что можно ответить, когда не хочется признавать, что сделал самую большую в жизни ошибку? Хёкдже догадывается – останься он четыре года назад с Донхэ, сейчас все было бы по-другому. Но тогда он так не считал, не ценил, боялся, а в итоге четыре чертовых года выброшены на ветер. Донхэ был лучшим, что происходило с Хёкдже. Донхэ возбуждала жизнь. Он видел в ней веселье и неограниченные возможности, заставлял Хёкдже меняться и идти против всех. Это стало монолитной основой их отношений. Они учились новому друг у друга, учились любить жизнь, тащиться от ее сложностей и вырывать радости, выцарапывать их под любым предлогом. Самые тяжелые времена они прошли вместе: взросление, подростковую жажду близости, поступление в университет, несколько угроз отчисления, косые взгляды и осуждение тех, кто видел, какого рода отношения их двоих связывали. Они стали настолько близки, что Донхэ отождествлял себя с Хёкдже, говорил "мы", подразумевая только себя, сторонился чужаков, и Кюхён стал первым, кого Донхэ оценил и принял как настоящего друга. Конечно, ему было больно, когда все открылось. – Донхэ... – Значит, Кюхён наконец-то счастлив? Донхэ поджигает третью сигарету. Хёкдже кивает вполне утвердительно. Этот парень – Шивон, кажется – заботится о Кюхёне, а с ним у него все равно не было шанса. Хёкдже с самого первого дня понимал, что ничего не сложится, они не могли стать настоящей парой, но с Кюхёном все было просто: Хёкдже мог просчитать, предугадать его действия, мог заранее смириться с мыслью, что все развалится. Не то что с Донхэ. Они с Кюхёном делили комнату на двоих, из-за этого приходилось делить секреты. Сколько раз Кюхён засыпал в наушниках, отвернувшись к стенке, потому что на соседней кровати Донхэ вколачивал Хёкдже в матрас. Сколько раз Хёкдже смывал в унитаз таблетки Кюхёна, пытаясь избавить его от зависимости. Сколько они вместе придумали отговорок, стараясь скрыть от Донхэ свою странную связь. Хёкдже не знал, что Кюхён вообще нашел в нем, тот ни разу не отвечал, если Хёкдже спрашивал. Возможно, он видел в нем силу и гибкий ум, потенциал, который он хоронил в себе из-за Донхэ и его юношеской беспечности. Возможно, был благодарен за доброту. А может, ему просто нравились его стоны, и, невольно видя чужую близость, Кюхён захотел вырвать их сам. Хёкдже даже не знал, как получилось, что он ответил на поцелуй Кюхёна, почему он его не оттолкнул – во второй раз, в первый раз он, конечно же, не поддался и до последнего не замечал чужих чувств. Только видя, как друг мучает себя и закидывается таблетками, Хёкдже мучился сам. В зависимости Кюхёна был виноват врач, все так считали – именно врач прописывал ему огромные дозы транквилизаторов и антидепрессантов, когда у Кюхёна случались срывы. Но что вызывало срывы? Кто их провоцировал? Кто заставил Кюхёна залезть на крышу? Что толкнуло его так нежно обнять Хёкдже у всех на глазах после победы в соревнованиях? Почему он перевелся из старого университета и почему так тянулся к дружбе с Донхэ? Никто так и не смог ответить на эти вопросы, но Хёкдже горько при мысли о том, как много все они выстрадали друг из-за друга. Хотя казалось бы... Три лучших приятеля, им все завидовали, многим со стороны их жизнь виделась безупречной: молодые, дерзкие, независящие от чужого мнения. Воспоминание о том, как они провели неделю в дороге, путешествуя в разваливающейся машине без денег и элементарного плана, осталось одним из лучших в памяти Хёкдже. Только изнутри все оказалось не так уж солнечно: один был слеп со своей любовью, другой слишком запутался в трех углах, а третий отключался от мира при помощи транквилизаторов. Такие юные, такие наивные. Донхэ выдыхает дым. Хёкдже делает вдох поглубже. Как прекрасно, наверное, не испытывать чувство вины, но такой привилегии он давно лишился. Почему он все еще здесь? Почему спокойно молчит и позволяет Донхэ так пристально, словно оценивающе себя рассматривать? Слишком поздно раскаиваться в своих поступках, слишком поздно что-либо объяснять. Только от Донхэ все равно не отвести взгляда. Почему он всегда появляется в дождь? Именно тогда, когда сильнее всего нужен. – А ты? Счастлив? – спрашивает Донхэ. Хёкдже настолько растерян, что не сразу улавливает суть вопроса. Счастлив ли он без Донхэ? Был ли он вообще хоть когда-нибудь счастлив? Хоть один день, хоть с кем-то из тех парней или девушек, с кем он тщетно пытался завести отношения. Донхэ кивает. Он все понимает по одному взгляду Хёкдже, по его удивлению, по едва заметно опущенным уголкам губ. Нет, Хёкдже не счастлив – последние несколько лет он не живет, а притворяется, но об этом лучше молчать, лучше солгать, так всем будет проще. Только слова застревают в горле, как рыбная косточка, встают поперек и мешают дышать. Хёкдже знает, что все это время бегал от правды, но сейчас, сидя напротив Донхэ, он понимает, что слишком устал. Устал жить во лжи и встречаться с кем-то, засыпать с чужаками в одной постели, мысленно повторяя себе, что в этом участвует только тело, да и то все скоро закончится. Сколько раз уже все заканчивалось? И тогда Хёкдже лежал в темноте, прислушиваясь к чужому дыханию, и мечтал о Донхэ, мечтал о его поцелуях, о сильных руках, которые могли бы встряхнуть его и сделать самим собой. Вот же твой шанс, мазохист, не упусти его. Только что Донхэ? Нужно ли ему это? Хёкдже боится спросить о его счастье. Вдруг он все же его нашел. – Дождь еще не закончился, – говорит Донхэ, поворачиваясь к окну. Воды за ним не убавилось, радужное пятно растеклось сильнее. Двое мальчишек-школьников перешагивают лужи, прячась под одним ярко красным зонтом. – Ты всегда любил дождь. Мальчишки напоминают Хёкдже их с Донхэ – давным-давно, в том возрасте, когда все было просто, когда не существовало понятий счастья, а была только дружба и наивнейшая, с трудом осознаваемая любовь. Они познакомились в дождь. Хёкдже помнит, как в день их встречи восьмилетний Донхэ поставил прозрачный зонтик над бродячим щенком, которого кормил Хёкдже. С того дня они вместе заботились о щенке, а потом год от года заботились друг о друге. Донхэ стал первым и единственным другом Хёкдже, смешным чудаком, которому он почему-то доверился, и смельчаком, который лез из-за Хёкдже в драки. Милый, упрямый ребенок, он мог согреть Хёкдже одной улыбкой, разволновать плохим настроением, заставить поклясться ему в вечной дружбе. И эту клятву Хёкдже посмел нарушить, когда украдкой поцеловал Донхэ. Тогда дождь снова шумел за окнами. Вместо того чтобы идти в старшую школу, в первый день нового учебного года они смотрели черно-белые фильмы Чарли Чаплина, и Хёкдже тянул на себя одеяло, потому что ему было холодно. Их губы соприкоснулись всего на одно мгновение, но Хёкдже стало настолько жарко, что он и забыл о холоде. Донхэ задержал дыхание, внимательно посмотрев на Хёкдже, а потом улыбнулся и подвинулся ближе, расправляя складки на одеяле. Все чувствовалось так правильно и невинно, что казалось, ни один из них даже не подвергал сомнению то, к чему именно они двигались по мере взросления. Сейчас Хёкдже видит все это так ясно, что с болью в сердце осознает – он никогда, ни на одну минуту не забывал этого. Забавно, что все так кончилось. – Я живу здесь неподалеку, – говорит Донхэ, нарушая молчание. – Давай пройдемся. В кофейне становится слишком шумно. Удивительно, что среди всех этих людей Донхэ вообще смог заметить Хёкдже. Еще удивительнее то, как спокойно он присел за его столик. Хёкдже кивает и поднимается, не говоря ни слова. Слова лишние. Без слов они с Донхэ всегда понимали друг друга лучше. Ножки стула с противным скрежетом царапают пол. Сигарета догорает на блюдце. На улице холодно. У Хёкдже протекает зонт, а разговор не клеится. То он, то Донхэ начинает что-то рассказывать, но любая фраза сразу же обрывается. Им обоим есть что сказать, но сказать некуда – воздух давит, не пропуская слова, дождь плещется под ногами. Хёкдже постепенно отстает на полшага. Он догадывается, куда Донхэ направляется, и это совпадение колеет своей иронией. Этот дом Хёкдже лично помогал проектировать. Первый вольный проект, угрожающая ответственность и просто необходимость – занять себя, уйти с головой в работу, чтобы думать о чертежах и сметах, о чем угодно, только не о Донхэ. Хёкдже казалось, что без этого проекта он просто сломается, с трудом вставал по утрам и жил в отрыве от яркой реальности, в тусклом мире, где все складывалось посредственно и уныло. Время существовало отрезками – рваными, нелогичными, лишенными смысла. Проект не ладился. Хёкдже злился из-за того, что постоянно мысленно был с Донхэ и искал своим чертежам его одобрения. Что он сказал бы о фасаде здания? О планировке комнат? О лифте, в конце концов? Хёкдже помнил, как лежа на узкой кровати в тесной студенческой комнате, они с Донхэ мечтали о временах, когда станут зарабатывать кучу денег и купят квартиру – просторную, светлую, обязательно на последнем этаже здания, с невероятным видом на город и выходом на крышу, где разбит аккуратный сад. Хёкдже долго боролся с собой, срывался, стараясь уйти от картинки, что засела у него в голове со времен студенчества, пытаясь создать принципиально новое, но в итоге сдался и подготовил макет – именно тот дом, о котором он и Донхэ мечтали. Так было проще. Так было правильнее. Дом построили в очень короткий срок. Цена каждой квартиры приравнивалась к маленькому состоянию, и, тем не менее, риэлторы были впечатлены уникальностью здания и вцепились в управляющую компанию, чтобы получить право на поиск жильцов. Хёкдже получил одобрение архитекторского сообщества, перерезал красную ленточку вместе с начальником и коллегами-архитекторами, зашел в каждую комнату нового дома и вышел с твердой уверенностью в том, что больше никогда в жизни не приблизится к этому зданию. Оно стало явным свидетельством всему, что Хёкдже с такой легкостью потерял по своей глупости. Квартира Донхэ, конечно же, на последнем этаже здания. Лифт едет не медленно и не быстро. Раньше они шутили, что идеальная скорость лифта – та, при которой они успевают поцеловаться, но не успевают друг друга раздеть. Наверное, сейчас Хёкдже успел бы поцеловать Донхэ. Успел бы обнять его, провести языком по его губам, углубить поцелуй, чтобы сбилось дыхание. А Донхэ, отстранившись, обязательно посмотрел бы в камеру, как делал это всегда – с насмешкой, слегка вызывающе. Наверное. Зачем Хёкдже вообще поднимается в квартиру Донхэ? Разве есть еще шанс что-нибудь исправить? Донхэ стоит, прислонившись спиной к стене, и смотрит, как номера этажей сменяют друг друга на электронной панели. Когда остается только один этаж, он достает из кармана ключ и отталкивается от стены. Все молча. Без единого взгляда на Хёкдже. Хёкдже не понимает, как именно себя чувствует – не то как преступник, которого ведут на расстрел, не то как шлюха на первом вызове. Донхэ не торопится зажигать в коридоре свет. Хёкдже медленно закрывает за собой дверь, и последняя светлая полоса исчезает с другой стороны порога. Хёкдже делает долгий глубокий вдох. Ощущение, будто в голову вкрутили штопор от виска до виска. Донхэ бросает ключи на столик – слышится звон металла и легкий шорох. Быстрый щелчок. Лампочка в абажуре под потолком ярко вспыхивает. Хёкдже вдруг кажется, что Донхэ – призрак, чье появление внушает ужасный страх, и его голос звучит странно в этом наполненном тишиной коридоре. – Просто скажи, ты не любил меня? В упор. Без предупреждения, без шанса капитулировать. Хёкдже прикладывается затылком о закрытую дверь. Хочется сползти по ней на пол, вытянуть ноги и посидеть так минут пятнадцать, перед тем как уйти, если Донхэ отпустит. Лгать бессмысленно. Наверное, это то, ради чего он пришел сюда – рассказать правду, как на исповеди покаяться, выговориться и понять – куда двигаться дальше. – Ты знаешь, что я к тебе чувствовал. Донхэ не устраивает такой ответ. Он хмурится и, не разуваясь, проходит в гостиную, Хёкдже – неторопливо следом. У него ощущение, что Донхэ тяжело на него смотреть, поэтому он отвлекает себя на мелкие действия – снимает пиджак, небрежно бросает его в кресло, присаживается на край стола, дергает край ремешка от часов на запястье. Теперь ничего другого не остается, кроме как заглянуть Хёкдже прямо в глаза, бросить вызов. – Тогда почему? Я хочу, чтобы ты объяснил мне. Хёкдже уже не уверен, что выговориться – это хороший план. Донхэ и без того выглядит слишком уставшим. – Что мы знали о жизни, Донхэ? У нас были только мы, и мы были всем друг для друга. – И поэтому ты меня бросил? Можно и так сказать. Но в основном потому, что боялся и сам оказаться брошенным. Боялся, что все развалится, что Донхэ окажется той зависимостью, которая сведет если не в гроб, то к безумию – минимум. Разговор по душам? Исповедь? Да пожалуйста. Только смотреть при этом в глаза Донхэ – невыносимо. Сделай это быстро, Хёкдже. Давай, признайся, получи по заслугам, будь растоптан и уходи. Ты обещал себе не приближаться к этому дому. Вдохни и выдохни. – Ты всегда нуждался в эмоциях, Донхэ. Кем я был в твоем мире? Привычкой? Мы замкнулись друг на друге, почти не видели того, что происходило вокруг. Взросление? Карьера? Семья? Мы ни о чем не думали. Но однажды я стал бы тебя тяготить, ты захотел бы узнать, каково это – жить без обязательств: отвечать за себя, делать, что хочется, пробовать новое, элементарно заниматься сексом с другими партнерами, ездить в командировки по всему миру, заводить детей. Рано или поздно ты бы оставил меня и пошел вперед. Хёкдже и сам не замечает, как повышает голос. Только в самый последний момент, когда голос почти срывается, он останавливает себя, чтобы не перейти на крик и тяжело выдыхает. У него нет права кричать. Он должен себя контролировать, оставаться невозмутимым и равнодушным, даже если Донхэ кинется на него с кулаками. И более того, Хёкдже хочет, чтобы Донхэ врезал ему со всей силы, по-настоящему, вполне заслуженно, совсем как раньше, чтобы боль от удара еще пару дней напоминала о том, как Хёкдже сумел облажаться. Но Донхэ только смотрит на него с нескрываемым удивлением. – Я или ты? Потому что я никогда бы тебя не оставил. В его словах нестерпимая горечь. Он усмехается, покачав головой, и достает сигарету. Вытряхивает из пачки, прикладывает к губам. Хёкдже наблюдает за ним, привалившись плечом к огромному стеллажу с книгами, и хочет забрать эту чертову сигарету из рук Донхэ, чтобы самому ее выкурить. Боль в голове дико пульсирует. Донхэ щелкает зажигалкой, только она не работает, и Хёкдже подходит ближе, когда Донхэ начинает злиться, нервно берет зажигалку и смотрит, можно ли что-то сделать. Когда-то он починил таких пару десятков, перед тем как Донхэ якобы бросил курить. Донхэ скрещивает на груди руки, а Хёкдже щелкает кресалом – снова и снова, стараясь не думать о том, как близко они с Донхэ стоят по отношению друг к другу, настолько, что при желании Донхэ может залезть на стол или перегнуть через него Хёкдже. – Ты думал обо мне эти годы? – спрашивает Донхэ. – Хоть иногда вспоминал? Он смотрит на Хёкдже пристально, ждет одного ответа, понятно, что утвердительного, и повисшая пауза убивает Хёкдже. Зажигалка безнадежно сломана. Хёкдже бесит, что ее нельзя починить, это кажется ему плохим знаком. Он легко кидает ее на стол и встречается с Донхэ взглядом. – Не спрашивай. Не нужно. Пожалуйста, перестань усложнять. Хёкдже больно, как будто убрали ширму над ободранными, голыми нервами, над чувствами, которые долго не видели света. Все эмоции, подавляемые годами, с минуты на минуту прорвут ограждение и начнут крушить – Хёкдже, Донхэ, все в своем радиусе. – Ты вспоминал меня? – Донхэ повторяет настойчивее. Его пальцы заметно напряжены, сигарета вот-вот сломается. К черту этот театр. Хёкдже выхватывает сигарету, бросает на стол к зажигалке, расправляет плечи и уверенно, хоть и тихо говорит: – Постоянно. На лице Донхэ маска – непроницаемая, слегка жестокая. На его рукаве – табачные крошки. Он отталкивается от стола, становится еще ближе к Хёкдже и озвучивает, пожалуй, наиболее сложный, но самый важный вопрос этого вечера. – Ты все еще любишь? Хёкдже отводит взгляд. Он не может произнести это слово. Слишком больно будет потом. Защитный механизм срабатывает автоматически. Годами он сторонился признаний в чувствах, никому не говорил о своей любви. Он и не любил никого по-настоящему, никого кроме Донхэ. Как реле напряжения защищает прибор от перегорания, также молчание защищает Хёкдже. Но еще – и это самое худшее – он боится услышать в ответ "А я больше нет. У меня есть кое-кто". Тогда он не просто перегорит, перегорание он когда-то пережил, он просто развалится на куски, и собрать его будет некому. – Ублюдок, – сквозь зубы бросает Донхэ, понимая, что Хёкдже не собирается ничего говорить. Его вспышка ярости также внезапна, как и все в этот вечер. Он сжимает кулаки и неожиданно ударяет Хёкдже – по лицу, со злобой, больно, изо всей силы. Хёкдже молчит. Давай. Все по-честному. Бей еще. Донхэ тут же заносит руку, но опускает, тяжело выдохнув. Пауза тянется целую вечность. Донхэ успокаивается. Хёкдже понимает, что его отпускает, когда он снова приседает на край стола. Его плечи устало опускаются, он закрывает глаза, трет указательным и большим пальцем веки, а потом кивает на щеку Хёкдже. – Больно? – Больно. Насколько больно, настолько же хорошо. Все заслуженно. Все закономерно. Извращенное чувство радости затапливает изнутри, плещется где-то в горле. Боль равносильна жизни. Хотел, чтобы встряхнули? Пожалуйста. Несмотря ни на что Донхэ не изменился. Хёкдже чувствует холод, коснувшийся щек, и только потом понимает, что это – слезы. Донхэ приближается, смахивает их подушечкой большого пальца и кладет руку на шею Хёкдже. Осторожно, мягко. Временно или нет, его ярость уступает место другим эмоциям. Хёкдже готов ко всему – к драке, к ссоре, к поцелую и к примирению. Он закрывает глаза и, склонив голову, трется щекой о ладонь Донхэ, касается ее губами. Срабатывает какой-то старый, почти заржавевший механизм нежности. Донхэ не дергается, когда зубы Хёкдже притрагиваются к его коже, но тяжело выдыхает, когда Хёкдже, напоследок лизнув его руку, подается назад. Хочет уйти? Слишком поздно. Донхэ перемещает ладонь обратно на шею Хёкдже, притягивает его к себе ближе, гладит и прихватывает волосы на затылке у самых кончиков. Хёкдже обнимает его и чувствует, как Донхэ дрожит мелкой дрожью. Каких же сил ему, должно быть, стоило держаться до этого момента. Хёкдже держит его, не отпускает. Не надо было вообще никогда отпускать. – Я с ума сошел, – говорит Донхэ. – Давно уже, – Хёкдже выдыхает тихо, улыбается, ощутив, что слабая улыбка тронула губы Донхэ. Это их старая шутка про сумасшествие, которым они наградили друг друга после первого поцелуя. Пусть эти объятия никогда не кончатся. Хёкдже гладит спину Донхэ, позволяет себе к нему прикасаться, давя в себе намертво ощущение, что не должен. Хватит себя ограничивать, хватит бояться, начни наконец-то жить. – Я так устал тебя ждать. – Прости, – только и удается сказать Хёкдже. Боль и усталость в голосе Донхэ задевают его сильнее, чем то, что он ударил его по лицу. Каким же он был идиотом. Ведь мог вернуться, мог приползти уже через год. Не позволили гордость, страх, какие-то предрассудки. Сплошная рефлексия и ложь самому себе. – Ты хоть знаешь, через что мне пришлось пройти? Хёкдже знает. Первое время он на расстоянии следил за Донхэ – узнавал о нем через общих знакомых, знал в подробностях о его депрессии, о срывах, изоляции от других, о сумасшедших поступках и работе, которую Донхэ находил и бросал, менял почти раз в две недели. А потом он просто исчез из поля видимости, как говорили, уехал на дизайнерскую стажировку в другую страну, а вернулся со стабильной работой и какой-то девушкой. Когда Хёкдже услышал об этом и увидел, как они вместе смеются, выбирая мебель, он понял, что Донхэ просто перешагнул его, как закончившийся этап жизни. Тогда было больно, но Хёкдже убедил себя, что все это к лучшему, в конце концов, они оба стали успешными, и пусть Хёкдже не был при этом счастлив, он надеялся, что Донхэ был. Только сейчас, чувствуя, как Донхэ дрожит у него в объятиях, Хёкдже уже ни в чем не уверен. Есть всего один способ выяснить. Он отстраняется от Донхэ, убирает его отросшие волосы за ухо и увлекает его с собой в спальню. Все, чего он боится – увидеть на прикроватной тумбочке фотографии Донхэ с какой-нибудь девушкой, но там только книги и раскрытый блокнот с набросками каких-то ландшафтов. Хёкдже утягивает Донхэ на кровать и снова обнимает его – так они успокаивали друг друга с детства, просто лежали, прислуживаясь к дыханию и шуму за окнами, плыли в потоке собственного сознания, словно пережидали грозу, а потом все утихало. Они лежат долго, пока оба не перестают дрожать, а затем Донхэ поднимает голову, они смотрят друг другу в глаза и целуются. Пространство опять наполняется яростью, но совершенно другого рода. Рубашки выдернуты из брюк, пряжки на поясах расстегнуты. Хёкдже не успевает понять, как это случается – все слишком быстро, буквально через секунду после их поцелуя. Мысли не успевают за действием, а Донхэ уже стягивает с него ботинки, срывает джинсы вместе с бельем. Хёкдже тянется к нему за вторым поцелуем, снимает с Донхэ рубашку, выдыхает, когда тот опрокидывает его на спину, жадно смотрит, как Донхэ избавляется от одежды. Сейчас он в том состоянии, когда происходящее кажется сном. Воздух плывет от переизбытка эмоций, движения рваные, оставляют после себя следы, заставляют сомневаться, настоящее ли. Проверить – сделать больше, пойти дальше. Донхэ накрывает Хёкдже своим сильным телом, целует его, а затем переворачивает на живот, ставит на четвереньки. И Хёкдже отдается ему, с готовностью, целиком и искренне. Так, как можно отдаваться только по-настоящему любимому человеку. Донхэ надавливает на поясницу Хёкдже, хватает его за волосы и поворачивает его голову, чтобы поцеловать в губы. Все это жестко потому, что слишком стремительно, но именно так сейчас нужно Хёкдже, только боль поможет поверить в происходящее. Донхэ не нежничает. Используя только слюну в качестве смазки, он движется внутри Хёкдже глубоко и быстро. Его сильные руки повсюду – сжимают плечи, покрытые пленкой пота, порхают по ребрам, по напряженному животу, гладят бедра, ласкают член. Ни с кем другим в своей жизни Хёкдже не чувствовал такой цельности. Они – единое, как душой, так и телом, и об этом говорят движения, поцелуи, срывающие с губ тяжелые выдохи и тихие стоны. Донхэ кончает внутри Хёкдже, и в тот же момент его самого скручивает. В глазах темно. Хёкдже падает на живот, Донхэ, не выходя из него, ложится сверху, уверенно обнимает и вместе с ним осторожно поворачивается на бок, чтобы Хёкдже не было так тяжело под весом чужого тела, целует его в плечо, упирается лбом в позвоночник. Они лежат, каждый в своих мыслях и ощущениях, и долго не могут отдышаться. Хёкдже думает о том, сколько раз за вечер все успело измениться между ними, сколько раз холодный и теплый полюса менялись местами. Что будет дальше? Вдруг Донхэ его выгонит? Вдруг все это было проверкой, и Донхэ ничего не почувствовал. Нет, Хёкдже знает, что этого просто не может быть. Он чувствует, как стучит сердце Донхэ, чувствует, как с его виска на спину Хёкдже скатывается капля пота, слышит его дыхание. Донхэ не мог себя контролировать, но в этом сексе было больше, чем просто животный акт. В нем была страсть, привязанность, боль и даже мучительная надежда. То ужасающее и неподдельное, что всегда держало их вместе. Энтропия. Хаос. Необъятный, неизмеримый, разрушающий и создающий. Их отношения с самого начала были запутанным порождением хаоса, и Хёкдже ловит себя на том, что при всей сложности именно этот хаос заставляет его ощутить себя настоящим. Они живы. Они дышат в унисон, они едины. Именно поэтому Хёкдже дергается, почувствовав, что Донхэ хочет из него выйти, осторожно касается его руки. – Подожди, не сейчас, – говорит он и сам удивляется страху, неожиданно отчетливо прозвучавшему в его голосе. Как будто мир опрокинется, если Донхэ отстранится. Как будто он снова все потеряет. Донхэ замирает, на секунду задерживает дыхание, проводит пальцами по щеке Хёкдже, берет его под подбородок и заглядывает в глаза – пристально, испытующе. – Ты все еще любишь? – с настойчивостью и нежностью. Хёкдже чувствует, как скребет в горле. Он хочет кричать о своих чувствах, но страх все еще сковывает изнутри. В глазах щиплет. Хёкдже моргает, отводит взгляд в сторону, собираясь с силами, и видит на письменном столе у окна рамку с фотографией, которую не заметил сразу. На фотографии – он и Донхэ, совсем юные, свободные и счастливые. Хёкдже смеется, держа фотоаппарат на вытянутой руке, а Донхэ обнимает его и целует в шею. Хёкдже помнит, как они делали этот снимок в день переезда в студенческое общежитие. Ужасный ветер трепал их волосы, солнце засветило часть кадра. Тогда они забрались на крышу, чувствуя невероятный подъем и неограниченные возможности. Это был новый виток их жизни, когда они съехали от родителей и могли делать что угодно, могли быть вместе, могли быть собой. Хёкдже тогда старался осознать в себе это чувство и думал, что рядом с Донхэ всегда сможет его испытывать. Хёкдже сглатывает. Донхэ ждет, пока он ответит, осторожно выскальзывает из него и нависает сверху, гладит кончиками пальцев лицо Хёкдже. Он выскальзывает, Хёкдже ложится на спину, но мир не опрокидывается, мир остается прежним, хотя и становится значительно лучше, чем был вчера. Потому что эта фотография значит больше, чем неозвученное признание. Донхэ любит. Все эти годы он продолжал любить, так же как Хёкдже, продолжал о нем думать. Хёкдже смотрит на него, как будто впервые в жизни, и точно знает, что теперь все будет правильно, теперь он не упустит своего шанса. Хёкдже улыбается, чувствуя, как страх отступает, вытягивает руку, чтобы коснуться лица Донхэ, и уверенно говорит: – Больше прежнего.