Темный аркан

Записки профессионального эмпата "Конечно, мои родители наказывали меня, но только для того, чтобы наставить на путь истинный. Не понимаю, какое это отношение имеет к тому, что мой брак разрушается". "Моя мать просто хотела, чтобы я вырос достойным мужчиной. Не понимаю, какое вообще отношение это имеет к тому, что моя карьера превращается в руины". "Я был плохим, недостойным сыном, у нее не было другого выхода, понимаете? Они никогда не давали мне забыть, как им за меня стыдно... Я и сам не могу простить себя". Подобные высказывания я слышал за свою карьеру сотни раз и даже написал небольшую брошюру о вреде, который наносится детям традиционным воспитанием, и о том, какие разрушительные последствия имеет это во взрослой жизни. Возможно, были времена, когда эти калечащие методы калечили людей в соответствии с жестоким миром, в котором им предстояло жить, но времена и мир поменялись, и теперь ничто не может оправдать подобное. Благодаря своей брошюре я познакомился с высокородным Ясси тор Ллоссарх, ставшим впоследствии моим другом, а затем и соавтором в исследовании проблем болезненной созависимости мучителя и жертвы, а также того, как люди приходят к таким отношениям, ранее традиционно считающимися одной из сторон семейного счастья. Особенностью моей практики было то, что моими пациентами были люди весьма обеспеченные, способные оплатить услуги высококлассного эмпата. А Ясси тор Ллоссарх, естественно, мог заниматься всеми, кто представлял для него исследовательский интерес, тем более, что по образованию он являлся социальным работником. С ним вместе мы решили испробовать в нашем деле методы, применявшиеся ранее в лечении грибной зависимости и отверженности, а именно, групповую терапию, возникшую от недостатка ресурсов. Таким образом мы лишь надеялись помогать людям среднего и малого достатка, но, к нашему удивлению и радости, выяснилось, что групповая терапия зачастую бывает не менее эффективной, чем индивидуальная. А иногда и более. Впрочем, очередной пациент, которым меня попросил заняться Ясси в тот же день, когда мы впервые обсудили наш с ним будущий труд, был самым типичным моим пациентом; его история не была самой страшной или душераздирающей. Я рассказываю о нем не ради скандальных или шокирующих подробностей, как вы могли бы подумать. Самое печальное, что канва его судьбы повторялась во многих и многих, и именно из-за этой типичности я записываю его историю здесь. Разумеется, я изменил всем моим пациентам имена и жизненные обстоятельства, способные указать на их личность. Фенрер, высокий мужчина с характерной внешностью южанина, происходил из благородного южного рода и в результате брака перешел в еще более благородный род из центральных земель. Он был отцом прекрасного сильного выводка и работал на высокой должности в полиции. Но, когда я увидел его впервые, ничего в нем не напоминало о том образе успеха, который вы могли бы составить из моих слов. Его взгляд часто останавливался где-то за моим плечом, а голос был так тих, что мне несколько раз пришлось просить его повторить. Он не обратился за помощью к эмпату сам — южане, особенно благородные, считают подобное позорной слабостью. Как часто бывает, за него это сделали обеспокоенные родичи. Как источник тревоги они указывали его дурной характер, а также внезапно свалившуюся депрессию. "Моя жизнь рухнула после смерти моей жены, — сказал он мне. — Я слишком любил ее". Я попросил его пояснить, что значит, "жизнь рухнула". "Все, что бы я ни делал, кажется неуместным или позорным. Я всех подвожу, — сказал он. — Вещи падают у меня из рук, а люди смотрят с разочарованием. Даже своих детей я не могу любить, как положено". "Но ведь вы их любите?" — спросил я. "Да, очень. Но моя любовь приносит им только вред. Понимаете? Я все делаю неправильно. Даже заклятья на корзине. Я даже не могу поделиться с ними любовью. Только страданием. Она правильно не хотела оставлять мне выводок, я ужасный отец. Даже дети Бездны лучше". Я спросил его, всегда ли его жена вела себя так холодно, лишая его счастья отцовства, и он впервые заговорил громче: "Моя жена была прекрасным человеком, — сказал он твердо. — Безупречным идеалом благородного человека. Я полюбил ее с первого взгляда. Она всегда была добра ко мне. Жаль, что я был ее недостоин". В глазах его отразилась печаль. "Почему вы так думаете, что в вас было недостойным вашей супруги?" — спросил я. Его супруга занимала очень высокое положение в роду. "Понимаете, такому человеку, как она, должно соответствовать только самое лучшее. А я никогда не был ни достаточно силен, ни красив". "Вы считаете себя непривлекательным?" — удивился я. "Вас, кажется, подводит зрение, раз вы этого не видите, — сказал он с внезапно прорезавшейся иронией. — Или, скорее, не зрение, а желание польстить клиенту". Фенрера нельзя было назвать фотомоделью, но у него была очень хорошая фигура. И выразительное лицо с достаточно правильными чертами. Портило его только напряженное выражение и жестко сжатые губы. Но я не стал говорить об этом: его убеждение в собственной непривлекательности явно было давним и твердым, и сейчас он бы не поверил мне, заподозрив в лести. Также я не стал выяснять, почему он считает недостаточным свой уровень Силы. Вместо этого я стал расспрашивать о его жизни дальше. На вопрос об отношениях с родительским родом он сцепил руки в замок и ответил, что у него не было поводов общаться с ними после свадьбы. "У меня была прекрасная семья и очень достойный, уважаемый род", — сказал он. "Но вам ни разу не захотелось рассказать вашим родителям о своей новой жизни в чужом роду, — сказал я. — Вы считали, что это их не интересует?" Он нервно сплел и расплел пальцы, но, увидев, что я смотрю на его руки, положил их ровно: "Я не хотел их разочаровывать". "Ваши родители никогда не пытались наладить связь?" "Нет, им достаточно было знать, что я угодил новому роду и меня не вернули с позором". "Они и в детстве обращали на вас столь же мало внимания?" — спросил я как можно мягче. "Моя мать была прекрасным человеком, — сказал он почти теми же словами, что говорил и о своей жене, но тон его изменился. — Безупречным идеалом благородного офицера. Она делала все, чтобы я вырос достойным мужчиной. Без нее я никогда не стал бы тем, чем стал. Она самая лучшая, ее все обожают". "Вы ее любили в детстве?" — спросил я, и он нервно усмехнулся: "Я ее боялся до смерти. Но ведь так всегда бывает с родителями, не правда ли? То есть, конечно, я ее любил, она самая лучшая". "Вы боялись наказаний?" "Естественно, все их боятся, — сказал он, все так же криво усмехаясь, — не говорите мне, что вы не боялись. Иногда ей приходилось выбивать из меня... дурь". Эту мысль, что "все боятся" и "со всеми так бывает", жертвы того насилия в детстве, которое многие до сих пор называют "традиционным воспитанием", повторяют всегда. Но они имеют в виду вовсе не ту парочку эпизодов в детстве каждого, когда папочка гонялся за вами с мокрым полотенцем, полыхая праведным гневом за разгромленный дом. Для них наказание было еженедельной, если не ежедневной рутиной. Так что то, каким тоном Фенрер сказал "выбивать дурь", заставило меня настаивать на деталях. Оказалось, что из него выбивали дурь, причем плетью, не меньше пяти раз в неделю, а иногда и каждый день, начиная с пяти лет! Чтобы дать повод к наказанию, было нужно не много: резкое слово, недостаточные успехи в учебе, забытая "обязанность", даже просто погрешность в строгом этикете южан — все было достаточным преступлением. Фенрер вспомнил, что его пороли по спине, по ногам и рукам, по ягодицам, а когда ему стало больше десяти, то порка происходила в подвале на цепях, в соответствии с традицией. Иногда этими цепями его привязывали за горло, так, что он задыхался от каждого удара. Я спросил, причиняли ли ему увечья. "Никогда ничего серьезного, я хочу сказать, что мне ничего особенного не делалось. Мне просто нужно было быть послушным, понимаете?" — он смотрел на меня почти с отчаянием, словно действительно просил понять эту безосновательную жестокость по отношению к беззащитному ребенку. Почти в каждой его фразе была эта просьба понять. "А что ваш отец? — спросил я. — Он не пытался вас защитить или просто выразить любовь?" "Он меня любил, — сказал Фенрер совсем тихо. — Иногда он обнимал меня так ласково. Понимаете, он хотел, чтобы я вырос достойным и воспитанным мужчиной. Я его часто разочаровывал. Он говорил, что боги не наградили меня ни особой красотой, ни умом, но хоть безупречное воспитание поможет мне найти семейное счастье. Понимаете, мы с братьями были постоянным его разочарованием. В нашем выводке не было девочки, только три мальчика. Братья были хотя бы симпатичными". "Фенрер, — спросил я его и сел поближе, — что вы чувствовали, когда ваша мать вас наказывала?" "Я понимал..." "Нет, вы уже говорили, что вы понимали, скажите теперь, что вы чувствовали?" "Мне было больно, — прошептал он. — Я чувствовал себя таким никчемным. И... боги, как я ненавидел ее! — он сжал кулаки. — Я знаю, что это ужасно, но я ненавидел ее". "И зачастую она заставляла вас испытывать это всего лишь за дерзкий взгляд", — сказал я, и он закусил губу. Его дурной характер, на который жаловались родичи — раздражительность, нелюдимость, жестокий критицизм — по большей мере происходил из огромного, подавленного гнева на свою мать. "А что вы чувствовали, когда ваш отец говорил вам, что вы тупы и уродливы и не заслуживаете любви?" — спросил я. "Откуда вы!.. — вскинулся было он, но, поняв, что выдал то, чем, судя по всему, не собирался делиться никогда, замер, прижимая руку к горлу. — Я чувствовал такую печаль, — сказал он после долгой паузы. — Я был готов на все, чтобы заслужить его любовь, а он меня отвергал. Как он мог так поступать с собственным ребенком?.." В его глазах впервые блеснули слезы, но он справился с ними. "Вам запрещали плакать? — спросил я и положил руку на его прижатую к горлу ладонь. Он кивнул, не замечая моего жеста. — Вы держитесь за горло, потому что вам кажется, что вы задыхаетесь? — он молча закрыл глаза, и я спросил: — Как тогда, когда цепи держали вас за горло в подвале?" "Прекратите", — выдавил он, и я понял, что надавил слишком сильно, и он провалился в психосоматические воспоминания о прошлом. "Фенрер, — позвал я его, — у вас же есть дети?" "Да, — он посмотрел на меня и слабо улыбнулся, — прекрасный сильный выводок". "Вы бы хотели, чтобы они испытали те же чувства, что и вы в детстве?" "Нет, конечно нет! — воскликнул он. — Я хочу, чтобы они были счастливы и любимы". "А что бы вы сделали, если бы ваша супруга обращалась с ними так же, как с вами обращалась ваша мать?" "Я бы их спас, — горячо прошептал он, — я бы их отдал в другую семью, где их бы любили и не обижали" "Вам жаль ваших детей и вы хотите их спасти, — сказал я. — Но почему вы не пожалеете еще один темный шарик? Почему не прекратите обвинять его за само его существование? Почему не обвините его мучителей, не спасете его от страданий?" "Кто этот шарик?" — спросил он меня, не замечая, что слезы снова появились на его глазах. "Это вы, — сказал я, положив руку ему на грудь, — тот забитый беспомощный ребенок, который так хотел любви, а получал лишь побои и унижения". Слезы покатились по его щекам. "Боги, — сказал он, — мне кажется, что внутри меня огромный источник боли, и он все не иссякает". "Он истечет, — пообещал я ему. — Если мы будем работать над ним, то боль вытечет и освободит место любви. Любовь не придет сразу, ведь никто не научил вас ей. Но это можно исправить. Поверьте мне, я знаю, о чем говорю. Я помогал огромному количеству людей с похожей болью, и многие из них выздоравливали".