***
Впервые он пришел к Дереку разобранный на запчасти. – Я не механик, Стайлз. Я тебя из кусочков собирать не буду. Хейлу было абсолютно похер на все, что нес Стилински (Кажется, что-то об искажении цветов на глубине. Нет, не потому, что хотелось утопиться где-то подальше отсюда, желательно в Северном Ледовитом. Или о бабочках, живущих один день. Он так и не смог уловить суть.) И он не обращал внимание на продолжающие отваливаться детали. Ему было все равно. А Стайлз все говорил и говорил. Стилински продолжал нести чушь: "А что, если бы мы были бабочками? Представляешь, сколько жизней бабочек мы просыпаем за жизнь?" Он и не понял, что его собрали. Или же он сам себя собрал. Или это сделал Дерек. Или это сделал кто-то другой, а они вдвоем не заметили. Еще Стайлз совершенно не хотел замечать, что Хейлу действительно плевать. Так было проще говорить, так было проще жить, так было проще ломаться.***
Резкие звуки неправильных слов оседали ровным слоем пыли на теле. Стилински был грязным, невероятно грязным, но продолжал: – Знаешь, все стало лучше. Они все говорят, - он взмахнул рукой, - что стало лучше. Дерек не слушал. Все это, мнение Стайлза и компании, интересовало его чуть больше, чем погода на Ямайке. Ему хотелось на улицу, куда-нибудь подальше от чужой болтовни, он уже давно мечтал о тонкой белой сигарете в своей руке. Дереку показалось, что когда-то мальчишку раздавят тонны его собственных слов. – А мне почему-то кажется, что еще хуже, как будто все, что хорошо для них, плохо для меня, понимаешь? Стилински уставился на кончики собственных пальцев. Подушечки отчего-то покалывало, как после часов стука по клавиатуре, в надежде получить что-то, кроме простых слов. От чего-то казалось, что Дерек был его дневником, который слышал о нем все, но ничего не знал. Не знал ничего о нем. Впрочем, Стайлза не устраивал ни один из этих вариантов. – Слушай, а если бы я перестал приходить, ты бы скучал? Ты бы скучал без меня? Ты бы скучал по мне? Большой знак вопроса завис в воздухе и почти долбанул Стилински по башке, когда Хейл ответил: – Я бы отдыхал от тебя. – А, ну да. Стайлз зажмурился и открыл глаза, словно от того, что он произнес то, что они и так прекрасно знали, все могло изменить к лучшему. То, что хорошо для людей, плохо для Стайлза; то, что плохо для Стайлза, безразлично Дереку. Пора начать учить законы. Нужно было взять себя в руки и закатить скандал, устроить маленький концерт с симфоническим оркестром для одного зрителя. Можно было бы расплакаться и смыть с себя пыль (обычно после таких дней "я-говорю-вам-всем-правду", хотелось часами стоять под душем и сдирать кожу мочалкой), но вывести из крови "ты мне не нужен", было невозможно. И не хотелось. Стайлз сидел на диване Дерека. Стайлз умирал на диване Дерека.***
У Стилински остается только Дерек, Дерек, Дерек, проступившее процарапанными красными полосами на руках. Хочется снять с себя кожу, но он спокойно проходит мимо, делая вид, что он не корабль, а хмуроволк Хейл не его якорь. Стайлз честно пытается не приходить к Дереку каждый день (он совершенно случайно оказывается в пяти минутах ходьбы от его жилья), потому что действительно пора что-то делать. Когда человеку, который дорог тебе, которого ты любишь, на тебя похуй, жизнь перестает казаться такой волшебной. В один момент все это настолько надоедает, что Стайлз сам ставит себе диагноз. У него миллионы симптомов и еще больше болезней, но главный из них – Дерек Хейл. Нужно просто записаться к психологу, чтобы все прошло, но Стилински не хочет, то ли потому, что кажется, будто врач нарисует ему новые воспоминания, то ли потому, что все это – часть него. В медицину Стайлз верит, но научить жить в теле без внутренних органов и крови никто не может, а он не может научиться жить без Дерека. Он просто не может научиться жить.***
Все это кажется морем, которое не переплыть, но Стайлз тонет в луже. У него достаточно соли от высохших слез (никто никогда об этом не узнает), чтобы превратить ее в Мертвое море и спастись. Но Стилински продолжает сидеть в доме Дерека, чувствуя себя сорвавшимся наркоманом, и захлебываться словами-всхлипами-стонами. – Тебя долго не было. Я думал, все уже прошло. Ничего не прошло. Ты никогда не пройдешь, Дерек. – Ты правильно думал, правда, – последний вдох, – но иногда нужно возвращаться к прошлому, да? "Нельзя вернуться туда, откуда никогда не уходил", - Стайлз повторяет это себе каждый день, но его накрывает дерекоманией с периодичностью тысяча раз в сутки. – Если есть к кому возвращаться. Хочется верить, что Дереку просто нужно залить уши Стайлза черной вязкой смолой слов, но он действительно понимает, о чем говорит. Все возвращения давно напечатаны ультрафиолетовыми буквами на ультрафиолетовой бумаге его кожи, и они не смываются. Не смываются, не сдираются, не вырезаются. – И часто ты вспоминаешь свою Пейдж? Думаешь о том, что, если бы ты и твой блядский Питер не были хреновыми волками, она могла бы быть жива? Ты думаешь о том, что ты сам убил ее? Ты хоть иногда думаешь, что в этом есть твоя вина? Стилински ждет того самого угрожающего рыка, после которого ему, обычному американскому школьнику, пора сматываться, или хотя бы пощечины, но Хейл просто смотрит на него так, как глядел бы на говорящего кота, пытающегося ставить диагнозы людям. Хейл просто смотрит, и Стайлз понимает, что все это их, едва возможных, совершенно абстрактных – конец. – Пошел вон.***
Дерек бы никогда больше не открыл ему дверь, но Стилински все равно приходит, и дверь ему все-таки открывают. Хейл смотрит на него, хорошо оттраханного жизнью, беспомощного, как шлюпка с пробоиной в океане, и кажется, будто он сейчас спросит: "Кто тебя так, пацан?"; и Стайлз сможет сказать, что он смертельно ранен в солнечное сплетение, ранен им самим, Дереком, и не знает, где найти врача, чтобы удалить эту хрень из его организма. Потом он бы натянул улыбку вместе с кожанкой не его волка, которую украл когда-то давно, и вышел, сначала из дома Дерека, а потом и из окна какого-нибудь здания. Но оборотень просто смотрит, а Стайлз пытается не говорить, потому что ему чертовски хочется начать нести чушь, а он и так в шатком положении, как тот, кто ходит на руках по парапету Эйфелевой башни. Ему просто хочется узнать, стоит ли то, что могло бы быть, его усилий, и он уверен, что да, и еще, он уверен в том, что справедливости в этом мире нет, давно нет, потому что, если бы было не так, то он давно уже знал бы, стоит оно того или нет, а не был бы просто уверенным в том, чего никогда не будет. Ему просто необходимо немного воздуха и лжи, чтобы перестать давиться душной тишиной. Стайлзу нужно, чтобы Дерек сказал, что все это что-то значит не только для подростка с играющими гормонами, даже если это никогда не будет так. Стайлзу нужно, чтобы это чертово оконное стекло все-таки треснуло, потому что он задыхается чужими убеждениями каждый раз рядом с Хейлом (иногда интересно, как волк вообще может находиться с ним в комнате, потому что от него наверняка несет нервозностью и страхом, и тем, что Дереку лучше не никогда не унюхать). Стилински просто нужно выйти из этого рябинового круга и найти себе милую девушку, которая согласилась бы травиться высококалорийным фастфудом и низкокалорийной любовью.***
Он считал время по встречам с Дереком. Два дня со встречи с Дереком. Три дня. Четыре. Неделя. Две. Месяц. Месяц и одна неделя. Клиническая смерть. Когда Хейл вваливается в комнату Стилински, он, на самом деле, вваливается и в его сердце. Снова. Волк хлопает дверью настолько сильно, что белая бумажка с напечатанным портретом предполагаемого преступника на ней, падает со стены без парашюта и разбивается о носки черных туфель Дерека. Маленький, когда-то белоснежный человечек по имени Стайлз, испачканный злым кровожадным оборотнем, застывает с открытым ртом до тех пор, пока Хейл не прижимает его к кровати. В следующий момент он уже лежит на животе, вжатый ртом в подушку, и рассматривает свой заваленный бумажками стол с ярким пятном экрана ноутбука и делает вид, что это не похоже на стоп-кадр какого-нибудь порно. От рук Дерека на запястьях остаются ожоги, потому что он – чертова отрава, яд, для которого нету антидота. Стилински медленно падает, надеясь, что где-то там, внизу, нет дна, и он сможет тихо падать, падать, падать с Хейлом за спиной, который, кажется, действительно хочет его. Пальцы, расстегивающие джинсы, стягивающие их, ощущаются так правильно, будто созданы только для того, чтобы делать хорошо Стайлзу. И да, они делают. Стилински чувствует прикосновения к своему члену, приятное давление на задницу и пытается не выблевать все свои чувства в подушку. Чуть позже, когда у Стайлза в ушах шумит от толчков (Де-рек, Дер-ек, Дер-е-ек), натягивающих его как струну гитары, он думает, что, возможно, завтра Хейл не захочет даже говорить с ним.***
Следующие пару дней режут по венам Стилински, оставляя глубокие царапины на месте тонких ниток предыдущих шрамов. Красные реки молчания давно залиты в уши расплавленным воском и лишают возможности слышать это "до следующего срыва", застывшее в воздухе. Стайлз хотел высечь что-то из мрамора звуков первым, но он никогда не сможет сделать такую же отвратительно жестокую скульптуру и посвятить ее лжи. Ему надоела эта постоянная смена оттенков от черных теней ангелов, которыми они становятся каждый месяц на пару дней "ничего-из-этого-не-было", до светло-серых теней злобных демонов, которыми они являются в их цикличности. Каждые семь секунд один человек сходит с ума, и Стилински пытается угадать, была ли эта секунда его седьмой, или это будет следующая, или ее вообще не будет, когда, согласно их расписанию, опять сидит дома у Дерека, жуя свою нижнюю губу. Когда-нибудь они перестанут питаться кровью из открытых ран друг друга, пытаясь не быть фейками самих себя. Они будут людьми с полным пакетом – семья, дети, уютный дом, в который не хочется возвращаться, успешная работа – для уважения и затянувшимися ранами, которые некому будет снова вскрыть. – Знаешь, все стало лучше. Они все говорят, что стало лучше. Стайлз идет по протоптанной дорожке, заливая траву дождевой водой. Он пытается лишить себя дороги назад, забывая, что когда-то они были способны на что-то большее, чем превратить все в озеро сожалений. Они были способны зажечь их ритуальный костер надежд и ожиданий под дождем. – А мне почему-то кажется, что еще хуже, как будто все, что хорошо для них, плохо для меня, понимаешь?***
– Отпусти меня, пожалуйста. Я больше не могу. – Я никогда тебя не держал, Стайлз.