О яблоках и рыбе

- Попался! Мальчишка вскрикнул и рассыпал ворованные яблоки - было бы что воровать, зелёные ещё совсем и кислые, но хватка Буагарди не ослабла. Быстро, не давая воришке опомниться, он рывком нагнул его, стащил с тощей задницы великоватые штаны и резко, хлёстко ударил раскрытой ладонью - так, что остался красный след. И ещё раз. И ещё - пока вдруг с оторопью не услышал сдавленные всхлипы. Мальчишки, пойманные хозяевами в садах, никогда не хнычут. Они орут, вырываются и пытаются кусаться - порой даже успешно, ему ли не знать! Незнакомый тощий оборванец даже не дёрнулся - только жалко хныкал и сжался в комок - словно и без того не был мелким и тощим. Сколько ему - десять, двенадцать? - Эй, парень! - Рука, сжимавшая грязный воротник, разжалась точно бы сама собой. Он никогда не умел бить слабых. - Слушай, забирай яблоки и вали домой, пока я добрый - да не смей возвращаться! Тёмные глаза опасливо сверкнули на чумазом лице. Да кто ж за ним приглядывает, слепой, что ли? Неужто никто не может заставить парнишку умыться да простирнуть его вещички? - Мне идти некуда, - отчаянно, безнадёжно и жалко - и голос дрожит. Буагарди тяжело вздохнул - но думал недолго. - Ну что с тобой будешь делать... Идём - и собери яблоки. Не гнить же им. *** Слуг у него не было - самому бы прожить на гроши дохода - поэтому кипятить воду на остывшей было плите пришлось самому, а потом, оставив мальчишку наедине с бадьёй, полной горячей воды, и куском мыла - лезть на чердак башни, и, чихая от поднятых клубов пыли, при свече искать собственные детские вещи, которые неведомо зачем бережно хранила покойница-мать. И без того невзрачную одежонку сильно побила моль, так что с трудом отыскалось чистое исподнее, штаны и башмаки - всё пыльное, пропахшее какими-то травами, которыми мать перекладывала одежду... Всё ещё чихая и кашляя, он спускался вниз по лестнице, стараясь не свернуть себе шею в неверном свете свечи - а дальше осталось зайти на кухню, что располагалась совсем неподалёку от входа, на первом этаже, положить мальчишке одежду... Да так и застыть, точно соляной столб, будучи в силах выдавить только поражённое: - Твою мать... Тощий подросток в бадье шарахнулся, расплёскивая воду - и запоздало прикрывая совсем ещё мелкую, но несомненно девичью грудь. - Не трогайте меня...пожалуйста, - тихо, сдавленно попросила девчонка, вся сжавшись и зажмурившись, точно не надеясь на то, что её робкая просьба возымеет действие. Буагарди прокашлялся и ответил - тоже тихо, пытаясь вложить в свои слова как можно больше убеждения: - Я не причиню тебе вреда. Клянусь честью - а я ей, уж поверь, дорожу, я ведь дворянин, хоть по мне, признаться, не сразу и скажешь. Я не сделаю тебе ничего дурного, вообще ничего, что было бы против твоей воли. Можешь уйти, но если останешься - я клянусь, что у меня ты будешь в безопасности, точно в святом храме. Страх в тёмных глазищах чуть отступил - и на смену ему пришло смущение. Даже в полумраке, едва разогнанном несколькими свечами и светом луны, было заметно, как вспыхнули её щёки. - Я оставлю тебя - нужно ведь ещё найти тебе комнату. - Он ободряюще улыбнулся и, к своему облегчению, увидел робкую, едва заметную ответную улыбку. *** За завтраком Буагарди постоянно скашивал глаза, пытаясь присмотреться к девчонке внимательнее - может, блеснёт что-то знакомое? Может, она сиротка из местных крестьян? - Как тебя зовут? - наконец, сдался он. Девчонка вскинула глаза от кружки с тёплым парным молоком, тщательно прожевала последний кусок хлеба. - Жозефина. Жозефина де Керкадио. Он вскинул брови, выражая удивление. Жозефина, помявшись, продолжила: - Я из поместья Вилль-Луэ. Мой отец умер шесть лет назад, я жила с матерью - а потом её арестовали как подозрительную. Замок продали, а я сбежала прежде, чем за мной пришли, чтобы отвести в приют. Я надеялась, что мать скоро отпустят - мы могли бы жить в городе, устроиться как-то - хоть прачками, пустое, мы не принцессы, чтобы брезговать работой, но её...её казнили. Голос Жозефины дрожал: - Я не знаю, за что. Я третий день скрывалась в Бреане, пряталась в сараях, собирала по ночам землянику, чтобы не умереть с голоду. После этого они - республиканцы - пытались найти меня, но я не хотела идти за ними. Я украла с верёвки чью-то одежду и обрезала волосы ножом, чтобы сойти за мальчишку - мальчишкой быть не так опасно, правда? Я жила в лесу, ела ягоды и грибы, но их было так мало, что я решила своровать немножко яблок - всего несколько штучек, правда! А потом вы меня поймали и...вот я здесь. Вы не отдадите меня республиканцам, правда? Слёзы стояли в огромных тёмно-зелёных глазах, текли дорожками по худенькому личику. Буагарди, плюнув на этикет и нормы приличия, молча прижал её к себе - осторожно, бережно - чувствуя, как утихает её дрожь, расслабляется хрупкое тело, как тонкие ручки обвивают его в ответ, чувствуя даже сквозь рубашку и жилет её тёплое дыхание. - Тише, Жози, тише, - ласково ответил Буагарди. - Я никому тебя не отдам. И, сознавая своё окончательное падение в глазах блюстителей приличий, погладил её по неровно обкорнанным чёрным кудрям. *** Дни текли размеренно и сонно - как всегда в их Богом забытой дыре. Платья он Жози так и не нашёл, и она продолжала ходить в одежде, которую он носил лет в двенадцать в лучшем случае. Что-то, однако, менялось в жизни. Раньше его быт был привычен - закинуть что-то в желудок, небрежно убраться, так, чтобы дом перестал совсем уж откровенно напоминать берлогу - а потом можно было бездельничать с удочкой на берегу ближайшего пруда. Улов - когда часть, а когда и весь - можно было отнести на какую-то из соседних ферм, обменять на хлеб, овощи, кусок сыра, а если повезёт - на курицу или сидр. Оброка продуктами, конечно, хватало на то, чтобы прожить, но его неизменно развлекал сам процесс торговли - а еда лишней не бывает никогда. С появлением Жози в доме потихоньку становилось чище - особенно повезло в этом плане книжной полке, к которой он прикасался так редко, что и не помнил, когда последний раз брал книгу в руки. Буагарди не слишком любил читать, да и французский знал не то что бы очень хорошо - на флоте над ним пытались подтрунивать, пока на первой же стоянке он не столкнул особо ретивых зубоскалов в грязную прибрежную воду, невозмутимо заметив, что они могут продолжить комментировать его акцент в компании рыб и нечистот. Жози он часто видел с книгой, пока она, кажется, не перечитала всё. Параллельно с чтением она, однако, успевала протереть пыль и вымыть полы, чем он утруждал себя куда как редко. Бельё на стирку можно было опять же отнести на какую-нибудь из ближайших ферм, где за несколько монет и часть улова всё отлично бы отстирали. - Это мотовство, - сурово припечатала Жози и, подхватив с пола узел с бельём и сунув в карман кусок мыла, неумолимо направилась к пруду. - Рыбу распугаешь! - безнадёжно крикнул Буагарди ей вслед, и путь Жозефины изменился - она направилась к речке - и долго искала место, достаточно прикрытое кустами, чтобы никто не смог её увидеть. *** А ещё она часто приходила к нему, когда он часами удил рыбу, наслаждаясь тишиной, прерываемой лишь жужжанием комаров и редкими вскриками птиц. Он мог сидеть так чуть ли не целыми днями, лениво наблюдая за полётом пчёл, за бегом водомерок, периодически прихлопывая голодных комаров и ругаясь шёпотом - чтобы не распугать рыбу и не нарушить эту волшебную, зачарованную тишину. Он не мог назвать себя замкнутым, наоборот, без людей ему часто становилось скучно, но он всегда думал, что ни с кем не пожелает делить часы на берегу пруда - но пришла Жози, и всё изменилось. Заранее предупреждённая, она сидела тихо, почти не шевелясь, наблюдая за тем, как он сидит у воды - спокойный на протяжении долгих минут, но вдруг внезапно резко оживающий, точно пробуждённая волшебством статуя, вскидывающий удилище и ловко подсекающий трепещущую рыбёшку - а потом тут же потрошащий её, вымывая руки в пруду, но от них всё равно всегда пахло рыбой. - Отнеси эту в дом - будет у нас с тобой сегодня уха, - он улыбнулся и подмигнул Жози, ловя ответную улыбку. С ней было как-то особенно просто и хорошо. Можно было говорить с ней как с младшим братом или, наверное, как говорит отец с сыном - он никогда не выступал в роли отца, а его собственный был слишком строг и суров, чтобы вот так запросто удить с сыном рыбу и перешучиваться. Жози не строила из себя невесть что, как все женщины на его памяти - от графинь до последних портовых шлюх. С ней было спокойно... и тепло. Как ни с кем и никогда. Она быстро и прочно вошла в его жизнь, словно была там всегда, словно всегда он разламывал на двоих кусок хлеба на завтрак, словно всегда видел развешенное во дворе возле башни бельё, выстиранное её руками, словно всегда они вечером сидели на лавочке возле двери и смотрели на закат. - Словно старик со старухой! - смеялся он, а Жозефина всё чаще клала ему голову на плечо или брала за руку - точно ища у него защиты от всех бед этого мира, которых она нахлебалась слишком много для своих лет. И он всякий раз клялся, что никому не позволит обидеть её - пока жив. *** Гроза разбудила его посреди ночи - августовская гроза с блеском молний и оглушительным громом. Он подскочил на постели, откинув одеяло, несколько секунд приходил в себя, и хотел было, отерев со лба пот, снова улечься, досмотреть сон - он не помнил, что ему снилось, но что-то наверняка очень хорошее - как вдруг в двери показалась тонкая фигурка. - Жози? Огромные глаза казались чёрными во вспышке молнии. - Мне страшно! - Она вся дрожала и тряслась. - Не прогоняй меня, мне страшно, мне очень страшно... пожалуйста... Правила приличия давно были забыты - так почему бы не нарушить их ещё раз? Кровать была достаточно широка и для двоих. Жози судорожно прижалась к нему, спрятавшись в его объятиях, точно ребёнок - а он гладил её по голове, пропуская между пальцев чуть отросшие чёрные кудри и радуясь про себя, что, несмотря на жару, спал в исподнем. - Тише, всё будет хорошо. Нам не страшна никакая гроза, а молния скорее ударит в высокий дуб возле пруда - он выше башни. Молния всегда ударяет в самое высокое - вот, помню, когда наш корабль стоял на Корсике, где по-французски говорят ещё непонятнее, чем сами французы... К концу его рассказа она уже задремала - а потом и крепко заснула, не разжимая рук. До сих пор Буагарди был уверен, что "заснуть в объятиях" - всего лишь красивая выдумка досужих стихоплётов, которые в жизни не делили постель с женщиной и не знают, как неудобно спать в обнимку - но готов был взять свои слова обратно. Он не хотел отпускать Жозефину - такую тёплую, доверчивую, невыразимо милую и быстро до внезапности ставшую дорогой как... как никто раньше. Он не хотел её отпускать, но она была девушкой, а он - мужчиной. Мужчиной, слишком давно не знавшим женщин, чтобы вовсе игнорировать факт юного прелестного создания у себя в объятиях. Он почти ненавидел собственное тело, когда медленно и осторожно размыкал руки, перекладывал кудрявую головку спящей на подушку. Заснуть получилось лишь под утро. *** Грозы в августе были частыми - и превратились для него в пытку, в невозможно сладкую пытку, от которой он бы не нашёл сил отречься. Почти каждую ночь Жозефина спала в его постели - и он каждый раз всё с большим трудом отстранялся, а она, словно нарочно, прижималась к нему всё теснее, всё уверенней обхватывала его за шею, утыкалась в плечо - и засыпала спокойно, точно в своей собственной постели, точно не ведала о том, каким испытаниям подвергает Буагарди. Однажды вечером, когда закат уже догорел, когда они уже расходились по комнатам, он не выдержал: - Почему ты испытываешь меня? - в упор спросил Буагарди. - Ты не настолько наивна, чтобы вот так запросто приходить в мою постель и чувствовать себя там в безопасности. - Ты же дал мне слово. - Она действительно смотрела немного непонимающе, точно ребёнок - но она не была ребёнком, он прекрасно чувствовал все отличия каждый раз, когда она прижималась к нему - и от этой дразнящей близости ему хотелось кричать, он кусал губы и сжимал кулаки так, что ногти впивались в ладони, ненадолго отрезвляя. - Жестоко... жестоко испытывать моё слово вот так. - Он начал закипать и перестал следить за речью, говоря откровенно и почти грубо - совсем не так, как надо бы говорить с юной дамой. - Я сдержу его, даже если мне придётся отрубить себе то, что у меня слишком быстро встаёт, даже если мне придётся пустить пулю себе в лоб - но, знаешь ли, я предпочёл бы обойтись без крайностей. Она сделала несколько шагов к нему навстречу - дрожащих, неуверенных. - Если ты хочешь... - Тонкая ручка дёрнула завязки рубашки, одним движением почти обнажая грудь. Секундная вспышка возбуждения, малодушный порыв шагнуть навстречу сменились душащим гневом. - Если ты думаешь, что это что-то вроде цены за твою безопасность - оставь. Может, я и низок, но не настолько, - почти выплюнул Буагарди и, круто развернувшись, длинными шагами пошёл к себе. Губы у него дрожали от горечи и гнева - на себя ли, на Жози - он не знал. - Подожди. - Окрик догнал его и ударил, точно молния, точно нож. Буагарди медленно обернулся. В глазах Жозефины не было больше ни капли тревоги. Она стремительно сократила расстояние между ними. - Можешь думать обо мне что хочешь. Должно быть, это выглядит предосудительно в твоих глазах - но мне плевать. Больше некому указывать мне, что верно, а что нет - все немножко мертвы, знаешь ли. И теперь я выбираю сама. Я выбираю тебя, Жером-Аматор, шевалье де Буагарди - не потому, что я хочу отплатить за приют или купить себе безопасность. Потому, что я люблю тебя - со всей твоей глупостью, рыбой, шуточками и беспечностью. Потому, что рядом с тобой мне ничего не страшно - даже смерть. Потому, что я хочу быть рядом с тобой - всю свою жизнь. Словно кто-то другой - взрослый, серьёзный - говорил сейчас устами Жозефины, непривычно строгой и серьёзной. Как-то сразу вспомнилось, сколько ей довелось пережить. Она уже не была ребёнком. Но тут же наваждение развеялось, когда Жози робко, словно видела его впервые, спросила: - А ты..ты хочешь? Он опустился перед ней на одно колено, провёл рукой по чёрным кудрям, неведомо зачем оттягивая момент - и усмехнулся: - Спрашиваешь тоже... ...прежде чем горячо, взахлёб поцеловать её, почти сминая её губы своими, глуша удивлённый всхлип. Она чуть отпрянула, пытаясь отдышаться, приложив ладошку к так и не прикрытой груди. Потом спросила, с улыбкой прищурясь: - Так что, мне уйти? - Ни за что! - шепнул он, прежде чем залепить её губы новым, не менее жарким поцелуем. - Я ни за что тебя не отпущу! *** Жизнь в Бреане текла столь же неспешно. Наступила осень, дождливая и ненастная, с ледяными ветрами, задувающими в щели ставен - но им было не холодно, даже наоборот - слишком жарко, и почти до утра одеяло откидывалось прочь, забывалось, как ненужная тряпка, до тех самых пор, пока они не обессилевали полностью, и сонная Жозефина не устраивала голову у него на груди - а Буагарди подгребал тогда, наконец, забытое одеяло и укрывал их обоих, казалось - от всех бед и несчастий этого мира... Ему нравилось учить её - всему, даже просто целоваться. Его любовницы прежде были до скучного опытными, всегда знали заранее, чего хотели - а Жози стремилась попробовать всё, что бы он не предложил ей - порой зардевшись, как маков цвет, она всё же кивала - и снова мир за окном терял всякое значение. Эта ночь, кажется, не выделялась ничем особенным из длинной череды. Они ещё задыхались, но Жози уже снова ластилась к нему и рассмеялась, когда он шутя шлёпнул её, напоминая о весьма пикантных обстоятельствах их знакомства. - Как только я отыщу священника - ты станешь моей женой, - Буагарди почти задумчиво запустил пальцы в её тёмные кудри. - Ты согласна? - Спрашиваешь тоже... - Она так точно скопировала его ответ в ту, самую первую ночь, что он не выдержал - рассмеялся, шутя прижал к себе - и услышал ответный смех. Громкий стук в дверь заставил их замолчать. - Открывай, именем Республики! - крикнул глухой голос снизу. - Жози, - прошептал Буагарди, - одевайся и беги к задней двери. Они не заметят её, она в кустах. Беги и спрячься в лесу, где мы гуляли позавчера - помнишь убежище? - Но... - она растеряно оглянулась вокруг. - Я прошу тебя. Она медленно кивнула и, словно отмерев, бросилась собирать свою одежду, в беспорядке раскиданную по полу. *** Светало - а он всё шёл, упрямо запутывая следы. Если ему удастся оторваться, то можно будет прийти в убежище - а там Жозефина обнимет его, перевяжет его раны и просто будет рядом. Надо только оторваться и запутать следы. Капли крови оставались на пожухлой траве. Дождя вечно нет именно тогда, когда он нужен. Но он дойдёт. Он обязательно должен увидеть её снова. Назло всем смертям. Назло собакам, что лают вдали. Назло треклятым республиканцам. Назло подгибающейся простреленной ноге. Чёрта с два. Он снова увидит свою Жозефину.