Там, где трасса и подсолнухи

Он был единственным, кому позволяли кататься на велосипеде целыми сутками. И единственным, у кого велосипед — небольшой, ярко-жёлтый, — не отбирали другие дети. Акира мог возиться с ним часами, мог гладить потёртое седло и до блеска начищать не работающий уже звонок. Мог делать с ним что угодно и как угодно, как если бы он был его настоящей, неприкосновенной собственностью. Никто уже и не помнил, как этот ярко-жёлтый, резко контрастирующий с серыми стенами Дома велосипед достался странному мальчику, в глазах которого не отражались блики. Возможно, очередной приступ жалости воспитателя, возможно, Акира родился прямо с ним — правды никто не знал, а говорить Акира не любил. Совсем. С первого дня получив кличку и якобы забыв настоящее имя, он сразу поставил себя особняком среди остальных, молча принял звание "чокнутого девятой" и последовавшие за ним обидные насмешки. Ему словно было всё равно, кто и что о нём думал, и только наматывая круги по широкому, обнесённому забором двору он выглядел немного эмоциональней. И немного живей, хотя быть живым в таком месте, как Дом, Акира считал почти невозможным. Ему едва исполнилось десять, когда его привезли сюда. К тому времени он уже успел потерять мать, получить отказ родни от опекунства и впервые прыгнуть — прыгнуть в нечто, что остальные жители Дома шёпотом называли изнанкой. И для каждого, как оказалось, эта изнанка выглядела по-особому: кто-то попадал в родительскую комнату, кто-то на морское дно, кто-то в облака. Акира никому не рассказывал, что его изнанка была полем подсолнухов — летним, бескрайним, щекочущим пятки. Акира бежал по нему, спотыкался и падал, не переставая радостно смеяться, а потом, очнувшись, долго не понимал, почему реальность такая тусклая. Такая безумно холодная. В девятой комнате вместе с Акирой было всего пять человек. Пять разномастных детей, между которыми, в сравнении с детьми из других комнат, не было совершенно ничего общего. Ни инвалидности, ни меланхоличности, ни пугающего внешнего вида. Акира запомнил остальных только по отличительным чертам: мелкого по тонким брекетам на острых зубах, толстого по курносому носу, незаметного по веснушкам и худощавого по молчаливости, — и никогда не пытался завести с ними разговор. Считал это бесполезным и неинтересным, то же самое, наверное, полагали они. Тишина вокруг длилась ровно до одного жаркого августа, когда к ним, на пятнадцатом месяце жизни Акиры в Доме, вдруг перевели новенького. Улыбчивого мальчишку с неровной чёлкой сразу прозвали Шпицем. Он был старше Акиры на два года и выше на пять сантиметров, энергия била в нем ключом вопреки поражённым некой аномалией лёгким. Ему быстро удалось подружиться с большей половиной Дома, но Акира его по-прежнему сторонился, хотя их кровати в комнате стояли рядом и по ночам Шпиц иногда поправлял его одеяло. Оправдывался потом, что это просто привычка, однако Акира ему не верил, как не верил никому в Доме — во всём, что говорил или делал Шпиц, он видел подвох, даже если его, этот самый подвох, было трудно придумать. В большинстве случаев Акира лишь молча сбегал, раз за разом, и не замечал, что постепенно всё-таки сдаётся. Что думает о надоедливом Шпице чаще, чем о велопрогулках, и что убегает уже не так быстро, как прежде. Их первый разговор случился осенью, под рыжими листьями и мокрым небом. У ярко-жёлтого велосипеда вновь слетела старая цепь, и Акира измазанными в масле руками пытался натянуть её обратно. Как назло, мешал крапавший дождь и мерзкий, пронизывающий до костей холод — у Акиры уже дрожали побелевшие пальцы, когда капли внезапно застучали где-то над ним, а не по нему. Шпиц стоял рядом, натянув капюшон на голову, и закрывал Акиру дырявым в нескольких местах фиолетовым зонтом. Он спросил, может ли чем-то помочь, голос у него был негромким и ласковым. Акира услышал его, несмотря на шумящую от ветра листву и назойливый стук дождя, и предпочёл отказаться. Тихо буркнул, что не нужно тратить на него время, что лучше бы ему пойти в комнату, а не стоять и мокнуть, но Шпиц остался. Не опускал руки с зонтом, пока Акира закручивал гайки, и почему-то рассказывал, как любит сентябрь. Акира делал вид, что не замечает его, на самом деле жадно вслушиваясь в каждое слово, и Шпиц, кажется, это знал — он не замолкал ни на секунду, весело покачиваясь на носках. Когда цепь наконец встала на место, Акира медленно выпрямился, осторожно посмотрел на лицо Шпица и тут же потупился, вовремя спохватившись. К счастью, Шпиц и так всё правильно понял, мягко похлопал Акиру по плечу и сказал, что пора в Дом. Он широко улыбался, и Акире — впервые за долгое, очень долгое время — захотелось улыбнуться тоже. Шпиц любил маленьких собак и книги приключений, постоянно гулял во дворе и безукоризненно следовал правилам. О его семье никто ничего не знал, но Акира догадывался, что всё не так просто: от таких светлых детей, как Шпиц, обычно не отказываются. Таких, как он, не бросают на обочине, а значит, как и многим в Доме, ему пришлось пережить самое страшное, что только может пережить ребёнок. Впрочем, дружелюбный Шпиц не подавал виду, что у него на сердце лежит потеря, и Акира втайне им восхищался — нелегко ведь наслаждаться настоящим, если за спиной осталось настолько мрачное прошлое. За разговорами и ночами сказок их время в Доме всегда летело быстро. И жизнь Шпица, к сожалению, летела ещё быстрее, летела вниз тяжёлым камнем резко обострившейся болезни. Привыкший к Шпицу за четыре месяца Акира видел, как он гаснет, при этом продолжая вымученно улыбаться, и часто злился — хватал Шпица за плечи, больно сжимал их и просил прекратить. Просил бороться, неожиданно для самого себя кричал и нередко плакал, а Шпиц всё равно прыгал. Падал в изнанку, с которой возвращался только в Могильнике, и тем же негромким, ласковым голосом шептал, что его изнанка — особенная. Что его изнанка — это широкая трасса, ведущая к опрятному дому в конце улицы, и что в его изнанке нет самолётов. Нет тянущей боли и нет разбитой тьмы. В ночь, когда Шпиц ушёл навсегда, Акира попросил новую кличку. И дал себе слово, что больше никогда ни к кому не привяжется.