Вспоминай об этом, когда будешь думать о ней

А когда я стану пищей для ночных мотыльков, В волосах моих попрячутся лесные огни. - Элиза!       Золотой свет слепит и бьёт в глаза господней карой, сжигающей все грехи. Бесовской костерок рыжих волос пятном мелькает впереди, растворяясь во тьме древней залы. Побеждённый. Бездыханный.       Но и у Врага уже нет возможности дышать ровно, ведь кровь красит металлом язык, до тошноты и боли. - Элиза... нет...       Мудрец слышит движение чуть вдалеке, но его взор больше не следит за героями этой истории. Старые, но не утратившие силы и ловкости пальцы трогают рельеф тайника в полу, очерчивают линии по камню, и Враг вспоминает — последнее видение в золоте и синеве, смиренно преклонившее колени, держащее рукопись в руках настоящего воина... и глаза, преданные, чистые, а ещё разомкнутые в изумлении губы, с которых так и не сорвался потрясенный возглас.       На глазах Мудреца закипают горькие слёзы, и горло сжимает спазм, вынуждающий надсадно закашляться, заваливаясь набок и цепляясь пальцами за ткани одежд.       Шаги последнего героя он уже едва слышит, только покорно отдаётся смерти, когда та рывком вынуждает повернуться на спину. Распятый, открытый, на том месте, где всё началось. Где снова заканчивалось. И не свита та петля, чтобы меня удержать, И серебряная ложка в пулю не отлита.       Вся жизнь, прожитая ради Цели, но не ради того, что было так важно. А герой горит в своей ненависти и бессилии, медленно умирает духом, давясь собственным ядом. Мудрец не отрывает ладони от холодного камня, только смотрит в лицо напротив, уже не в силах говорить. А хочется, так хочется в последний момент признаться: вспомнил.       Вспомнил. Того, кто всегда смотрел с горечью, стоя в тени помоста.       И если для Магистра не было ничего важнее Цели, то для человека... Да почему же он не вспомнил раньше?!       Слезы горечи не успевают пролиться на виски, когда сталь клинка пронзает, медленно входит под горло, с упрямым нажимом преодолевая сопротивление плоти. Только в глазах, отражающих мудрость мироздания, навсегда застывает такая боль, что выживший герой уже не в силах в них смотреть, подрываясь с места и спешно, почти в страхе, отворачиваясь. Я оставлю свою плоть на перекрестке веков И свободною душой пошляюсь вдоволь по ним. - …?       Мальчик обернётся на голос, звучащий как эхо в бескрайней пещере. Франсуа верит, что угадал имя своего единственного ангела-хранителя. Маленького скорбного ворона на кресте собственной бесконечной смерти. Мудрец протянет руки, как страждущий в пустыне в ожидании манны.       Мальчик с зеркальным отражением его глаз вложит ладонь в холодные руки, согревая касанием. Они пойдут по дороге воспоминаний — петляя меж плах, костров и склепов, навстречу перевёрнутой чаше нетронутого Храма. Уже там снова взглянут и на гильотину... и на дымящиеся трубы Грядущего в сиянии золотого тельца. От крови моей ржавеет сталь любого ножа, Ни одна меня во гробе не удержит плита.       А герой спустится когда-то снова под своды молчаливой каменной темноты. Преклонит колено, подолгу смотря на скелет в нетленной Плащанице. Его будут мучить вопросы, задать которые будет уже некому. Останется лишь исполнить последний долг, последнее действо, смысл которого останется неясен — но важен. Не возьмет меня земля, не удостоюсь огня. Впрочем, это безразлично — как я не пропаду.       Когда снова настанет время прощаться, душа замечется всполохом боли, раз за разом, вновь и вновь повторяя то самое имя. Мальчик... нет, мужчина, сожмет ладонь, смотря неизменно преданно и ясно, согревая золотом солнца и бирюзой летнего неба. Пальцы ухватятся за прядь густой темной гривы волос, чтобы через секунду немощно разжаться под жалобные крики роженицы. А когда истает плоть моя теплом в декабре - В чье спеленутое тело дух мой в марте войдет?       Этот ребёнок пугает свою родню. Он никогда не кричит, почти не говорит, а его друзья — лишь книги и тонкие, требующие большого умения инструменты. Мальчик любит тихонько забраться на крышу и подолгу смотреть на небо над городом.       Особенно — на закате, когда солнце ажурно сияет бессмертной рыжиной меж сотен коптящих труб Лондона.       Когда ребёнок превращается в юношу, родители уже не спорят, и принимают его слова странные, слишком необъяснимые истины. Отец никогда не станет критиковать ни дела с финансами, ни новые знакомства сына.       И лишь однажды он спросит, ткнув пальцем в безразличную строчку счёта частному сыщику. - Кого ты ищешь?       Юноша поднимет голову, сверкая разноцветными глазами, и уверенно, с затаённой гордостью произнесёт имя. Отец, конечно же, ничего не поймёт. И не бойся, и не плачь, я ненадолго умру. Ибо дух мой много старше, чем сознанье и плоть. - Мистер Ротшильд, я принёс ваш утренний чай и газету, - дворецкий поклонится, протягивая серебряный поднос, украшенный потемневшим от времени витиеватым узором. Мужчина оторвется от отчетов и благодушно улыбнется, позволяя себе столь редкую для него эмоцию. Серебряный сервиз позорно звякнет от дрогнувшей руки дворецкого, который застынет, в изумлении разглядывая почти счастливое лицо богатейшего человека своего времени. - Что же ты стоишь, ставь чай на стол, - хмыкнет Ротшильд и сам заберёт поднос из рук своего человека. На пальце магната блеснёт алым крестом тяжелый перстень. - Ах, да, и сообщи слугам, пусть снимут решётки с окон. Нечего нам бояться этого синдиката бандитов. - Вы что-то узнали, сэр? - осторожно и с опаской уточнит дворецкий.       Ротшильд улыбнется мягче, почему-то ласково скользя пальцами по ручке изящного серебряного чайника. - О, нет, вовсе нет. Я просто получил кое от кого весточку. Назови меня, приду на твой немолкнущий зов, Не отринь меня, поелику ты тех же кровей.