И не осталось ничего

больше не осталось ничего - теперь мне путь свободен.

Со времени гибели античных стран в мире многое изменилось, в том числе и сам процесс смерти вычеловеченных государств. Теперь они не исчезали — гуманность перешла границы человеческого мира — а просто оставались бездомными. Только смертельные раны действительно могли стать смертельными, а обычные царапины заживали дольше. Это всё было только в теории, особое соглашение стран и вроде-как-Бога, думалось, и вовсе не понадобится. И вот — целая страна погибает. Указ о ликвидации Пруссии подписывают люди. Саму ликвидацию приходится осуществлять странам. Их много — все, кто участвовал во Второй мировой. Все, сразу сдавшиеся или боровшиеся, поддерживающие нацистский режим или противящиеся ему. Все обвинения легли на плечи Германии и Пруссии — на старшего брата, конечно, больше. - Мы собрались здесь, чтобы исполнить волю наших начальников, - громогласно объявляет Америка. Почему он ведёт этот процесс — неизвестно, но ни у кого не хватает ни смелости, ни желания сместить его с этого поста. У всех свои проблемы. Россия, может быть, и сказал что-нибудь, да только он сейчас в инвалидном кресле — оправляться после войны ещё будет долго. Никто не сомневается в том, что он всё-таки встанет на ноги. Пруссия лениво оглядывает собравшихся, а они смотрят на него с презрением и страхом. Пруссия не теряет воображаемой короны; для таких, как он, и электрический стул будет троном. Вот и сейчас он не теряет своего вида вечного победителя, хотя у него на лице полно шрамов и рука чуть дёргается при резких движениях. Америка начинает договариваться с некоторыми пострадавшими странами о том, что он окажет им помощь, если те будут отчитываться перед ним. Им ничего не остаётся, кроме как согласиться — или заключить подобный договор с Россией и его домом. Англия смотрит на Америку со смесью неодобрения и восхищения: “Ах как ты, сволочь, вывернул всё в свою пользу, просто потрясающе!”. И Пруссия уверен в том, что если Америке вдруг в голову придёт уничтожить этот мир, то Англия и в этом его поддержит — будет ворчать, ругаться, а в спину украдкой смотреть так же восхищённо. Пруссии почти тошно. Он-то так за кем ходить не сможет, и у него таких последователей нет. - Теперь вопрос поважнее, - возвращает внимание присутствующих Америка. Пруссия сидит, закинув ногу на ногу, и смотрит на всех, чуть прикрыв глаза. Пусть все думают, что они его не волнуют, что ему на всех просто наплевать, хотя на самом деле он чертовски устал. Пруссия знает: чтобы он остался в этом мире, кто-то должен предоставить ему дом на своей территории. По определённым причинам дом Германии не рассматривается — там, может, и дома уже нет, одни угли, разделённые между собой союзными силами. На самом деле Пруссия знает, что Запад сейчас невменяем. Может, поэтому и одного из Италий здесь сейчас тоже нет. Россия выглядит внезапно оживившимся: по многим правам Пруссия может жить у него. У России такая потребность — создать большой-большой дом для всех. У России много, много любви для всех, да только любить он не умеет. Пруссия смотрит на лучших друзей, но Франция стыдливо отворачивается, а Испания украдкой поправляет повязку на руке Романо. Ни одной стране дружба с Пруссией не нужна, потому что он теперь враг всего мира. Венгрия смотрит на него с сочувствием, но помочь тоже ничем не может: ей теперь нужно отчитываться перед Россией, и она лишь надеется, что чаще будет видеться с Украиной, нежели с ним. Пруссия отчаянно не хочет в дом России. Там скучно, там никто не говорит 'по-прусски', там холодно и почему-то страшно. - Я предоставлю Пруссии дом. Уставший-уставший голос откуда-то сбоку. Пруссия бросает взгляд и удивляется. Австрия редко высказывается на собраниях, редко делает вот такие серьёзные заявления. И тут — спасение страны-врага. Мировому сообществу стоило ожидать подобного, как-никак, Австрия был их союзником, на какой-то период его дом подчинялся дому Германии. Австрия устало прикрывает глаза после своих слов и выглядит так нагло, будто сказал всем известную истину и вообще не понимает, почему он должен был это озвучить. Как-то им обоим удавалось выглядеть не-проигравшими в этом полутёмном зале. Слова Австрии действуют как бомба: со всех сторон на него посыпались проклятия, обвинения и неодобрения. Австрия терпит молча и не смотрит на Пруссию, словно того и нет здесь, словно и не из-за него он выслушивает столько оскорблений. Пруссия отчётливо слышит во всеобщем шипении 'прусская подстилка', брошенное, кажется, Болгарией, и не говорит ничего. Во рту вдруг чувствуется привкус собственной крови. Всё перед глазами плывёт. - Ну хватит, хватит, - как-то неуверенно говорит Франция, - это ведь личный выбор Австрии, и мы должны принять его. Заседание заканчивается, многие расходятся, чтобы начать восстанавливать свои дома. Беларусь заботливо управляет коляской России, хотя никто даже и не думает пользоваться его слабостью. Австрия наконец бросает быстрый взгляд на Пруссию. - Всё закончилось. Пошли, - он не добавляет 'домой', потому что ни черта это больше не дом: союзники обязательно будут проверять его дела. Он лишён настоящей независимости, но, по крайней мере, не стал бездомным, и его государство ещё есть на карте. Пруссия выдыхает с облегчением, только сейчас понимая, насколько жестокого будущего он избежал. Но перед глазами вдруг всё темнеет, он чувствует струйку крови, текущую по губам, и отключается. * Пруссия приходит в себя и чувствует боль в запястьях. Он поднимает руку и видит, что запястье перевязано. Выглядит это так, будто кто-то не хочет, чтобы он попытался расцарапать себе руки и таким образом совершить суицид. Он не знает, возможно ли вообще процарапать себе вены, но думает, что он бы смог. Голова не кружится, и Пруссия в целом чувствует себя просто хорошо выспавшимся. Возможно, он не первый раз приходит в себя после... Он вспоминает собрание и морщится. Благодарить Австрию он не мог, чувствуя себя несколько неловко, признавая, что без его помощи ему пришлось бы плохо. Неловко ему и из-за своих ран, которые и привели к потере сознания. Продолжай Пруссия существовать как государство, то подобного бы не произошло, но он теперь бездомная страна. Пруссия пытается сесть, и это у него даже получается. Комната, конечно, плывёт, но сознание быстро привыкает к этому. Пруссия осматривается: в этой комнате австрийского дома он был и не раз — специальная комната для гостей. Всё очень чисто, а богатство не бросается в глаза сразу, а оттого не вызывает зависть, лишь постепенное восхищение домом. Австрия тот ещё психолог, и нужное впечатление он создавать умел. Они никогда не говорили, как будут делить штандарты поверженных стран. Пруссия почему-то был уверен, что Австрия вообще ни на что не будет претендовать, и, так уж и быть, в качестве признания его союзником какие-нибудь знамёна и украшали бы его стены. Может быть, Пруссия и сам бы переселился в дом Австрии: тут было немного богаче, чуть чище, да и что-то ещё, не поддающееся описанию, но привлекающее. Эти планы рассыпались пеплом по миру, и, конечно, это было правильно. Пруссия делает одну важную и очень, очень хорошую для всех вещь — он никого не обвиняет в проигрыше, приписывая все причины такого исхода исключительно победителям. Австрия заходит в комнату и сбивает все мысли Пруссии. - Ты... проснулся, - говорит вошедший больше для себя. Он выглядит уставшим, хотя все шрамы у него уже затянулись. - Какая наблюдательность! - ворчит Пруссия и чувствует, что голос у него сухой, царапающий слух. Австрия будто небрежно протягивает стакан воды. Он и жизнь бы Пруссии спас так же небрежно, не подавая виду, что это помощь, потому что только так Гилберт её бы и принял. Это с другими Австрия мог намекать на своё участие в чьём-то благополучии, аккуратно заставляя кого-то чувствовать себя должником, но с Пруссией такое не пройдёт, да и не требуется. - Долго я валялся тут? - Пруссию на самом деле это не очень-то и волнует. - Недели две, - Австрия прислоняется к стене напротив кровати и смотрит несколько свысока. У аристократа тоже перевязаны запястья. Пруссия спрашивает его об этом. - Когда ты очнулся в первый раз, то пытался расцарапать себя, а как только я пришёл к тебе, то и меня заодно. - Я ничего не помню, - хмурится Пруссия. Ему не кажется, что он должен извиниться перед Австрией за причинённую боль. Он даже несколько жалеет, что не смог запомнить, как выглядел испуганно-растерянный аристократ. Впрочем, ему наверняка представится подобный шанс снова. Австрия пожимает плечами, а потом интересуется: - Ты ходить-то можешь? - Боишься, что помощь мне оторвёт тебя от очень важных дел? - про дела, конечно, Пруссия говорит с насмешкой. Австрия хмурится. Вместо благодарности он слышит обвинения и пока ещё не понимает, что за этим всем скрывается неловкость и страх признать себя чем-то менее важным. - Мог бы и бросить меня там, - продолжает Пруссия. - Взял меня к себе, должно быть, чтобы издеваться своими вечными нотациями и делать вид, что ты хоть где-то смог меня победить. Австрия открывает рот, чтобы сказать какую-нибудь колкость, но всякое желание ссориться вдруг пропадает. Все их перепалки будто записаны на старую кассету, и перематывать плёнку снова и снова надоедает уже обоим. Может быть, пора что-то изменить. - Раз ты так многословен, то сможешь себя обслужить сам, - отрешённо говорит Австрия, - расположение комнат ты знаешь. Он оставляет Пруссию одного и даже не хлопает дверью, и в этом спокойствии столько исключительной аристократической дерзости, что Гилберт даже теряется на несколько секунд. Нападки на Австрию были лишними, он это признаёт, но раскаиваться не собирается. Коридоры действительно ему знакомы, всё-таки у Родериха он проводил раньше много времени. Но такая активность после долговременной отключки на пользу не идёт, и Пруссия возвращается к себе в комнату. Конечно, о помощи просить он здесь не будет; идеальным вариантом будет вообще не встречаться с Австрией... Нет, вообще не встречаться с Австрией будет худшим вариантом, Пруссия это знает, и что-то ноющее внутри мешает ему расслабиться. Слишком сложные у них сложились отношения, и жизнь вместе может всё только запутать. Одно только Пруссия знает точно: Австрия ему не враг, и совсем отказываться от его помощи он не собирается. Он успокоен этим своим решением. Головная боль возвращается, и поэтому Пруссия старается как можно быстрее уснуть. В доме Австрии самая мягкая кровать из всех, на которых ему доводилось спать. * Следующее пробуждение происходит мягче и очень похоже на завершение всего периода 'болезни' Пруссии. Солнечные лучи не бьют в глаза, но их видно сквозь шторы. Утро медленно переходит в день — Пруссия не привык вставать так поздно. Он ощущает, что вернулся в этот мир надолго, потому что чувствует сильный голод — один из признаков того, что ты жив. Пруссия аккуратно спускается на кухню и ещё раз радуется тому, что так хорошо знает этот дом. На столе его ждёт завтрак и свежая газета. И даже записка от Австрии — конечно же, вычурным почерком на дорогой бумаге. Пруссия хмыкает и вчитывается в просьбу о том, чтобы он ничего здесь не разрушил и вообще вёл себя тихо. А также совет о том, что все новости Пруссия может прочитать из газет. Новости неутешительные: сводки о приблизительных жертвах, стоимости и периоде восстановления, сообщения об арестах нацистов. В лаконичных газетных штампах — всё падение Пруссии. С его штандартами сейчас, должно быть, играют дети австрийского двора, или же они брошены под сапоги солдат-победителей. Пруссии чертовски скучно и неудобно, он чувствует себя абсолютно лишним и одиноким, словно он вымерз изнутри. Ему хочется резать кожу, чтобы под неё впустить пару солнечных лучей, которые его бы согрели. Его передёргивает. Убивать себя ему больше не хочется, да и причинять себе вред тоже, но от безделья он может опуститься и до такого. Пруссия буквально вламывается в кабинет Австрии, не постучав, и замирает. Он видит растерянного Францию, который принимает от Австрии какие-то отчёты. Франция лишь кивает, предпочитая делать вид, будто не считает Пруссию врагом всего мира, и учтиво прощается с хозяином дома. Австрия его не провожает. - Что этот винный любовник забыл здесь? - недовольно спрашивает Пруссия, как только дверь закрывается. - Я потерял свою независимость, я должен отчитываться перед союзными силами, - устало говорит Австрия. - Ты нормально себя чувствуешь? Пруссия небрежно садится в дорогое кресло и закидывает ногу на ногу, будто и австрийский кабинет превращает в свой тронный зал. - Насколько это возможно в моей ситуации. - Сейчас всем плохо, - Австрия пожимает плечами. - Ну, знаешь ли, один я остался без дома, - Пруссии вдруг хочется врезать этому аристократишке, который и не понимает даже, насколько их трагедии разные. - Я остался без независимости, а Германия потерял свой рассудок, - Австрия смотрит на Пруссию так строго, как может, но это не вызывает должных эмоций. - С Западом наверняка сейчас Италия, который его вытащит, а у твоих начальников наверняка хватит дипломатических способностей на возвращение твоей независимости. Мой дом мне никто уже не вернёт. Пруссия смотрит куда-то поверх Австрии, а тот говорит совсем тихо: - Я рад, что ты не собираешься устраивать Третью мировую. И после этих слов Австрия просто возвращается к своим бумагам, будто Пруссия и не сидит напротив и не прожигает странным взглядом. В конце концов именно Пруссия не выдерживает этого молчания и стремительно выходит из кабинета. Он вдруг остро осознаёт, что уже никогда не сможет посидеть так за своим рабочим столом, делая что-то полезное для своей страны. В нём закипает злость. Из их союза он считает Австрию самым слабым, будто забывая про Италию. Может быть, именно Австрия должен был остаться без дома и чувствовать непомерную благодарность Пруссии, который, разумеется, по доброте принял бы его к себе. Но гнев быстро стихает, когда Пруссия натыкается на библиотеку. Он вдруг понимает, что нашёл себе хоть какое-то занятие. Несмотря на сложившийся образ человека, которого интересует только война и выпивка, Пруссия любил почитать. Не многотомные романы, конечно, а что-нибудь увлекательное или философское, в крайнем случае и что-нибудь по военной теории. Он даже радуется, что они с Австрией говорят на одном языке. Конечно, у стран есть свой язык, который как будто известен каждому с рождения, но родной язык всё равно приятнее. Первая книга, которая понравилась Пруссии, оказывается очень хорошей, что Гилберт даже мысленно хвалит вкус Австрии. Судя по потрёпанности некоторых страниц, её всё-таки читали, и не раз. * Это практически идиллия: каждый день Пруссию ждёт довольно вкусный завтрак, его никак не ограничивают в свободе, ему доступна богатая австрийская библиотека, ему никто не читает нотаций и не заставляет делать что-либо. И она длится ровно неделю, пока на Пруссию снова не находит острое осознание собственного одиночества. Единственный, с кем это одиночество можно разделить, - это Австрия, и это во многих смыслах прекрасный вариант. Однако он всегда слишком занят, и Пруссии не удаётся с ним даже обсудить текущие новости, которые он вычитывает в газетах. Наконец-то очередным вечером Пруссия смог уловить момент, когда Австрия шёл к себе после составления очередных отчётов. На сей раз к нему приходил Англия, и это было хорошо, потому что они не умели взаимодействовать друг с другом и всё общение свелось к деловому-сочувствующему. Пруссия научен опытом прошлого общения с Австрией: каким бы взрослым он ни был, на колкости он всё равно среагирует. Может, таков инстинкт аристократа — защищать свою честь в любой ситуации. - А в нашей стране девушкам запрещалось работать так долго, - наигранно сокрушаясь, говорит Пруссия с насмешкой. Он и сам не понимает, почему снова и снова взывает к мнимой женственности Австрии: да, он, конечно, был по-аристократически нежен, но никаких девчачьих черт, как, к примеру, у Польши, в нём больше не было. И всё-таки Австрия разворачивается — значит, Пруссия умудряется его задеть. - К чему ты это? - Австрия изо всех сил старается выглядеть спокойным. - Да так, подумал, может, тебе нужна помощь, - быстро меняет тактику Пруссия. Ещё немного, и он просто предложит Австрии опустошить его винный погреб, потому что в горле так чешется из-за этого желания поговорить и почувствовать себя неодиноким. - Ну конечно, - с подозрением протягивает Австрия, - от твоей помощи одни проблемы. Это не совсем так, но Пруссия сам задал этот тон общения — тон перепалки — и теперь сам от него получал. - Ты меня недооцениваешь, - ворчит Пруссия. - Я действительно могу оказаться полезным. - Да, ты можешь, - легко соглашается Австрия. - Но я справлюсь сам. Мне не нужна твоя помощь, Пруссия. Весь гнев из-за некоторой несправедливости исхода войны, вся усталость, вся резкость одиночества вдруг согревают Пруссию так сильно, что он уже не в силах себя контролировать. Он срывается и резко прижимает Австрию к стене, держит его за плечи и почти упивается испуганностью и растерянностью. Он наклоняется к уху Австрии и шепчет: - Ты прекрасно знаешь, что бездомная страна не имеет права носить своё прежнее имя, а называть его должны именем человеческим. Австрия теряется от этого шёпота, в котором буквально слышится крик: 'Зачем ты мне делаешь ещё больнее?' Пруссия крепко держит его за плечи и стоит очень близко для того, чтобы можно было спокойно посмотреть ему в глаза и что-то ответить. Поэтому Австрия смотрит куда-то чуть в сторону и шепчет: - Отпусти меня. И в этом шёпоте куда больше страха, чем должно быть при такой ситуации. Пруссия хмурится: что-то в эмоциях Австрии ему кажется неподходящим. - Чего ты так напрягаешься-то? - Мне больно и неудобно, - Австрия не врёт, но возмущения в его тоне почти нет — больше какой-то неловкости. И Пруссия понимает, отчего так. Хищно усмехается. Весь гнев улетучивается. - О, ты, наверное, такой дёрганный стал с той весны... И по тому, как Австрия краснеет и отводит взгляд, Пруссия понимает: он оказался прав. Гилберт тихонько смеётся, а потом снова наклоняется и шепчет на ухо Австрии нечто очень пошлое. В этот момент он чуть расслабляет руки, и Австрии удаётся его оттолкнуть. Он исчезает в своей комнате так быстро, что Пруссия даже удивляется. Разговор у них, конечно, не получился, но, придя к себе в комнату и развалившись на кровати, Гилберт предаётся воспоминаниям. О, какая это была весна!.. *

i didn't want to hurt you, baby but you're pretty when you cry.

1867, март. - Мы ведь не по-настоящему женимся? - в сотый раз уточняет Венгрия. Она хороша в свадебном платье, но всё равно кажется, что оно не для неё. - Нет, - одними губами говорит Австрия и улыбается новым гостям. Их свадьба — взаимовыгодный союз двух дружеских государств. Австрия относился к Венгрии как к младшей сестре, она к нему — как к лучшему другу. Австрия знает, что Венгрии нравятся девушки, и поэтому считает эту свадьбу лишней, неуместной, неправильной. Но Эржебет настояла на этом событии, чтобы ни у одного человека в мире не возникло никаких подозрений по поводу искренности брака. - Спасибо, - говорит она вдруг тихо. Австрия хмурится. Он не любит, когда его благодарят без причин. - За что? - За то, что позвал их всех, - Венгрия кивает в сторону всех стран, с которыми у Австрии были не лучшие отношения. - Ты же знаешь, что на время такого празднества можно и прекратить конфликты, - Австрия только пожимает плечами. Он считает, что просто сделал то, что должен был сделать. Венгрия смотрит за стол, за которым сидят Испания, Франция и Пруссия. Последнего она не ожидала увидеть, но он действительно здесь. Она даже не хочет думать, сколько усилий требуется от Австрии, чтобы он не встречался с ним взглядом и не терялся из-за проигрыша в недавней войне. Венгрия даже не представляет, как самому Пруссии здесь неудобно, и присоединяется к Австрии, выслушивающему очередные пожелания хорошего и долгого совместного существования от Польши с Литвой. - Австрия хотя бы не скупится на дорогой алкоголь, - радостно замечает Франция. Оба его друга какие-то неуместно притихшие. Сначала удивил Пруссия, который как-то тихо и злобно сказал, что они трое будут вести себя прилично, потому что он обещал. Франция до сих пор гадает, кому — Германии, Венгрии или Австрии — и ставит на последнего. Потом удивил Испания, который не обрадовался появлению красавицы Бельгии. Франция лишь в очередной раз убеждается в том, что любить весь мир, не зацикливаясь на одной личности, гораздо легче. Испания резко сжимает бокал, а потом махом выпивает его содержимое. Франция поднимает голову: Романо танцует с Бельгией и улыбается нахально и с видом победителя. Пруссия хлопает Испанию по плечу: - Это всего лишь танец, не принимай близко к сердцу. - Ты прав, - как-то быстро соглашается Испания и зло прищуривается, - в конце концов, мы празднуем свадьбу Австрии и Венгрии, а не... - Ну хватит! - Франция чувствует, что между этими двумя накаляется атмосфера. Возможно, когда он только проникся вкусом вина, его друзья уже находились в таком состоянии, что не различали его. - Вы ещё нашу дружбу променяйте на свои безответные страдания. - Ты иногда говоришь такие правильные вещи, - восхищается Испания и примирительно провозглашает тост “за дружбу”, что встречено с большой радостью. Пруссия задумчиво через весь зал смотрит на Австрию, и ему кажется, что аристократ ёжится от его взгляда. Он вдруг резко встаёт и слышит удивлённое замечание Испании: - Ты же хотел, чтобы мы были приличными. - Я этого от вас хотел, - усмехается Пруссия. Он знает о манерах аристократов немного, но достаточно для того, чтобы... отомстить? Сделать этот вечер лучше для себя, сохраняя своё обещание? Развлечься? Пруссия не знает ответ, но ему плевать. Австрия напрягается, когда он подходит к ним, и Венгрия тоже смотрит строго, но сдержанно. В конце концов, свадьба нужна не им, а гостям и начальникам стран. - Я хочу пригласить тебя на танец, - говорит Пруссия, решивший всё-таки избегать длинных формулировок, которые приняты у аристократов. - Я буду танцевать только со своим женихом, - несколько холодно отвечает Венгрия. Пруссия ухмыляется: - А я и не тебе говорил. Австрия, потанцуй со мной, - насмешливо протягивает он. Австрия вспыхивает. Пруссия собирается его опозорить, конечно, а ему нечего возразить: желания гостей важнее желаний принимающей стороны. К тому же начальник отчаянно настаивал на улучшении отношений с Пруссией после поражения в войне. Австрия обязательствами привязан к Пруссии, словно марионетка, но только Гилберт даже не пытается строить из себя кукловода. - Ладно, - сквозь зубы бросает Австрия. Он даже не оглядывается на Венгрию: он знает, что наткнётся на любопытствующий взгляд, который сразу же сменится виноватым. На свою жену он даже не может рассердится, считая, что у каждого свои интересы. Австрия слышит звуки вальса и ненавидит их всей душой. Они не разговаривают — Родерих даже не смотрит Гилберту в глаза — но, подстраиваясь друг под друга, отдают партию девушки Австрии. Пруссия, как ни странно, не пытается его уронить, опозорить или привлечь всеобщее внимание; он обращается с ним как настоящий аристократ, соблюдает положенную дистанцию и не бросает язвительных комментариев. И всё равно Австрия чувствует ужасный стыд, его щёки красные, и чёртов вальс звучит как реквием по его спокойствию. Пруссия ведёт — Пруссию самого практически ведёт от невинных прикосновений, не переходящих границы дозволенного, от прячущего взгляд Австрии, от его беспомощности и покорности. Они не говорят друг другу ни слова. Ни один из них не чувствует доверия к партнёру, они просто разыгрывают написанную не для них пьесу и будто удивляются, что их имена вписали в графу исполнителей главных ролей. Австрия не может понять, чего Пруссия хотел этим добиться, - он больше не слышит насмешки, растворённой в музыке. Пруссия не даёт ни одной подсказки. Он как новая мелодия, ворвавшаяся в подсознание, и Австрия отчаянно пытается её уловить, но у него ничего не получается. Но прусские ноты всё ещё не выходят из головы, становясь опасным наваждением. Танец заканчивается. По неписанным правилам Австрия и Пруссия чуть кланяются друг другу, благодаря за этот танец. Они отходят в сторону, и Родерих искренне надеется, что от него отстанут. Но что-то в улыбке Гилберта заставляет его думать, что всё так просто не закончится. - Зачем ты это сделал? - выдыхает Австрия, понимающий, что сам будет долго размышлять над этим вопросом. Возможно, все ключи к сознанию Пруссии можно получить от него самого. - Ты прекрасен, когда страдаешь, - улыбается Пруссия. - Твоя боль делает тебя достойным меня. Австрия не успевает подумать о том, что Пруссия, должно быть, просто много выпил, как тот хватает его за руку и подносит её к своим губам. Лёгкое прикосновение — Австрия панически отшатывается и снова краснеет. Потом он озирается: не увидел ли кто? Но их никто не замечает, и Австрия переводит дух. Пруссия усмехается. - Тебе так важно мнение других, - он качает головой. - Глупый, глупый аристократишка. - И тебе приятно провести вечер, - сухо бросает Австрия, не начиная спорить с Пруссией, и возвращается к Венгрии. Она смотрит заботливо, но не расспрашивает ни о чём. Праздник подходит к концу. Австрия уводит Венгрию в приготовленную им комнату. - Мне так всё понравилось, - делится она впечатлениями. - Может, всё-таки останешься со мной? - Нет, я не собираюсь нарушать твоё личное пространство, - Австрия стоит, скрестив руки. - Но ведь кто-то может увидеть тебя, перебегающем в другую комнату во время брачной ночи. Пойдут разговоры... - Венгрия заботится прежде всего о своём лучшем друге, создавая для него репутацию хорошего мужа. - Моя комната в паре комнат от тебя, никто не успеет заметить. - Если ты, конечно, не заблудишься. Австрия чуть поджимает губы. Да, он может заблудиться даже в Вене, но уж свой-то дом он знает. По крайней мере, основную его часть. Венгрия подходит и целует Австрию в щёку — самое большее, что ей позволено, потому что она только друг. Австрию не прошибает током, как от того невинно-издевательского прикосновения Пруссии, и это заставляет его нервничать. Конечно, он уже узнал про себя, что мужчины кажутся ему привлекательнее; наверное, это было в нём с самого детства, когда он тесно общался со Швейцарией. Но всё равно его удивляет собственная реакция. “Для этого бардака в голове нужно придумать какой-нибудь медицинский термин”, - думает Австрия, когда скрывается в своей комнате. Да, если узнают, что брачную ночь они провели раздельно, то точно пойдут разговоры о том, что брак фальшивый, что он по принуждению или что он лишь для прикрытия. В их союз должны верить все, чтобы он имел хоть какую-нибудь политическую силу. И всё-таки Австрия не собирается ограничивать свободу Венгрии там, где это не обсуждено в соглашении между начальниками. Он садится на свою кровать, естественно, сделанную из лучших материалов и по индивидуальному эскизу: Австрия всё-таки очень любил роскошь. И даже во время кризисов он не особо-то экономит на использовании всего лучшего для жизни. Германия нередко замечал про себя, что Австрия и Пруссия в этом схожи: они потерпят рядом с собой только лучшее, что создано в этом мире. Раздаётся стук в дверь. Австрия прикусывает губу: о том, что он здесь, знает только Венгрия, но она обещала не выходить из комнаты. Возможно, кто-нибудь из пьяных гостей решил уединиться, и поэтому Австрия молчит и не подходит к двери. Он не может выдать себя, иначе вся эта свадьба будет бессмысленной. Стук становится настойчивее. - Эй, аристократишка, я знаю, что ты там, - слышится голос Пруссии, и Австрия готов провалиться сквозь землю. - И я не уйду, пока ты не откроешь! - голос становится громче, и это грозит разоблачением. И всё-таки “аристократишка” медлит, но подходит к двери. - Слушай, ты! - дверь пинают, и Австрия содрогается от такого грубого обращения. - Австр- Родерих резко открывает дверь, едва не ударив Пруссию по лбу, а потом резко затаскивает его, чуть опешившего, в комнату. - Ну и чего ты разорался? - деловито спрашивает Австрия, запирая дверь, и смотрит с укоризной, скрестив руки на груди. Пруссия успевает восхититься: Австрия даже в ситуации, когда он на грани всеобщего позора, умудряется посмотреть с презрением. - А ты не открывал, - пожимает Гилберт плечами, а потом вдруг заходится смехом. - Meine Katastrophe, - отсмеявшись, бросает он, адресуя это именно Австрии, который непонимающе смотрит на него. Пруссия подходит к кровати и вальяжно разваливается на ней (Родерих, конечно, снова морщится от грубости). В этот же момент Австрия понимает причину смеха: он пытается воззвать к совести и смотреть с укоризной, а сам стоит в одной рубашке, потому что до этого готовился ко сну. Впрочем, даже такой смехотворный вид не заставляет Австрию перестать смотреть с таким пренебрежением. От Пруссии можно опьянеть. Это не штамп, украденный из каких-нибудь романов, а жестокая реальность: от Гилберта несло алкоголем, он наверняка едва держался на ногах, и это опьянение будто стояло за его спиной и обнимало всех, рядом с кем они задерживались. - Что тебе нужно? - наконец справляется с собой Австрия. - Мне было интересно, правдивы ли некоторые слухи про тебя, - честно говорит Пруссия, рассматривая Австрию каким-то странным взглядом. - Ну, про то, что ты на мужчин заглядываешься, а девушками не интересуешься. Я вообще ожидал обнаружить здесь Швейцарию, - усмехается он. Австрия выглядит поверженным — любимое австрийское состояние для Пруссии, в котором, по его мнению, он смотрится идеально. - Ты никому это не расскажешь, - выдыхает Родерих, втайне действительно опасаясь, что Гилберт проболтается. - И что мне за это будет? - нахально спрашивает Пруссия. Австрия ёжится от его взгляда. У него нет ничего, что могло бы заинтересовать Гилберта. - Мы, - он делает ударение на этом слове, подразумевая себя и Венгрию, - выступим в любой войне на твоей стороне. Он пока ещё не знает, что это обещание придётся выполнить во время Первой мировой и что оно станет крахом их супружеской жизни. - Я и без союзников справляюсь! - гордится Пруссия. Но, быстро оценив мощь Австро-венгерской империи, он кивает. - Ладно, аристократишка, я никому не скажу. - Тогда уходи, - Австрия внутренне радуется победе. В конце концов, они скорее всего выступили бы в войне именно на стороне Пруссии, потому что тот бы наверняка заключил союз с Германией. Австрия умеет рассматривать будущее своей страны и совершенно не видит своего. - Мне и здесь хорошо, - отзывается Пруссия. Ему и правда здесь хорошо, потому что здесь перед ним — исключительное поражение в утончённой австрийской форме. Мимо такого он просто не может пройти, да и всё сейчас немножко размытое, будто нереальное. Если честно, Гилберт действительно не уверен, происходит это на самом деле или это очередной его пьяный сон. Австрия закатывает глаза. Пруссии как будто плохо, когда ему хорошо, и он всеми силами пытается это исправить. - Что тебе ещё нужно? - недовольно спрашивает Родерих, надеясь, что это всё закончится мирно и как можно скорее. Пруссия не отвечает. Он вдруг смотрит на обнажённые колени Австрии и несколько трезвеет. В голове вертится идея о том, что можно добиться ещё одного поражения, и это будет лучшим подарком для Великого, у которого почему-то ужасное настроение. Эта идея, смешанная с алкоголем, похотью и двусмысленностью положения, а также с особой слабостью к поверженному Австрии, проходит какой-то внутренней дрожью, разрядом, заставляющим действовать. Австрия замечает что-то неуловимое, но определённо изменившееся в Пруссии. Он даже не замечает, какой прекрасной — великой — жертвой он может стать. - Каково это — любить мужчин, а? - с той же тягучей насмешкой спрашивает Пруссия. - Я не... - начинает оправдываться Австрия, не зная, что сказать: что он никого не любит или что он никогда не был с кем-то так близок. - Покажи мне, - в тоне Пруссии очень много приказного, и Австрия не двигается с места. Гилбрет щурится: идеальная жертва не сопротивляется. Он знает, как подавить волю аристократишки, и он также знает, что сделает это безупречно. Пруссия резко садится на кровати, хватает Австрию за край рубашки и тянет на себя. Родерих, не ожидавший такого, теряет равновесие и падает прямо на Гилберта. - Что ты де- - Тш, - перебивая, выдыхает Пруссия на ухо Австрии, — ты своими воплями всех разбудишь, и ваш с Венгрией секрет станет известен всем. Австрия быстро соображает: он и правда не знает, кто остановился в комнатах за стенами и спят ли они уже или прислушиваются к происходящему. Пруссия толкает Австрию на кровать и нависает над ним. - Прекрати! — сквозь зубы просит Австрия, но это вызывает лишь усмешку. Пруссия наклоняется прямо к его уху, одной рукой слегка надавив на грудную клетку жертвы, чтобы та даже не думала сбежать. - Так забавно: ты даже не сможешь позвать на помощь, ты даже не сможешь закричать от боли — а больно будет, я тебе обещаю, — потому что из-за своей лжи обязан вести себя тихо, очень тихо. Ты сам усложнил себе жизнь. Пруссия чувствует, как Австрия тяжело выдыхает. Родерих верит его словам и жертвует всем ради шаткой репутации. Гилберт срывает с Австрии очки, чтобы и перед тем мир расплылся, как будто это всё нереально. Как только Пруссия расстёгивает первую пуговицу на рубашке Родериха, тот хватается за его запястья. - Ты хочешь, чтобы я умолял тебя отпустить меня? - голос Австрии звучит как-то отдалённо и глухо. - Так вот, я тебя умоляю: отпусти меня. Пруссия лишь усмехается и на несколько секунд замирает в восхищении перед разбитостью Австрии. Но пуговицы на рубашке слишком хлипкие, а Родерих слишком слаб и не может скинуть с себя тяжёлого, сильного и уверенного в себе Пруссию, которым овладела идея обладать. У Австрии внутри ничего, что дало бы хоть каких-нибудь сил защищаться, и поэтому он просто сдаётся и только готовится быть тихим-тихим. У Австрии такая белая кожа, что вызывает у Пруссии лишь одно желание — испачкать её грубыми прикосновениями. Он не целует — кусает, и Австрия только жмурится от этого. Его вдруг охватывает великое равнодушие. А Гилберт пальцами повторяет те шрамы, которые были получены Родерихом в прошлогодней войне и уже успели исчезнуть, и это ещё больше уничтожает в австрийце чувство собственного достоинства, превращая его в пыль у венских дворцов. Пруссия, скорее, по какому-то наитию растягивает Австрию; больше, может быть, для своего удобства, нежели беспокоясь о состоянии Родериха. Австрия кусает собственное запястье до крови, когда Пруссия входит в него. Он прячет свой крик на собственной коже, очищая его капельками крови. Он не замечает выступивших слёз, но вдруг чувствует, что Пруссия почти нежно проводит по его щеке, убирая эти слёзы, и его почти воротит. Австрия на грани потери сознания; ему больно, по его крови словно разлили яд, который выламывает его изнутри. Он не получает ни капли удовольствия и искусывает губы в кровь, хватаясь руками за простыни, чтобы не провалиться. Ему вдруг чертовски важно сохранить сознание как последнюю цитадель разрушенного себя, и он держится за эту мысль. Он отчётливо слышит, какие пошлости говорит ему Пруссия, и они остаются в его подсознании, становясь ожогом, который напомнит о себе через несколько десятков лет. Австрия даже не сразу понимает, что всё закончилось, потому что вся боль за это время будто превратилась во вторую кожу и он чувствует её непрестанно. Но Пруссия падает рядом, довольный и упившийся своей победой до другого, более приятного опьянения. - Я вас так и не поздравил, - хрипит он, но Австрия даже не поворачивает голову в его сторону. - Желаю тебе счастья, kleine Meister. И Пруссия засыпает, наполненный своим величием. Австрии слишком больно, чтобы он мог уснуть. Он плетётся в ванную, которая есть при комнате. Опускаясь с головой под воду, Австрия старается жалеть простыни и одежду, а не себя. Он старается думать о том, что об их секрете никто не узнает, а не о синяках и шрамах. Он старается представить лицо начальника, когда тот узнает, что они с Пруссией договорились о военном сотрудничестве, а не все моменты, когда ему придётся прятать взгляд, скрывать своё смущение и стыд. Он старается, но получается плохо: он думает только о том, что хочет остаться в этой воде навечно. Мысль о суициде наполняет его, соседствуя с болью и принося иллюзорное облегчение. Однако Австрии будто сквозь толщу воды слышится голос Пруссии: “Настолько слабым оказался, что сбежал из жизни. Глупый и ничтожный аристократишка!”. Это заставляет Родериха поднять голову и сделать новый вдох. Ненависти он не чувствует — он вообще ничего не чувствует, кроме обострившегося желания всё-таки собрать себя по крупицам обратно. А всю его разбитость прекрасно скроет костюм отстранённого аристократа. После Австрия даже не собирается мстить, считая это ещё большей слабостью. Они практически никогда не остаются с Пруссией наедине, и тот ведёт себя так, будто ничего не помнит. Эта мысль приносит Австрии некоторое утешение. Однажды, уже после создания Оси, Италия, как теперь часто случалось, гостил у Германии. Между ним и Пруссией завязывается разговор о любимых исторических событиях. - Ну, кроме побед, мне особенно запомнилась свадьба Венгрии и Австрии, - Пруссия говорит это, глядя прямо на Родериха. Тот вспыхивает: даже спустя столько лет напоминание об этом событии причиняет ему невероятную боль. Но Италия ничего не замечает, и разговор продолжается так, будто никто не втыкал острые иглы в душу собеседника. *

можно теперь тебя обнять — нас только двое, кто-то уже успел дать дань некрологу.

Пруссия отрывается от воспоминаний. Он вдруг понимает, что испытывает сожаление; это чувство ему незнакомо, он не умеет жалеть, когда становится победителем. Должно быть, это всего лишь благодарность к Австрии за то, что тот позволил Пруссии остаться в его доме, заставляет его испытывать это сожаление. Успокаивая себя таким образом, но всё-таки смутно догадываясь, что это неправда, Пруссия понимает, что уже не сможет уснуть. Наверное, Австрии тоже не спится, и это осознание окончательно бодрит Гилберта. Он встаёт и идёт в комнату Родериха. Тот почему-то не запирает дверь, может быть, из-за того, что привык жить один. Австрия только притворяется спящим, и Пруссия это не столько замечает, сколько чувствует. Он ложится на свободную половину кровати, но Родерих не реагирует даже не это. У их игры, в которой никто не хотел участвовать, появились новые правила. Пруссия говорит в тишину, и от этого его фразы звучат как смертельный приговор: - Мы тогда так и не поцеловались. Исправим? Он не успевает понять, как это Австрия научился так быстро реагировать, но чувствует, что к его лбу приставлено дуло пистолета. - О, - только и может выдохнуть он и в примирительном жесте поднимает руки. - Смертельная рана для тебя станет действительно смертельной, - с каким-то спокойствием говорит Австрия. В его глазах столько усталости, что Пруссия сомневается в том, что он промахнётся или уберёт пистолет. - С каких пор у тебя оружие под подушкой? - С тех пор, как я обещал тебе военный союз. Пруссия хмурится. Ему вдруг впервые за всю жизнь становится страшно от того, что он не понимает, кто перед ним. Вот есть Австрия — неряшливый аристократ, великолепный музыкант, любящий дорогие вещи. И вот есть другой Австрия — уставший, разбитый до того, что ему больше нечего терять, внезапно забывший о том, как ему идёт быть жертвой. - Уходи, - говорит этот Австрия, - и не напоминай мне больше о шестьдесят седьмом. Родерих успокаивается только тогда, когда за Пруссией закрывается дверь. Закрыв глаза, он думает о том, что чужое поражение не доставляет удовольствия. Только напоминает о том, что он сам был в худшем положении. Пруссия же почти до утра ругает себя за то, что не оттолкнул руку Австрии, ведь мог спокойно обезоружить его, но что-то помешало. Должно быть, похожее чувство тогда помешало Австрии сопротивляться. Пруссия забывается каким-то нервным сном под самое утро. После этой достаточно тяжёлой для обоих ночи они не возвращаются к прошлым событиям. Они вообще стараются не пересекаться. Они обмениваются незначительными подарками на Рождество, наступившее через несколько месяцев, и это первый их серьёзный контакт за долгое время. Нет никакого торжества: Австрии не для кого устраивать праздник, даже для себя. Союзники собираются у Америки, Италия всё так же проводит время с Германией, лишившимся рассудка, а Венгрия находится под влиянием советского дома. Пруссия тоже не изъявляет никакого желания по-особому отмечать этот день. Проходит ровно год с момента переезда Пруссии к Австрии — год молчания и взаимного недоверия. Они словно долго и медленно опускаются на дно в ледяной воде. Родерих по себе знает это прекрасное и страшное чувство, когда поверхности уже не видно, но дна ты ещё не чувствуешь. Гилберт думает, что они этого дна давно достигли и теперь вязнут в жутком песке, роя себе могилы. Пруссия считает: они произносят не больше шести реплик во время разговора, который случает раз в день или даже через день. По три реплики на каждого. В это можно вместить и признание в любви, и объявление войны, но они не делают ни то, ни другое. Ещё Пруссия замечает, что давно не слышал австрийской музыки. Гилберт признаёт, что Австрия в этом деле настоящий мастер. Поэтому он идёт к нему в кабинет и решает нарушить это негласное правило шести реплик. - Сыграй мне что-нибудь, - прямо с порога начинает Пруссия. - У меня нет времени, - строго говорит Австрия. - Да и разве ты не был против моей музыки? - Времена изменились, - уклончиво отвечает Гилберт. - Мне скучно, - добавляет он. - Ну так научись играть сам, - в голосе Родериха слышится раздражение. - Хм, - Пруссия задумывается. - А если я сломаю что-нибудь? - он так и не привык считать австрийский дом своим и чувствует себя здесь гостем. - Я буду зол, но починю это, - и Австрия снова утыкается в свои документы. Ровно шесть реплик — им больше нечего друг другу сказать. Пруссия действительно считает научиться играть на фортепиано лёгкой задачей, которая убьёт несколько дней. Ему ещё жизнь вечность, и в какой драме придётся её топить — ему неизвестно. Он посвящает день на изучение нот, просто чтобы знать, какие клавиши чему соответствуют. Музыка кажется ему чертовски простой, как раз достойной маленького величия Австрии. Но мелодия не рождается; Пруссия создаёт настоящий хаос из звуков, и это так символично для него самого, что он пугается. Тишина, которая наступает после этой какофонии, кажется более чистой, чем любая другая. Пруссия ругает инструмент, ударяет по нему кулаком, а потом одёргивает себя: всё-таки фортепиано дорого Австрии, а он не может позволить сломать в этом доме что-либо ещё. - Ты неправильно играешь, - Австрия стоит, прислонившись к дверному косяку и скрестив руки. - Совсем неправильно. И инструмент тут не причём. - Давно ты наблюдаешь за мной? - Пруссия чувствует, что ему неловко от того, что кто-то стал свидетелем его очередного провала. - Нет, но я не мог пройти мимо этих ужасных звуков. - Я не могу играть, потому что музыка — это не для мужчин, - распаляется Пруссия, но, натолкнувшись на насмешливого Австрию, останавливается. Это всё звучит слишком по-детски. - Ты по-прежнему так считаешь? - Родерих на самом деле знает ответ на свой вопрос. - Нет, - сдаётся Пруссия. - Я просто не умею, и это оказалось не так легко, как я думал. Австрия улыбается — уже даже без насмешки. - Слезь, - вдруг говорит он. Пруссия считает: седьмая реплика. Пруссия думает: начнётся непоправимое. Но он встаёт со своего места, уступая его Австрии, а сам берёт стул и садится как можно ближе рядом с Родерихом, чтобы, как он объясняет себе, посмотреть, что он сделал не так. - Что ты хочешь услышать? - пальцы Австрии замирают над клавишами. - Можешь сыграть, - Пруссия вдруг оживляется, - мой гимн? Австрия кивает. Они не выясняют, почему это Родерих знает его: ему не нужны ноты, он эту музыку сыграет по памяти. Исполнение Австрии мягче, чем в оригинале должно звучать, но Пруссия и не возражает. Звуки родной колыбельной делают нестерпимо больно и хорошо; мелодия, сыгранная так почти идеально, будто полирует стены австрийского дома, делая его настоящим домом и для Пруссии. На щеках Австрии появляется лёгкий румянец, глаза блестят, и он больше не похож на страдающего чахоткой. Пруссия находится под сильным впечатлением. Он и не ожидал даже подобного мастерства от Австрии, хотя должен был. Он резко притягивает Родериха за подбородок и целует. Австрия по инерции берёт ещё несколько нот, а потом повисает тишина. Пруссия не знает, почему они делают это, но углубляет поцелуй, другой рукой притягивая Австрию за рубашку. Тот его не отталкивает и даже отвечает, будто сам захвачен подобным чувством жизни, пробуждения или чего-то, чему ещё нет слова. Они разрывают поцелуй, потому что не хватает воздуха. Австрия краснеет, аккуратно разжимает пальцы Пруссии, чтобы он отпустил его рубашку, а потом захлопывает крышку фортепиано. - Мне нужно работать, - говорит он, резко вставая, и уходит. Пруссия мысленно благодарит Австрию за то, что он не носит пистолет с собой. Пруссия не понимает, что между ними происходит, но даже и не пытается понять: он просто берёт от жизни то, что ему нравится. А Австрия ему определённо нравится. Он знает, что Австрия об этом никому не расскажет: многие страны не то что не поддерживают подобных отношений среди людей, но даже всеми силами пытаются их искоренить. Пруссия рассматривает себя в зеркало. Несколько растрёпанные волосы, такой же нахальный взгляд и выражение превосходства на лице — и всё-таки что-то неуловимо меняется. Он думает об Австрии, и глаза предательски блестят. Пруссия заносит кулак, чтобы разбить собственное отражение, но останавливается в паре сантиметров. Он ведь обещал больше не разбивать ничего австрийского — ни зеркал, ни сердец. Гилберт не выходит из своей комнаты; почему-то сама мысль о встрече с Австрией напрягает. Ему кажется, что придётся объясняться, потому что Родерих любит все эти долгие выражения чувств, сложные фразы, любит некоторую вычурность в отношениях. У них нет ничего — только некролог, посвящённый Пруссии, составленный кем-то из советского дома, и бесконечно печальная музыка Австрии. Это всё, за что они держатся сейчас, и строить на таких руинах что-то новое боятся оба. Они встречаются на следующее утро за завтраком. Смотрят чуть дольше обычного друг на друга, но каждый не решается начать, и поэтому эпизод с поцелуем будто забывается. - Я был у Германии пару дней назад, - начинает вдруг Австрия. - Ему становится хуже. Я думаю, тебе стоит навестить его. - Думаю, мне там рады не будут, - хмурится Пруссия. Он не видел брата уже год, потому что союзники запретили им любые контакты. Австрия докладывал о его состоянии: потерял рассудок, бредит, ничего не помнит в один момент и помнит слишком много в другой. - Прошло достаточно времени. Тем более, за тебя наверняка заступится Италия. Он проводит у Германии очень много времени. Пруссия кивает. - А Западу не станет хуже? - Из-за тебя? - Австрия изгибает бровь, но не заканчивает свою реплику, наверняка язвительную, и просто пожимает плечами. - Ладно, я попробую сегодня. Пруссия договаривается с Италией о том, что он придёт, и тот обещает уговорить “братика Францию”, чтобы он посодействовал в этой встрече. Как ни странно, Франция разрешает, прекрасно зная, что союзникам на это плевать. Когда Пруссия уходит, Австрия не выходит его провожать; через несколько часов он садится за фортепиано и играет прусский гимн уже для себя, не сыграв ни одной фальшивой ноты. Гилберт возвращается через три дня — больше он бы и не смог выдержать. Дом Германии похож на отдельную палату в мировой психбольнице, сам Запад узнал его только раз, а всё остальное время мнил себя кем-то другим. Италия объясняет это разделением страны и боится, что это продолжится. Пруссия успокоил его, сказав, что всё обязательно будет хорошо, разумеется, соврав. Италия так же серьёзно кивал и соглашался, разумеется, тоже соврав. Австрия открывает дверь своего дома, услышав почти отчаянный стук. Он не успевает даже понять, кто за ней стоял, как Пруссия прижимает его к стенке и жадно целует, как будто испытывал ломку по Родериху. - И что это было? - отдышавшись, интересуется Австрия, намереваясь всё-таки разобраться в том, насколько безнадёжны их отношения. - Не знаю, - Пруссия прижимается спиной к другой стене и стоит напротив Родериха. - Я просто соскучился. Австрия изгибает бровь, потом всё-таки закрывает дверь и недоверчиво смотрит на Пруссию. - Я вдруг понял, что нам с тобой чертовски повезло, и я рад, что ты в порядке, - вдруг говорит Гилберт. Родерих думает, что он выпил по дороге, поэтому разоткровенничался. Но алкоголем не пахнет, и Австрия сомневается в своём предположении. - И что теперь? - Родерих стоит, скрестив руки. - Мы должны как-то разобраться с нашими отношениями. - Зачем? - Пруссия пожимает плечами и улыбается. - Мы с тобой никуда не торопимся. Всё придёт само. И на этот раз он не врёт. С этого момента их жизнь несколько меняется в лучшую сторону. Иногда Пруссия приходит к Австрии в кабинет, стоит за его спиной, потом упирается подбородком в его плечо и шепчет различные советы по поводу усовершенствования государства. Иногда Австрия играет особые мелодии для Пруссии: его народные песни и колыбельные из детства. Только гимн они больше не трогают. Иногда они целуются, часто объединённые восхищением друг другом или жизнью, одновременно чувствующие себя проснувшимися. Иногда они просто разговаривают, и их разговоры содержат больше, чем шесть реплик. Единственная тема, которой они не касаются, - это их собственное будущее. Они проводят ночь вместе во время очередного дня рождения Пруссии, который больше не празднуется. Гилберт удивляет своей нежностью, Родерих — отзывчивостью. Они словно пытаются сцеловать друг с друга старые шрамы, вылечить искалеченные души удивительным доверием. Они ничего не обсуждают и принимают каждый момент близости как войну, о которой не нужно спрашивать — нужно просто идти на поле битвы. Это чередуется, смешивается с рутинной работой, чтением книг и прогулками, и ничего не надоедает, растягиваясь на несколько лет. Они, кажется, близки к личной утопии, но им ещё есть, за что бороться. Однажды Австрия уходит куда-то на целый день, задерживается, не предупредив, и Пруссия понимает, что действительно волнуется за него. Он мог заблудиться — это ещё полбеды, но он мог заработать настоящие проблемы, и от этого Гилберту не по себе. Он старается унять непонятную тревогу мыслями о том, что Австрия для него на самом деле ничего не значит, но эта ложь так смешно звучит даже для него самого. Нет, Родерих давно стал великим наваждением, без которого Пруссия не может представить свою жизнь. Австрия возвращается вечером, бледный, уставший, несколько растерянный. - Что-то случи- Но Родерих не даёт Гилберту договорить и утыкается ему в плечо. Пруссия осторожно проводит по волосам Австрии и осторожно приобнимает его. - Всё хорошо, - на всякий случай говорит он, сам не зная, нужно ли это. Он вдруг понимает, что Австрия плачет. - Да что случилось-то? - Пруссия даже не пытается скрыть волнение в голосе. Австрия поднимает голову. - Мне дали независимость, - говорит он тихо. Пруссия выглядит несколько ошарашенным: - Что ты сказал?.. - Я теперь свободен. Союзники больше не будут лезть в дела моего дома. Пруссия вытирает слёзы Австрии, смотрит на него в восхищении, а потом вдруг встаёт на колени. - Republik Österreich, - шепчет он и целует кончики пальцев Родериха. Тот теряется и смущается. - Не надо... - просит он, чувствуя, что в действиях Пруссии нет ни капли насмешки. Австрия опускается на колени сам и прижимается к Гилберту, чувствуя себя спокойнее. Он вернул дом даже не себе — он вернул дом им двоим. - И что мне теперь делать? - несколько обречённо шепчет он. - Ты сделаешь свою страну лучше, - заверяет его Пруссия. Он правда верит в то, что его маленький господин со всем справится. Это сейчас он просто потерян из-за неожиданной свободы. - А что осталось нам? - так же обречённо интересуется Австрия, боясь потерять эти странные отношения, которые поддерживали его эти годы. Но Пруссия улыбается, и всё представляется не таким плохим: - А нам — жить вдвоём целую вечность. И больше им ничего не осталось.