«Одна из самых трудных в жизни вещей — хранить в сердце слова, которые нельзя произносить» — Джеймс Эрл Джонс
В квартале Безымянных, кажется, даже в солнечную погоду идет дождь. Здесь всегда на десяток фаренгейтов холоднее, сырость выедает последние крошки тепла из тела, и каждый вдох пропитан такой вонью, что ее уже не чувствуешь. Прачечная Минсока находится в тридцати двух ярдах от неофициальной границы районов. Из окна его кабинета — так, комнатка с пустым стеллажом, столом, заваленным папками, и стулом, что скрипит каждый раз, когда в голове Мина проворачивается очередная смутная мыслишка, — виднеются серые блоки домов, до аварийного состояния забитые Безымянными. В них по тридцать два этажа, все разбиты на четыре огромные коммунальные квартиры, на каждом квадратном дюйме которой кто-то пытается заново отстроить свою жизнь. Минсок знает, как редко это у них получается. Безымянных отправляют за бетонную стену отчуждения, лишая родных и близких, семей и работы, прав и свобод. Они медленно, как угасающее дыхание, существуют на глазах у всего города, но те смотрят сквозь них. Безымянных давно пора переименовать в Безликих и Безголосых, и, пожалуй, в скором времени так и случится. У Минсока хорошая репутация, и только поэтому в его прачечную до сих пор заглядывают горожане. Они за милю чуют запах Безымянного и если узнают, что Минсок имеет с ними дело, перестанут к нему ходить. Он не может потерять клиентов — прачечных в городе больше, чем бездомных кошек, — и поэтому уходит на восток лишь с наступлением ночи. Он затаривается в круглосуточном супермаркете, где продавец-бета неизменно подмигивает ему, когда он покупает средства гигиены для омег. Минсок отвечает на это натянутой улыбкой и берет со стенда пачку презервативов. Зачем, и сам не знает: они ему вряд ли пригодятся. Электронные часы над кассой показывают десять двенадцать, когда Минсок подхватывает три больших пакета и идет на выход. Автоматические двери разъезжаются, выпуская его на залитый неоновым светом двор. Погода, дрянная с самого утра, к вечеру нисколько не улучшается. Вместо дождя начинает валить снег, и Минсок, пристроив пакеты между ног, кое-как натягивает на голову капюшон. Застегивает куртку под горло и, погрев успевшие озябнуть руки дыханием, идет к широкой стоянке. За ее сетчатым забором начинается квартал Безымянных. Минсок оглядывается по сторонам, убеждается, что никого рядом нет, и пробирается в небольшую дыру в сетке. Он идет быстрым шагом, не оглядываясь и не поднимая головы. Вслушивается в каждый звук и дергается, когда рядом что-то шуршит или скребется. Крыс, облезлых котов и тощих псов здесь хватит на пару крупных городов. Минсок идет по мрачным улочкам, заваленным мусором, десять минут, а затем сворачивает в один из задымленных пургой дворов и входит в темный подъезд. Лампочки здесь никогда не водились, ступени истерты дырявыми башмаками, перила разломаны, а шахты лифтов пустуют, перетянутые гнилой веревкой. Сколько отчаявшихся душ бросилось в эту темноту, Минсок представлять не хочет. Эхо его шагов разносится по лестничному колодцу. Оно то убегает вперед, то догоняет, толкая в спину. Минсок считает пролеты и этажи и на двадцать шестом сворачивает в поглощенный мраком коридор. Нужную дверь находит без труда и входит без стука. Грязные полы поблескивают в свете кем-то оставленного сального огарка. Минсок сбивает налипший на подошвы снег и идет к третьей по счету двери. Стучится коротко и тихо и, лбом прижавшись к косяку, переводит дух. Сердце колотится под взмокшей футболкой, и Минсок не может сказать наверняка, от подъема ли на черт знает какой этаж, или от волнения. Дверь приоткрывается, и в образовавшуюся щель просачивается голос. — Кто? — спрашивает он тише, чем это можно назвать шепотом. — Мин, — так же тихо отвечает Минсок, и дверь открывается. — Электричества нет третий день, — поясняет голос. Минсок протискивается в комнатку, где темноте оставили так мало места, что она сгущается до состояния манной каши, которую не может разрезать даже огонек стоящей на подоконнике свечи. Лу Хань закрывает дверь и сонно трет глаз. Сжимает пальцы и прячет их в складках одеяла, которым обмотался с головой. Его бледное лицо, обрисованное слабым светом, кажется еще худее: щеки вконец запали, крупные скулы натянули истончившуюся кожу, а глаза сделались настолько большими и голодными, что у Минсока екает сердце. Он опускает пакеты с продуктами на заваленную латанными-перелатанными одеялами кровать и едва успевает отойти в сторону. Лу Хань выхватывает из ближайшего пакета буханку не очень свежего хлеба и вгрызается в корку. Смотрит на Минсока полными стыда и раскаяния глазами, но ничего не может с собой поделать. Голод сильнее его, но Минсоку, впрочем, не нужны его робкие, несвязные извинения. Он отходит к окну и смотрит, как Лу Хань с жадностью ест, даже не подумав сесть. Батарея едва теплая, и рама с внутренней стороны окна уже обросла льдом, который чуть подтаял в том месте, где стоит чашка со свечой. Минсок оглядывает комнату, пытаясь понять, что Лу Хань успел продать, но все, кажется, на своих местах. Он запускает руки в карманы куртки и прислоняется спиной к стене. От окна тянет, хотя они с Лу Ханем прошлой субботой и заделали все щели. Минсок в очередной раз задумывается об обогревателе, но бесконечные перебои с электричеством делают эту затею бесполезной. Да и проводка здесь настолько хлипкая, что подобной нагрузки не выдержит. Минсок протяжно вздыхает, и Лу Хань поднимает на него глаза. Медленно облизывается и опускает банку с рыбными консервами в пакет. — Прости, — говорит виновато и так же осторожно кладет на место недоеденный хлеб. — О боже, — Минсок машет руками, — нет-нет, ешь, я о своем. Не обращай внимания. Лу Хань поджимает губы, а потом с неловкой улыбкой говорит: — Я наелся. — Хань… — Правда, — Хань улыбается увереннее. Минсок подходит к нему, берет за руку и заставляет сесть на кровать. Пакеты покачиваются, накреняются на бок, угрожая рухнуть на пол, но Минсок подхватывает их и прислоняет к стене. Вынимает оттуда недоеденные продукты, открывает банку с консервированными персиками и надрывает пакет с молоком. Разворачивается, находит в ящике шаткого стола ложку и вручает ее Ханю: — Ешь. Лу Хань берет ложку и тянется за консервами. Он никогда не перечит и не заставляет себя уговаривать. Есть он хочет больше, чем спорить и показывать характер. Он Безымянный, омега, от которого отказался его альфа, существо, которое никому в этом мире не нужно, и любая забота и милосердие для него — шаг к спасению. Их, таких, совсем немного, и поэтому каждый — весомый. Минсок нашел Ханя, истощавшего, истекающего кровью, дрожащего от холода и жара, на заднем дворе своей прачечной. Он настолько обессилел, что не смог вспомнить собственного имени, и для врача, которому Минсок рискнул его показать, он стал его братом. Врач в это не поверил, но Минсок и половина его месячного дохода убедили его в обратном. У Ханя случился выкидыш, что для Безымянных не такая уж редкость. Пожалуй, каждый из них так или иначе, но проходил через это испытание. Даже природа восстала против них, лишая последнего существа, которое могло бы их полюбить. — Ешь, ешь, — повторяет Минсок с мягкой настойчивостью, смотрит, как Лу Хань отправляет в рот ложку за ложкой, а мыслями находится в прошлом. Он не может не думать о том, что было бы с Ханем, если бы он его не нашел. Скорее всего, умер бы от воспаления и потери крови. Одной этой мысли достаточно, чтобы стало тошно. Одной этой мысли достаточно, чтобы Минсоку перехотелось дышать. Он судорожно вдыхает, и Лу Хань снова замирает. Пакет с молоком повисает в воздухе; крупная белая капля катится по костлявым пальцам. — Не обращай внимания: я сегодня сам не свой, — Минсок качает головой и улыбается извиняющейся улыбкой. Лу Хань смотрит на него обеспокоенно, допивает молоко и, опуская пакет на пол у кровати, говорит: — У тебя все хорошо? Работа? Здоровье? — Все в полном порядке. Просто… это ерунда, правда, — Минсок берет в руку ладонь Ханя и, глядя на нее, большим пальцем снимает с кожи практически растаявшую каплю молока. — Холодные. — Четвертый день нормально не топят. Газ с воздухом подают — по часу греем воду. Трое соседей уже с бронхитом слегли. Я вот пока держусь, — Хань улыбается немного смущенной, немного — виноватой улыбкой и разворачивает руку ладонью кверху. Минсок проводит по ней пальцами, и внутри него все обрывается. Прикасаться к Ханю — невыносимое удовольствие. Он не может его ни описать, ни объяснить, и только дрожь по телу и тянущие, сладкие судороги внизу живота говорят, как это неправильно. Связывать жизнь с Безымянным — самое медленное из самоубийств. Лу Хань тоже это понимает и не дает Минсоку наделать глупостей. Дальше прикосновений и разговоров полушепотом в интимной темноте они не заходят. Он и так одной ногой над пропастью, и это падение будет очень и очень болезненным. Вряд ли все кости срастутся, вряд ли сойдут шрамы. Репутацию, единожды разбитую, склеить очень сложно. — Метет. Слышишь, как завывает? — Лу Хань оборачивается к окну. Минсок слышит. И вой ветра, и звон стекла, о которое ударяется пурга, и два сердца, что бьются слишком громко для этой заснеженной тишины. Зеленоватый огонек над огарком подрагивает, и Лу Хань встает с кровати, чтобы переставить чашку на стол. У них есть еще пятнадцать минут, а потом тьма погонит Минсока домой. Он не хочет уходить — еще не согрелся Лу Ханем, — а за окном беснуется белый дьявол. Он явно на стороне миновых желаний, и это немного раздражает. Минсок знает, что оставаться нельзя: каждая минута с Ханем убивает в нем его самого. Он знает, но ветер усиливается, мороз крепчает, и невидимый враг-сквозняк гасит огонек. Темнота оглушает тяжелым дыханием, скрипом пружин и шорохом пакетов. Лу Хань находит руку Минсока, обхватывает его пальцы ледяной варежкой своей ладони и шепчет: — Не уходи. Там так страшно. Минсок знает, что оставаться здесь еще страшнее, но руки у Лу Ханя такие холодные, что он не может сказать «нет». — Хорошо, не пойду, — шепчет он и мысленно в этих словах раскаивается. От досады и злости хочется вырвать себе глотку, но пальцы в плену у ханевого отчаяния, и оно сдерживает лучше любых решеток. Какое-то время они сидят в тишине, наполненной неловкостью и ожиданием. За стеной слышится глухой кашель, скрипят половицы в коридоре, где-то тяжело хлопает дверь. Дом полон звуков, но все они принадлежат другой реальности. Лу Хань не выдерживает первым. Поднимается, собирает пакеты и объедки и, насколько это возможно в темноте, аккуратно складывает их на столе. Минсок видит лишь его размытый силуэт, слышит тяжелые шаги и сопение. Он боится пошевелиться и отвести взгляд в сторону. Лу Хань заканчивает с уборкой и возвращается к Минсоку. Забирается на кровать с ногами и, сунув их под гору одеял, шепчет: — Ничего не случится, если ты ляжешь со мной. — Конечно, — отвечает Минсок, хоть и знает, что это неправда. Это уже случилось и продолжает случаться. Каждый миг, наполненный дыханием Лу Ханя, в нем происходит революция, и если раньше он выигрывал, то сегодня расстановка сил поменялась. — Места хватит, — кровать скрипит, когда Лу Хань подвигается к стене. — Одеяла и наволочка чистые: я все стираю и кипячу, ты же знаешь. Минсок кивает: да, он знает о необычной для Безымянного чистоплотности Лу Ханя. Его комната одна из немногих, где поддерживается чистота и порядок, а сам он всегда умытый и причесанный. От него пахнет мылом, которое покупает Минсок (марки он не помнит — берет по упаковке), ногти чистые, одежда пускай и не выглаженная, но опрятная. Лу Хань боится забыть, кем был в прошлой жизни, боится стать Безымянным, и Минсок его понимает. Нет ничего страшнее, чем потерять себя среди отбросов человеческого общества. — Ложись. Я разбужу тебя на рассвете. Минсок снова кивает, стягивает ботинки, скидывает куртку и, поправив худи, укладывается на самый край кровати. — Упадешь, — говорит Лу Хань и вжимается в стену, освобождая столько места, что влезет и два Минсока. Мин ложится на спину и смотрит в потолок. Закрыть глаза он отчего-то боится. Лу Хань дышит в нескольких дюймах от него, и от этого становится жарко. Дыхание сбивается, и Минсок сосредотачивается на нем, но все теряет смысл, когда Хань вдруг подается к нему и целует в щеку. Губы у него холодные и влажные, мягкие и пахнут молоком. Минсок замирает, не дыша, а Хань снова целует, уже у уха, отчего становится щекотно, но не настолько, чтобы смеяться. Минсок шумно вздыхает, вздрагивает, а Лу Хань прижимается к нему своим невесомым телом и поцелуями опускается на шею. — Прости, — шепчет он невпопад, между вдохами, а Минсоку настолько хорошо, что он уже не понимает, за что у него просят прощения. Он закрывает глаза, пальцами впивается в покрывало под собой и сосредотачивается на губах Ханя. Они стремительно нагреваются, дыхание обжигает, ложась на кожу неровными мазками, и в животе узелок за узелком затягивается напряжение. Минсок пытается расслабиться, но Лу Хань забирается на него, путается в одеялах, смыкается, носом ударяясь о его подбородок, и это все так хорошо, так естественно, что на последствия наплевать. — Разочек. Всего один, — шепчет Хань, выпрашивая нежность, близость, любовь выпрашивая, а у Минсока не выдерживает сердце. Он обнимает Ханя за плечи, целует холодный висок и позволяет ему сунуть руку между их телами и расстегнуть ему штаны. Они делают это так быстро, что даже запомнить нечего. Они не раздеваются, не выпутываются из одеял. Кровать протяжно скрипит, шатается, спинкой ударяется о стену, и на подушку сыплется побелка каждый раз, когда Хань дергает бедрами. Он так крепко сжимает бока Мина коленями, что у того судорогой сводит ногу. Он не может пошевелиться, не может попросить Ханя остановиться, потому что по тяжелому дыханию и глухим стонам понимает, что он вряд ли его услышит. Он сейчас в другом мире, там есть только его напряженное, забывшее, что такое ласка, тело, и Минсок, который так глубоко в нем, что едва дышит. — О, боже мой, как хорошо, — захлебываясь дыханием, бормочет Лу Хань, откидывает голову назад и изо всех сил сжимает плечи Минсока. Движения его бедер становятся хаотичным, и через полминуты он с немым криком кончает. Минсок сжимает его бока, удерживая на месте, а сам думает о том, что у него же, черт возьми, в кармане куртки — пачка презервативов. Сейчас это уже неважно — он совсем близко, — но кончить в Лу Ханя не может. — Ты еще нет? Нет? — Хань наклоняется к нему, кусает губы и так крупно дрожит, что это передается и ему. Он кладет руки на бедра Ханя — единственная часть его тела, которую пришлось оголить, — гладит их и решает, что лучше закончить на этом. — Минсок? — зовет Хань и целует его в губы. Минсок вздрагивает всем телом, а в следующую секунду Лу Хань вскидывает бедра, чтобы тут же их опустить. Это так приятно, что темнеет перед глазами. Минсок обхватывает Ханя за пояс, садится и, глядя в бледное от света из окна лицо, начинает двигаться так быстро, как это позволяет положение. Лу Хань полностью теряется в происходящем, и Минсок понимает, что более красивым он его никогда не видел. Хань практически отключается, когда Минсок, наконец-то, кончает. Это происходит неожиданно и болезненно, и так сильно, что Мин ногтями впивается в скользкую кожу Ханя. Тот не дает ему опомниться: скатывается на свою сторону кровати, вытягивается всем телом и, содрогнувшись, замирает. Минсок поворачивает голову и смотрит на него. Видит, как поднимается и опадает его грудь, приваленная слишком толстым одеялом, как кончик языка — черный в темноте — касается верхней губы, как подрагивают ресницы на закрытых глазах. Слишком много подробностей, увидеть которые в сумраке невозможно, и которые, Мин уверен в этом, дорисовало его влюбленное воображение. — Тебе хорошо? — уже сквозь полудрему слышит Минсок. — Ага, — кивает он и прочищает горло от тройки совершенно неуместных слов. — Мне тоже. — Это хорошо. — Угу. Можешь лечь ближе, если хочешь. Минсок очень хочет, но вместо этого лишь находит руку Ханя и сжимает его пылающую ладонь. — Давно мне не было так хорошо, — говорит Лу Хань еще тише. — Спасибо. — Всегда пожалуйста. — Звучит глупо, но так оно и есть. Лу Хань засыпает через полминуты, а еще через минуту засыпает и Минсок.***
Минсок понимает: делать вид, что ничего не случилось, — не самый красивый поступок, но так будет правильно. Для обоих правильно. И выгодно. Минсок останется при клиентах, а Лу Хань не будет голодать. Впрочем, встречаясь с ним взглядом, Мин понимает, что это не такая уж и замечательная идея. Он видит в глазах Ханя вопросы, на которые стыдится отвечать, и много, очень много боли. Она тупая, ноющая и расползается по комнате, как изморозь по окнам. Она опутывает каждый предмет и добирается до Минсока. Тот ломает ее тонкие пальцы безжалостно и убегает. Сначала — в отвлеченные разговоры, затем — в молчание. Вместо трех раз в неделю, он наведывается к Ханю дважды: по вторникам и пятницам. Покупает ему новую обувь, теплые носки и варежки, но Хань их не носит. Это делает больно уже Минсоку. Не сам отказ, а то, что из-за него Лу Хань страдает. Когда он приходит к нему в очередной раз — через полтора месяца после случившегося, — то застает его раскисшего, с горящими щеками и безбожно слезящимися глазами. Лу Хань отмахивается, говорит, что чай и грелка его спасут, но Минсок ему не верит. Он уходит, чтобы вернуться на следующий день. Делает он это вовремя: Ханя лихорадит. Руки и ноги — ледяные, а бледный лоб усеивают крупные капли пота. Минсок дает ему жаропонижающее, но когда вокруг ледяные стены и покрытые инеем покрывала, — это лишь отсрочка. — Я знаю одного врача, местного, он осмотрит тебя. — Я и без врача скажу, что все плохо, — Лу Хань улыбается потрескавшимися губами, отчего на них выступает кровь. Минсок снимает ее губами, и Лу Хань судорожно выдыхает ему в рот. — Заболеешь, — шепчет он едва слышно и тяжелой рукой проводит по его волосам. Минсок перехватывает его ладонь, целует запястье. Он хочет понять, как в нем уживаются два человека: парень, который думает лишь о своем благополучии, и влюбленный мальчишка. Сейчас это немного неуместно, но, в то же время, слишком актуально. — Я не дойду, — говорит Лу Хань, когда понимает, что Минсок настроен решительно. — Я приведу его сюда. — Ни один врач не сунется к Безымянному. — Он тоже Безымянный. Лу Хань смотрит на него недоверчиво. — Откуда ты о нем знаешь? — Спрашивал. — У кого? — У знающих. — И чем он мне поможет? У него ничего нет. — У него есть знания, а это чуть больше, чем имею я. Лу Хань хрипло выдыхает и закрывает глаза. Слабо кивает. Он снова сдается. Минсок надеется, что это распространяется лишь на споры с ним, а не на борьбу с болезнью. Он примерно знает, где живет врач, о котором ему рассказывали — шепотом и за определенную сумму, — но на то, чтобы его найти, уходит весь вечер, половина ночи и весь запас тепла. Когда Минсок добирается до нужной квартиры, его кости обрастают таким толстым слоем льда и боли, что он перестает их чувствовать. Он стучится в скрипучую дверь и ждет минут пять, если не дольше, пока из-за нее донесется тихое, знакомое до последнего тона «Кто?» — Мне нужен доктор. Я заплачу, — Минсок вынимает приготовленные заранее банкноты и показывает их в щель между дверью и косяком. Из нее высовывается истонченная нуждой рука, но Мин предупредительно отступает на шаг назад. Дверь открывается шире, из-за нее показывается серое лицо. — Кто сказал, что я принимаю? — толстые синеватые губы едва шевелятся под тяжестью вопросительных знаков. — Один малый из строительной компании, чье имя не стоит называть. Безымянный кивает. — Я Дио, — говорит он. Это не настоящее имя, знает Минсок, но Безымянные имеют право называться как хотят. — Пойдешь со мной? У меня больной омега. — За «вызов на дом» беру дороже. — Хорошо, я доплачу. — Ты же не здешний, да? Не из Бюро? — А был бы из Бюро, сказал бы? — Нет. — Но я не из Бюро. Честно, — Минсок слабо улыбается, глядя в настороженное лицо Дио. — Мой друг живет на окраине. Знаешь, где кирпичные новостройки? — Знаю-знаю. Одеваюсь, — дверь закрывается, и Минсок остается один в загаженном коридоре коммуналки. Дио точен, как швейцарские часы. Две минуты — и он появляется на пороге, в драном пуховике, шапке из облезлого зверька и растоптанных угги в сальных пятнах грязи. Он послушно идет за Минсоком, но оглядываться по сторонам не забывает. Он явно ему не доверяет, но хуже, чем уже есть, его жизнь вряд ли станет. Минсок прикидывает, сколько Безымянных, доверившись незнакомцам, превратилось в без вести пропавших, и вздрагивает. Ладони потеют, несмотря на февральский холод, а во рту появляется неприятный горьковатый привкус. Минсок сглатывает слюну и ниже опускает голову. В такие минуты он радуется, что не вышел ростом, и большинство людей принимает его за омегу. В Безымянном квартале это единственное, что спасает его от разоблачения. Дорога назад занимает в два раза меньше времени, но когда Минсок стучится в комнату Лу Ханя, тот не открывает. Он нажимает на ручку, но она не поддается. Сердце проваливается в живот, и Минсок снова стучит, на этот раз — настойчивее и громче. Дио мнется у него за спиной, прочищает горло и оглядывается на входную дверь. Ему здесь не нравится, но кому, черт возьми, понравится? За стеной слышится шаркающий шаг, в замке проворачивается ключ, щелкает медный язычок, и дверь открывается. — Прости: уснул, — говорит Лу Хань и отступает вглубь комнаты. Его знобит — это видно невооруженным глазом, а по виску катится капля пота. Хань небрежно стирает ее тыльной стороной ладони и плотнее кутается в одеяло. — Свет зажгите, — требует Дио, как только дверь в комнату закрывается. Минсок находит на полке свечу, ставит ее в жестянку, набитую зерном, и с третьей попытки зажигает. По комнате растекается медовое тепло. Оно дрожащее, как Лу Хань, и такое же слабое, но его достаточно, чтобы врач смог осмотреть больного. Он вынимает из-за пазухи потертый портфель из кожзаменителя, расстегивает его, достает стетоскоп. Приказывает Ханю показать грудь. Тот послушно раздевается, и Дио слушает его легкие и сердце. Хмурится, а затем спрашивает, что, кроме кашля и температуры, его беспокоит. Лу Хань жалуется на общую слабость, головокружение и плохой аппетит. Дио спрашивает о цикле, и Лу Хань, запинаясь, говорит, что тот вечно сбивается. Это нормально при таком образе жизни, но Дио, все же, настаивает на осмотре. Он заставляет Минсока выйти в коридор и не входить, пока он не позовет. Минсок устраивается у противоположной стены и смотрит в темноту, которая скрывает его ботинки. Он прислушивается, но кроме сопения из соседней комнаты и тяжелых шагов с лестницы ничего не слышит. Где-то очень далеко воет собака, и ей вторит сирена. Минсок хмурится, потому что осмотр явно затягивается, а это, обычно, ничего хорошего не сулит. Он уже собирается постучать, но дверь открывается, и Дио пальцем манит его внутрь. Минсоку хватает одного взгляда на Лу Ханя, чтобы понять: что-то не так. Что-то очень и очень не так. Плохое предчувствие, которое зародилось в нем в минуты ожидания, крепнет и превращается в уверенность. — Что? — спрашивает Минсок; голос хрипит, вибрирует в груди. — Это бронхит. Вот все, что нужно купить в аптеке. Но, — Дио облизывает губы и, чуть скривившись, смотрит на клочок бумаги, который протягивает Минсоку, — лучше вам обратиться к одному малому, его зовут Тэн, он поможет с основной проблемой. Он живет в заводской зоне — хибара из известняка, такая несуразная: сразу найдете. Там спросите его, сошлетесь на меня. Он берет дорого, но делает все качественно, без последствий. Минсок едва дышит. Ему не нужно объяснять, о чем говорит Дио. Он выхватывает у него рецепт, взглядом пробегает по названиям лекарств и сует бумажку в карман. — Вот, держи, — вкладывает в ледяную ладонь свернутые банкноты и, указывая на дверь, говорит: — Провожать не буду. Дио кивает понятливо, оглядывается на Лу Ханя и уходит. Дверь бесшумно закрывается; по полу гуляет сквозняк. Огонек свечи подрагивает, заставляя тени на стенах оживать. — Прости, — шепчет Лу Хань. — Я, правда, не хотел. Я думал… у меня с этим давно проблемы, понимаешь? Я считал, что уже не смогу никогда… ты знаешь, но… Это так глупо, — он улыбается горько и опускает взгляд на свои подрагивающие руки. — Скажи мне только одно: ты хочешь его оставить или нет? — Минсок дышит часто и боится моргнуть, боится пропустить любое, даже самое незначительное, изменение в лице Ханя. Сердце колотится слишком быстро, слишком явно и в то же время — призрачно, словно ему и не ему оно принадлежит. Словно все сон, но такой реальный, что страшно просыпаться. — А ты его хочешь? — Хань поднимает глаза на Минсока. В них блестят слезы и сквозит такая надежда, такая боль и такой страх, что душу выворачивает наизнанку. — Я тебя люблю и… думаю, это вполне… однозначный ответ. — Минсок говорит с трудом — у него и думать-то сложно получается. Хань поджимает губы и часто-часто моргает. Лицо передергивает: он явно борется со слезами. Минсок и сам впервые в жизни готов разреветься: от счастья или от страха — сказать не может, но слезы выжигают в глотке свои линейные узоры. — Но я не смогу… — Лу Хань трясет головой. — Я одного уже потерял, я не смогу выносить этого. Не смогу, просто не смогу. Только не здесь, только не… в этой жизни. Минсок в два шага оказывается рядом, сжимает острые плечи и лбом прижимается к горячему лбу. Хань закрывает глаза, рот искажается болезненно, а по щеке бежит слеза. Минсок стирает ее своей щекой, обнимает Ханя так крепко, как только может, и знает, что уже не отпустит. — Я не оставлю вас здесь, — говорит он с уверенностью, которой прежде за собой не замечал. — Ты не можешь… — Могу. — Ты помнишь, кто я? — Лу Хань поворачивает голову и носом утыкается в щеку Минсока. — Помнишь? Тебя здесь не должно быть. Меня здесь… нет. Я не существую. — Ты издеваешься? — Минсок оборачивается и смотрит на него. — Я знаю, на что иду. Знаю, что это будет значить, но… Я не могу убить его. Я не хочу его убивать. Я хочу, чтобы он родился, хочу, чтобы он называл меня отцом, хочу видеть, как он растет, как… — Прекрати, — Лу Хань зажмуривается; его трясет от слез. — Что значат чьи-то слова против его жизни? — Ничего, — Хань качает головой. — Именно. Я мог притворятся, что не люблю тебя, но сделать вид, что его не существует, — нет. Лу Хань опускает голову, лицом утыкается ему в шею и часто, влажно, со свистом дышит. Минсок гладит его по спине и облегченно закрывает глаза.***
Он помогает Лу Ханю собрать вещи, гасит свечу и сам запирает комнату. На улице светает, и снег, который валил всю ночь, наконец-то прекратился. Он скрипит под подошвами ботинок и срывается с крыш покосившихся гаражей, но воздух чистый и звенит морозцем. Всю дорогу до прачечной Минсок обнимает Лу Ханя за пояс. Идут они медленно и на месте оказываются лишь к шести часам. Прачечная открывается в девять, и у Минсока есть максимум два часа, чтобы отвести Ханя домой, сбегать в аптеку и вернуться на работу. Он оставляет в своем кабинете один из пакетов, берет из сейфа немного наличных и вызывает такси. Заставляет Ханя надеть его запасную куртку, обматывает его шею своим шарфом, пряча слишком худое лицо, а в машине усаживает так, чтобы водитель видел как можно меньше. Ехать недалеко, но за это время Минсок успевает несколько раз покрыться холодным потом. Он молится всем богам, чтобы не встретить соседей, и придумывает правдоподобную историю, если наткнется на кого-нибудь из друзей-приятелей. Ни один из них не поймет его, если узнает правду, и от этого на душе делается по-особенному гадко. К счастью, по пути к квартире им встречаются лишь двое рыжих персов, и Минсок, искренне благодаря высшие силы, запирает входную дверь на оба замка и задвижку. Лу Хань спрашивает, где туалет, и Минсок быстро показывает ему квартиру. Хань скрывается в ванной, а Мин относит его вещи в спальню, а затем идет на кухню и греет чайник. Лу Хань с благодарностью принимает чашку чая с медом, осушает ее, обжигаясь, большими глотками и просит аспирина. Минсок его не находит и предлагает другое обезболивающее. Лу Ханю все равно: лишь бы уняло головную боль. Минсок заставляет его смерить температуру; та держится на отметке тридцать восемь. Хань не сопротивляется, когда Минсок переодевает его в свою пижаму и укладывает в постель. Он послушный мальчик и после поцелуя в лоб мгновенно засыпает. Минсок уходит в аптеку, где слишком долго торчит в очереди. Это вынуждает его звонить помощнику и предупреждать, что будет после обеда. Все же, какой-то плюс в том, чтобы работать на себя. Минсок возвращается домой и находит Лу Ханя в той же позе, в которой его оставил. Он тяжело дышит во сне, губы шевелятся, а пальцы так крепко впились в наволочку, что, кажется, их придется разжимать плоскогубцами. Минсок оставляет лекарства на тумбочке и, умывшись, готовит обед. Он впервые делает это для двоих и, уже помешивая лапшу, понимает, что скоро они будут сидеть за этим кухонным столом втроем. От этой мысли по телу расходится волна тепла, и приятная слабость наполняет конечности. Минсок подвисает, представляя их с Лу Ханем семьей, и ойкает, когда выкипающий обед проливается на руки. Крик Ханя застает его у холодильника и заставляет внутренности опуститься. Минсок бежит в комнату, где находит Лу Ханя посреди кровати, с побелевшими щеками и таким затравленным взглядом, что подгибаются колени. — Что, что такое? — Минсок бросается к нему, и Лу Хань словно приходит в себя. Вздрагивает всем телом и вскидывает голову, чтобы посмотреть на Минсока. — Ох, боже… — выдыхает он и прикрывает глаза. — Мне приснилось плохое. Такой реальный сон. Господи, я подумал, что это, и правда, случилось. Минсок переводит дух и садится на кровать рядом с Ханем. Берет его ладонь в свои, гладит скрюченные пальцы. Хань расслабляется, но под кончиками пальцев явственно чувствуется его заходящийся пульс. Минсок гладит его предплечья, массирует пальцы, и Лу Хань полностью успокаивается. Оглядывается по сторонам, а затем, взглядом остановившись на плохо зашторенном окне, говорит: — Ты никогда не спрашивал, почему муж от меня отказался. Почему? — Потому что мне все равно? Какая разница, почему он это сделал. Это неправильно в любом случае. — Я изменил ему с его братом. Точнее, как, — Лу Хань невесело улыбается и дергает плечами, — я не очень-то хотел это делать, но некоторые альфы бывают очень настойчивыми. — Он изнасиловал тебя? — Нет. Просто… уговорил. Обещал, что оставит меня в покое. И оставил, знаешь? — Лу Хань переводит взгляд на Минсока. — Только мужу моему все рассказал. — А ребенок… его был? — Нет, мужа. Только он о нем не знает и никогда не узнает. Они оба для меня умерли, — Хань опускает голову, свободной ладонью проводит по животу. — Мы хотели ребенка, пробовали несколько раз, но не получалось. Не знаю, в нем было дело или во мне, но… Какая уже разница, да? Минсок согласно кивает, крепче сжимает пальцы Лу Ханя и тянет его к себе. Лбом прижимается к его плечу и говорит: — Почему ты пришел в мою прачечную? — Не знаю, — честно отвечает Хань. Минсок чувствует тепло его дыхания на затылке, а затем и губы, которые в нежном поцелуе касаются волос. — Я видел тебя до этого два или три раза, ты говорил с тем бездомным, что называет диких уток своими цыпочками, — он усмехается, и от этого по коже бегут мурашки. — Ты ему еду носил, деньги давал. Я решил, что ты… хороший. Ты не такой, как они. Ты понимаешь. Поэтому у тебя нет друзей и… Мне повезло. Мне просто очень повезло. — Я, правда, тебя люблю. — А я и не сомневаюсь. Никто не приютит у себя Безымянного просто так. — У тебя есть имя, Хань. И у него будет, — Минсок накрывает ладонь Ханя, лежащую на его животе, своей ладонью. — У тебя будет очень много проблем. — Зато я буду счастливым. Лу Хань снова целует его затылок, и на какое-то время они замолкают. Минсок слышит, как тикают в коридоре шаги и как за окном шуршат проползающие мимо тучи. Он поглаживает впалый живот Лу Ханя, улыбается щекотке его дыхания на шее и думает о том, что его проблемы еще не начались, а он уже самый счастливый человек в мире. 23-25 июня, 2015