Смотреть вперёд

Мари сегодня ну совсем не любит Тулуза. В изящной гостиной они пьют чай, оттопырив мизинцы, как особы королевских кровей, и это, в общем, ужасно скучно. И завтрак был неинтересный. И всё не так, абсолютно всё. Ну просто такой день. Мари отчаянно пытается подавить зевоту и ворчливость, потому что настоящие леди не вредничают. Но сегодня всё наоборот, и даже не хочется быть леди. Скучно. А Тулуз – вообще король скуки. В своём идеально сидящем чёрном костюме с серым галстуком и белой розой в петлице он, идеально расчёсанный, полноватый и безумно рыжий, почему-то похож на официанта. Или на жениха. И нервничает – чайная ложечка дрожит в ухоженных пальцах, на которых даже не видно обычно въевшихся пятен краски. Разумеется, в другие дни Тулуз веселее и общительнее, но сегодня он тоже явно не в настроении, и это действует Мари на нервы. И вообще, чай остыл. - Мари, милая, не могла бы ты быть дома после полудня? Нам нанесёт визит одна очень важная дама, содержащая галерею в трёх кварталах к северу от нашего дома, решит судьбу моих работ – берёт их в коллекцию или не берёт. И я обещал, что ты никуда не уйдёшь, потому что эта дама о тебе наслышана и прямо-таки жаждет с тобой познакомиться, - братец говорит будто бы к слову, невзначай, чтобы прервать затянувшееся молчание, но напрягшийся широкий лоб выдаёт важность вопроса. Мари не спешит с ответом, она думает. Не о том. Тулуз прекрасно рисует, хочется смеяться или плакать, когда смотришь на его картины. Даже если это просто наброски, о которых он пренебрежительно отзывается: «Нечего смотреть. Неудачно вышло». Когда Тулуз работает, его не отвлечёт ничто. Кажется, даже если дом загорится, братец сначала закончит линию, нанесёт парочку дополнительных мазков, полюбуется, склонив голову к плечу, и только потом начнёт спасать свою жизнь. И картины, картины даже раньше. - Мари? Ответь, пожалуйста, я волнуюсь, - Тулуз служит живым подтверждением своим словам – он сидит ровно-ровно и комкает кружевную салфетку в большой и широкой ладони. Скучный, предсказуемый, жутко правильный братец. Обычно его жалко, но сегодня каждый жест раздражает. Мари не может удержаться от усиливающего напряжение молчания и исподтишка рассматривает братца, делая вид, что страшно заинтересована чаем в его чашке. - Мари? Ты вообще слушаешь? – в голосе Тулуза сквозят возмущённые нотки. Он, конечно, очень любит свои картины и свою сестру, но бесконечным терпением не отличается, как, впрочем, и все остальные в их семье. Мари громко болтает ложечкой в своей чашке и злорадно прислушивается к обиженной тишине. Нет настроения быть леди. Нет и всё. И внутри зреет решение на сегодня сбежать из дома. Берлиоз вроде собирался устроить концерт со своими приятелями-музыкантами? Но Тулуз смотрит так жалобно и с надеждой, что Мари бурчит в чашку: - Я подумаю… - Спасибо! Спасибо, милая! Я напишу картину в твою честь! – светлеет братец. Порывисто чмокает сестрицу в порозовевшую щёку и уносится прочь по длинному полутёмному коридору в свою мастерскую, по пути скидывая с себя идеально выглаженный и блестящий чистотой костюм, который после этого будет уже не надеть. Вдохновился, художник. Мари остаётся одна в гостиной и почему-то вдруг очень хочет кинуть чашку в стену, чтобы она разбилась. Чтобы чай разлился по изящным белым стенам, расписанным нежными розочками, и оставил уродливые коричневые пятна на пушистом ковре. И чтобы кто-нибудь наступил на осколки. Может быть, Тулуз. Потому что Мари думать не собирается, Мари уже решила убежать на сегодня к Берлиозу, надев своё лучшее платье и даже не предупредив. Она просто порою жуткая капризная эгоистка, что поделаешь. Такой характер. Будет танцевать босиком по мокрым от недавнего дождя мостовым, хихикать, менять партнёров, пачкать платье в грязных лужах, не вспоминать о Тулузе. Пусть сам выкручивается. Мари ведь не пообещала, а лишь решила подумать, в самом деле. Она сегодня гадкая, но счастливая, и Берлиоза любит гораздо больше. *** Париж этим летом какой-то очень печальный и постаревший. Седой, хмурый, уставший, как какой-нибудь нищий менестрель, и плачет мелким дождиком, омывающим каждый камешек мостовой. В свете фонарей это выглядит особенно красиво и грустно. Даже ночь, как птица – как древний лохматый ворон, неопрятный, неаккуратный, немного сумасшедший, теряющий перья густой темноты на каждом взмахе потрёпанных крыльев. Мари сама устала и немножко плачет. Она идёт домой, босая, грязная, неопрятная, как какая-нибудь бродяжка, и очень, очень обиженная. Редкие прохожие косятся с подозрением. Волосы промокли насквозь. Мари и смеётся, и плачет от облегчения, когда видит вдали родной особняк. Плетётся к нему чуть быстрее, потому что там – за этой освещённой блестящей дверью – накормят, утешат, отмоют и пожалеют. И ещё Мари стыдно. Очень. Поэтому она не бежит. Наконец, крыльцо. Она робко стучит массивным медным молоточком в виде львиной головы и вздыхает самой себе. Ворон-ночь осуждающе смотрит блестящим лунным глазом, чуть прищурившись, роняя звёздных блох. Дверь открывается чуть не сразу. Дверь открывает Тулуз в уютном синем халате, с привычно взъерошенными рыжими волосами, такой тёплый и родной, что Мари едва удерживается от объятий. Потому что виновата. И всхлипывает жалобно-жалобно, чуть не плача, так что братец, было угрюмый и насупившийся, сразу тает. Мари чувствует сильные и аккуратные тёплые руки на своих плечах. И ёжится, потому что вдруг понимает, как сильно любит своего брата – художника и добрейшей души человека. Он ведь всегда её простит и поймёт. Вместо приветствия - усталый вздох. - Берлиоз? Ох, Мари… Мари устала, замёрзла, и ей очень хочется спать. Ко всему прочему, она так и не смеет поднять глаза. Это неудобно, но Тулуз ни о чём не спрашивает – он догадливый, особенно когда дело касается внезапных побегов и позорных возвращений. Сильные руки ведут мыться – слуги уже наполнили ванну горячей водой, добавили трав и ароматических масел, а на спинке стула висит уютная сменная одежда. Тулуз вежливо выходит, оставляя Мари одну, но она прекрасно знает, что братец топчется под дверью или сидит прямо на полу, сложив ноги по-турецки. Ждёт. Понимает. Прощает. От этого так тепло, и так обидно, что она, Мари, не умеет ценить такую вот заботу, что девушка ещё немного плачет, барахтаясь в воде. После ванны в гостиной – другой, с мягким диваном сливочного цвета и маленьким тёмным столиком – ждёт пузатый чайник и две чашки из сервиза с индийскими слонами в нарядных попонах. Сахара и пирожных нет и в помине - Мари должна поддерживать свою фигуру и не увлекаться поглощением вкусностей по ночам. Уютно расположившийся в уголке дивана с газетой Тулуз приветственно кивает, приглашая сесть рядом. Мари опускается на самый краешек. Наступает тишина – не утренняя, скучающая, а очень правильная и тёплая. В ней раздаётся потрескивание дров в камине и тихое дыхание брата, да время от времени шебуршание переворачивающихся страниц. Разумеется, Мари знает, чего он от неё ждёт – не в первый же раз. Просто собирается с мыслями и словами, но, как всегда, не находит ничего лучше полного раскаянья выдоха: - Тулуз, прости… - Куда я денусь? – пыхтит себе под нос братец, явно неодобрительно, но мягко и ласково. Он весь такой взрослый и усталый, и Мари не может вспомнить, в какой раз уже его подвела. И поэтому молчит. Не знает, что ещё сказать. Когда тишина слишком затягивается, Тулуз убирает газету и приобнимает сестру с явным намереньем начать серьёзный разговор. Между прочим, не об обещаниях – это уже давно бесполезно. - Что, опять повздорила с Берлиозом? И не говори «нет», по тебе всё видно, ты знаешь? Полагаю, снова заставила его приревновать, потому что кокетничала с кем-то из его приятелей? – Мари молчит. Здесь её слов не требуется. Тулуз предпочитает монологи, к тому же, знает всё и так, а если о чём-то лишь догадывается, то виноватый вид сестры всё скажет за неё. Вот как сейчас, потому что братец уже горестно и устало вздыхает, почти повторяя своё приветствие. – Ох, Мари… Ну когда ты уже поймёшь, что нельзя играть с чужими чувствами? Ну или хотя бы с чувствами Берлиоза. Он ведь не я, чтобы такое терпеть. Сама знаешь, что наш братец очень недоброжелательно относится к твоим… выкрутасам. Дай-ка посмотреть. Ну конечно, Тулуз с лёгкостью заметил, что сестра прижимает к себе левую руку. Мари послушно приподнимает рукав шёлкового халатика. На предплечье стремительно наливается цветом небольшой синяк. Тулуз, вздыхая, качает головой. - Я, конечно, не одобряю методы Берлиоза, но разве ты это не заслужила? – и, не дождавшись ответа, продолжает. – Наш брат – очень страстный и чувственный джентльмен, легко поддающийся вспышкам ярости и обиды. Но при этом он, несомненно, добр и предан своей семье, и поэтому не сомневаюсь, что сейчас он очень жалеет о содеянном. Мари, не обижай его. На твою защиту я не встану, как не разнимал вас, когда мы все были малышами. Его, дорогая сестра, я люблю не меньше, чем тебя. Отблески камина в зелёных глазах Тулуза смотрятся восхитительно, а на щеках – может ли такое быть? – играет лёгкий румянец. Наверное, если бы Мари сейчас говорила со своей подругой, она бы легкомысленно захихикала, но родной брат? Быть не может! Нет! Обман зрения! Но почему-то это вовсе и не смущает. Мари, как всякая девушка, прекрасно разбирающаяся в делах сердечных, понимает, что Тулуз и Берлиоз любят её… не совсем по-братски. Да и она их тоже. И в этой взрослой жизни всё так запутано, а рядом уже год как нет матушкиного тёплого плеча, в которое можно уткнуться, сбегая от всех проблем. Может, и хорошо, что нет. Может, она бы не поняла и не приняла, оказалась от общения с детьми, и это было бы очень больно. Мари не знает, но настоящее положение вещей её вполне устраивает. Это её мир. Это её жизнь. Ей здесь хорошо. Но то, что Тулуз только что сказал… В выражениях он явно не ошибся. Ох, Тулуз. Впрочем, Мари вдруг понимает, что это вовсе её не смущает. Она уже привыкла, что всё не может быть так просто в этой странной семейке. И… почему бы нет? - Я рада, что у нас есть ты, Тулуз. Прости, то мы с Берлиозом часто причиняем тебе неудобства. Мы просто не умеем выразить свою любовь друг к другу и к тебе по-другому, наверное, – просто говорит Мари, позволяя себе чуть улыбнуться, замечая, как в глазах братца мелькнуло облегчение. – А что там с дамой и картинами? - Она назвала тебя девушкой лёгкого поведения. Я обругал её последними словами и выставил вон из нашего дома. Всё просто. Вот, подумываю устроить выставку прямо на улице. Думаешь, Берлиоз не откажется сыграть? И Мари с Тулузом на несколько часов погружаются в жаркое обсуждение организации выставки, подумывая всё, вплоть до нарядов, мелодий и стола с лёгкими закусками, пока девушка не засыпает прямо на диване возле брата, доверчиво положив голову ему на колени. *** Мари просыпается от звука хлопнувшей двери и, пожалуй, могла бы тотчас заснуть обратно, если бы не любопытство. Кто это пришёл к Тулузу глубокой ночью? Брат завозился, устраиваясь поудобнее и, как почему-то показалось девушке, не поднимая глаз на позднего гостя. Посмотреть Мари не может – этим она тут же выдаст себя и, вероятно, не услышит того, что может услышать прямо сейчас. Голос у Тулуза неласковый и пронзительно-глубокий, как от волнения. И совершенно не сонный. Может, он не спал? Может, ждал этого кого-то? - Ну здравствуй. И присаживайся, раз уж нашёл. Разговор есть. Другой голос, тихий и тягучий, густой, узнаётся с полуслова, и Мари тут же радуется, что не выдала своего бодрствования. Интересно, о чём же это будут болтать в ночи дражайшие братья? - Ты не особо и прятался. Разговаривать, видимо, будем о сестре? - Неплохо бы, – вздыхает Тулуз. – Ты же знаешь, я не одобряю твои методы, да и вообще ваши напряжённые отношения с Мари. - Ты не видел того, чего видел я! – мгновенно вскипает Берлиоз. - Видел. И много раз. Ты знаешь, я наблюдаю это каждый ваш разговор – и ничего, смирился уже давно. Так что давай без грубостей. Тем более, я знаю, что ты сожалеешь, - Тулуз грустный, обеспокоенный и усталый, в каждом слове слышно. - Ты всегда всё про нас знаешь. Никак не могу привыкнуть. Немного тишины. Камин потрескивает, дыхание Берлиоза чуть простыло хрипит, с Мари слетели последние остатки сна. Хочется слушать и слышать. И видеть бы тоже – но это уж никак не получится. - Рядом с вами я чувствую себя слишком добрым и глупым, - наконец замечает Тулуз. – Взять хоть нашу сестру: я готов сделать для неё многое, если не всё, а она убегает к тебе. Мне остаётся пить вино и молча страдать, а потом снова понимать и принимать её, будто бы всё в порядке. - Мы просто не умеем любить, как ты, - откликается Берлиоз. - Вот странно – Мари сказала мне почти то же самое. - Так может поверишь? Только ты удерживаешь нас вместе – не будь тебя, мы бы разъехались по разным концам города и думать забыли бы друг о друге. Ты нужен нам. Очень. Больше, чем я могу описать словами. Тулуз молчит, только недоверчиво вздыхает; так просто его, упрямого, не переубедишь. Да и вправду, есть ему на что обижаться, вздыхает про себя Мари и обещает себе быть внимательнее к чужим мыслям и желаниям. Вот прямо с завтрашнего утра. Берлиоз плещет в кружку остывший чай и замечает, будто бы невзначай, просто так, не в продолжение оборванной в начале пламенной речи: - Я не могу сказать насчёт сестры – она легкомысленна и эгоистична, - но что обо мне? Ты взял её в пример, а я? Разве я так же наплевательски к тебе отношусь? Тулуз долго молчит, чтобы потом резко и как-то сухо сказать: - Нет. Я надеюсь, что нет. - Надеешься? – громогласно возмущается Берлиоз. – Да я прихожу к тебе каждый чёртов вечер! Ты думаешь, что я и без тебя не ночевал бы в сеновалах в пригороде Парижа с чувством абсолютного счастья? Ошибаешься! Мне ненавистен этот дом с самого раннего детства, но я исправно возвращаюсь сюда снова и снова, как послушный маленький мальчик! Из-за Мари? Ха! Она даже не знает об этом! - Берлиоз, тише… - пытается возмутиться Тулуз, но получается у него плохо и как-то очень довольно. А братец-музыкант всё продолжает. Честно? Мари слушает, затаив дыхание, боясь хоть слово пропустить. - Вечерами, когда она засыпает, мы пьём в дальней гостиной чай и что покрепче, болтаем о всякой твоей ерунде, которая мне совершенно неинтересна… Ты думаешь, я делаю это, чтобы поиздеваться над собой? Или, может, ты забыл тот вечер? Отвечай! И вдруг во всём мире становится так тихо, что не описать. Дрова не трещат. С улицы ни звука. И, кажется, все трое в комнате начисто забыли, как дышать. Поэтому в голосе Тулуза слышно каждую эмоцию, когда он тихо, чуть не шёпотом, произносит: - Даже смерть не заставит меня забыть об этом. Ответ, судя по всему, приводит Берлиоза в неописуемый восторг. Причём, Мари даже не знает, откуда это взяла, потому что музыкант не произносит ни полсловечка. Почувствовала, не иначе. А может, он вдохнул воздух так громко и облегчённо, так полной грудью, что невозможно было не понять. - Знаешь, а мне плевать на все твои условности. И, если не скажешь ты, скажу я. Тулуз, я тебя люблю. И совсем не как брата. И мне наплевать, что об этом скажут. На всё общество наплевать, милый. Возразишь? Как раньше Мари почувствовала восторг Берлиоза, так теперь понимает легко и мгновенно, что художник залился краской по самые чуть оттопыренные уши. - Поддержу. Каждой клеточкой тела. Ох, Берлиоз… Девушка как-то прослушала, как музыкант встал со своего кресла у камина, но теперь он наклоняется к дивану и… Вот тут Мари вдруг жалеет, что вообще проснулась и всё это услышала. Эх, любопытство. Ну разговор-то ладно, но вот это… Слишком уж умная да просвещенная в делах любовных, чтобы не узнать звук, слишком заинтересованная, чтобы не услышать шёпот, слишком с воображением, чтобы всё это не представить, и слишком, пожалуй, порядочная, чтобы не смущаться. Если в общем, Мари решает благополучно обо всём забыть. А то многовато получается вопросов. Например, не тот ли вечер упоминает Берлиоз, в который пораньше лёгшая Мари проснулась в своей маленькой уютной спаленке на обустроенном чердаке от жуткого грохота и громких ругательств, последовавших за ним, прямо под полом, где и находится та самая дальняя гостиная? Долго потом прислушивалась, но всё было тихо, и, собираясь спуститься вниз, так и уснула. Пока Мари тщательно абстрагируется от реальности, поцелуй заканчивается. Берлиоз вальяжно проходит через комнату и садится в своё кресло, источая буквально видимые волны восторга – девушка их кожей чувствует, как и то, что Тулуз чуть не дымится, как покраснел. Воцаряется недолгая пауза, наполненная такими флюидами счастья, что Мари уже успевает забыть о своём сожалении и возжелать продолжения разговора. Братья её не подводят. Голос у Тулуза чуть хриплый, когда он решается заговорить. - Если я сравню твои глаза с сапфирами в снегу, это уже будет неактуально? - Оставь это Мари, - фыркает Берлиоз. – Тем более, тогда мне придётся отвечать, а я совершенно не найду подходящих сравнений к твоим очам. Помилуй, я же музыкант, а не поэт. - Неет… - мечтательно тянет Тулуз, а потом заканчивает твёрдо. – Нет. Ты всё же смугл откуда-то, в отличии от нашей белокожей маман. Да и глаза твои совсем не сапфиры. Они как весеннее небо. Светлые, ясные и многообещающие. - Ну загнул, - чуть смущённо выдыхает Берлиоз. – Знаешь, если бы мы жили раньше, в Средневековье, тебя бы ведьминым сыном звали. - Ты слишком легко меня переигрываешь, - пожимает плечами Тулуз. – Я, пожалуй, понимаю Мари – шарма в тебе на десятерых. Ну всё, уже светает, и нам, пожалуй, пора прерваться. Не выспишься же. - Ох уж волнительный… - ворчит Берлиоз, но послушно поднимается с кресла. В волосах девушки теряется нежный поцелуй музыканта, ещё один, судя по всему, запекается на щеке Тулуза. – Извинись завтра утром за меня перед Мари. Мне не хочется быть с ней в ссоре. Художник кивает. Берлиоз уходит, у самой двери задержавшись, чтобы сказать: - Сладких снов, милый братец. И в голосе его такая улыбка, что от одного звука Мари улыбается сама. А Тулуз, едва прикрывается дверь, вздыхает так мечтательно и громко, прямо так… И девушка решает: а, пусть, будь что будет. Хорошие они, её мальчики, а она, пожалуй, смирилась ещё вечером. И совсем не ревнует, что странно. Хотя, в её семье не странно и не бывает. *** У Мари завтра премьера – новая опера в её театре. И сама девушка в главной роли, отодвинув на второй план даже впечатляющее сопрано мадам Жоржет, игравшей ярчайших героинь на протяжении около пятнадцати лет. Можно сказать, это будет настоящий дебют Мари в мире оперы – ведь до этого она играла лишь второстепенных персонажей: служанок, дам на балу, чьих-то дочерей и внучек. Все уверены, что милую девушку ждёт феерический успех. Кроме самой Мари. Поэтому сегодня весь день она на нервах: кричит на горничных, прячется в шкафу и поёт. Везде, где только может, дрожащим голоском выводит рулады и любовно выпевает каждое слово каждой песни. В своей спальне под самой крышей. В столовой за завтраком. В бесконечном полубезумном скитании по дому от верха к низу и наоборот. Даже служа моделью для Тулуза, решившего, что красивый этюд акварелью малость отвлечёт сестру от завтрашнего выступления. У Берлиоза сегодня свободный день, и музыкант проводит его в перемещении из комнаты в комнату, потому что терпеть не может оперного пения, а уж рулады Мари, по его словам, кого угодно сведут в могилу. Тулуз очень старается, чтобы его брат с сестрой в этот день не пересекались – такие замечания сегодня ранят певицу больше обычного, а накануне такого важного события нельзя допустить, чтобы хоть что-то её расстраивало. При этом при всём художник старается не отходить от Мари даже когда его голова начинает нещадно болеть от пения на высоких тонах, потому что сестре сейчас страшно и плохо, а помимо этого она порывиста, так что время от времени надо хватать её за руку и утешать, чтобы она вдруг не сбежала из страны. Дело осложняется ещё и тем, что Берлиоз очень хочет провести свой выходной с любимым братом, так и норовя утащить его в встречающиеся на пути комнаты, что Тулуз пресекает, заметим, весьма неохотно. К вечеру все устали и несчастны. У Мари уже не осталось сил и нервов, она хочет куда-нибудь срочно удрать, чтобы не выступать на сцене, потому что любой из тех сотен вариантов провалов, что она прокрутила за день в своей голове, вполне осуществим. Берлиоз зол как чёрт, потому что его выходной не удался – нет покоя от рулад сестры, нагрубить ей тоже не получается, потому что верный Тулуз утягивает её куда-нибудь в сторону, едва видит в коридоре хвостик отросших чёрных волос брата, а ещё (что является одним из основополагающих факторов плохого настроения) поцеловать художника сегодня удалось всего лишь пару раз. Тулуз где-то с обеда готов застрелить этих двоих и себя следом. Он, как верный брат и не только, весь день таскается за Мари по этажам, как комнатная собачка, скрывая от Берлиоза сестру и скрываясь сам, хотя очень был бы не против провести спокойные пару часов в дальней гостиной в обществе музыканта. Кроме того, вдохновение так и плещет сегодня, и всё, о чём может мечтать Тулуз к вечеру – мольберт, кисти, краски и тишина. Но на это надеяться не приходится. В конце концов, все собираются в одной гостиной (той самой, где Мари подслушала разговор братьев) и начинается бесконечная ругань. Тулузу, как самому спокойному и разумному в этой комнате, приходится разнимать брата с сестрой, желающих то ли подраться, то ли обняться, то ли вместе поныть. В итоге, жалобы, обиды, дёрганья за волосы доводят и Тулуза. - Прекратите!!! – звучит дикий крик, и Берлиоз с Мари сами не понимают, как оказались за дверью. – И мольберт принесите, - звучит вслед усталое, чуть хриплое. Брат с сестрой бегут чуть не наперегонки, по пути договариваясь, как будут извиняться перед Тулузом, и им обоим довольно стыдно, хоть и не в полной мере – Берлиоз ещё зол, а Мари даже на бегу, отчаянно всхлипывая, пытается выпеть очередную фразу. В гостиной художник уже раздобыл откуда-то из закромов бутылку вина, а одна из служанок принесла с кухни бокалы. Музыкант поспешно устанавливает мольберт, пока девушка разливает напиток, а Тулуз полулежит на диване с угрюмой обидой во взоре. Перед тем, как начать рисовать, и ещё до того, как брат с сестрой успевают извиниться, художник берёт в руку бокал и устало оборачивается на них. - Давайте теперь посидим в тишине, а? – проникновенным голосом предлагает он, и Берлиоз с Мари послушно кивают. Правда, не получается. Скоро завязывается увлекательный разговор, в котором темы перетекают из одной в другую с какой-то невероятной скоростью, не доставляя при этом никаких неудобств. Тулуз бросает мольберт и присоединяется к компании на диване. Вино чуть пьянит, дарит лёгкую эйфорию и едва заметное чувство головокружения, но за второй бутылкой художник идти не позволяет, мотивируя это тем, что им всем завтра нужны свежие головы. Заканчивается всё тем, что троица вповалку засыпает на диване, сбившись в какой-то невероятный клубок тел и рук. Так обычно бывало под новый год, когда объедались конфет, и никто не гнал спать по кроватям – только мама ласково улыбалась и накрывала тёплым пледом. Герцогини нет уже год. Одеялом всех укрывает Тулуз, вставший среди ночи. Мари наблюдает за ним из-под опущенных ресниц, делая вид, что спит. Художник встаёт у мольберта и несколькими точными штрихами заканчивает свою работу, на которую вечером никто почему-то не обратил внимания. А картина, между прочим, его достойна. На ней изображена Мари в изящном платье на сцене театра, ловящая букет, брошенный явно двумя джентльменами из первого ряда, в которых легко можно узнать двух братьев. И рассыпающийся в аплодисментах зал. Наверное, девушка на картине счастливее, чем Мари, потому что в её жизни нет непрочности и волнительности неправильных отношений, груза чужих тайн – только ослепительно яркий миг всеобщего восхищения ею. Но певица знает, что не разменяет свою чудесную жизнь ни на что. Даже если это глупо. Потому что братья (в особенности Тулуз) медленно, но верно учат не бояться чужих мнений и гадких сплетен, делать счастливой себя – и смеяться над недовольными и завистниками. Пока братья с Мари, её художник и музыкант, она может смело смотреть вперёд, даже если там не ждёт ничего хорошего. Девушка чувствует, как улыбка, не менее счастливая и восторженная, чем на картине, застывает на губах, и когда Тулуз ложится на прежнее место, сестра шепчет ему: - Она великолепна. Художник тихо и устало усмехается, глядя на смотрящую в окошко луну. - Всё так и будет Мари, всё так и будет. И она верит ему всем своим существом. Волнение успокаивается, сон накатывает с новой силой, но девушка ещё успевает заметить, как Берлиоз сжимает руку Тулуза и доверчиво укладывает голову к его груди. И от этого жеста смотреть вперёд становится ещё проще.