Я был знаком с человеком

… Если хочешь, я для тебя его нарисую.© Джио Россо

— Я был знаком с человеком… В Лондоне июль. Солнце палит нещадно, стоит невыносимая духота, бетонные стены домов и асфальт накалены до предела. Ни малейшего дуновения ветерка, ни намека на дождь. Улицы переполнены людьми — местные и туристы, несмотря на жару, снуют по городу, словно у них нет других дел, только как жариться на солнцепеке… В квартире Джима окна распахнуты настежь. Мерно гудит вентилятор, правда, от него никакой пользы. На холсте всего пара бледно-желтых мазков. Джо сидит на диване, подогнув под себя одну ногу, и смотрит на мольберт. На ней только бледно-голубая Джимова рубашка, слишком большая, но не скрывающая угловатости плеч, выпирающих сосков и изящную линию бедер. Джо прекрасна. Белая футболка Джима покрыта пятнами масляной краски. Он смотрит на Джо: короткие, встрепанные светло-русые волосы, синие глаза, в обрамлении пушистых, золотистых ресниц, вздернутый нос, приоткрытые тонкие губы, кожа, тронутая легким загаром, родинка на скуле. Он видел ее когда-то, очень давно. Это было не в этой жизни. И это тоже случилось летом. Дождливым, промозглым летом. Джим все помнит. Старая хижина на берегу Ла-Манша. Холодный песок под ногами. И серая водная гладь, уходящая к горизонту, сливающаяся с таким же серым небом. Джим болен. Он сидит на прогнившем пороге своей хижины, потрепанный и прокуренный. Сбежавший от людей, их назойливого общества, их стереотипного мышления. Но не знающий, как убежать от себя. Его ладони пахнут табаком и лавандой, белая рубашка в темно-бурых потускневших пятнах, щеки и подбородок не бриты пару недель. Из груди рвется кашель, удушающий, раздирающий легкие. Ему плохо. Джон приходит из ниоткуда, босой, в свободных, коротких штанах, белой рубахе, и улыбается. Ветер развевает светлые длинные волосы. В руке у него стакан воды. Он протягивает его, и Джим обхватывает стакан дрожащими пальцами, приникая к воде, словно горло его иссушено палящим пустынным солнцем. Джон смотрит и улыбается. И в глазах его отражается небо над Ла-Маншем. Кашель у Джима проходит спустя пару часов. Джон приходит часто. Джим его совсем не понимает. Джон, понимающий и прощающий, умеющий утешать и исцелять болезни, простой и добрый, словно Господь. Он любит говорить и говорит обо всем — о Боге, о жизни и смерти, о людях и их грехах, о крике чаек на песчаном берегу, и даже о розах, давно погибших под окном хижины. Он говорит просто, бесхитростно, и слова ему даются легко. Голос его звучит, как прибой — тихо и ласково. Джим почти всегда молчит, и лишь изредка дерзит в ответ. Он ждет, когда Джон уйдет. Когда ему надоест все это, и он исчезнет из его жизни так же незаметно, как и появился. Но Джон никуда не уходит. Лишь изредка качает головой с тоской в глазах и спрашивает, с неподдельной заботой в голосе: — Как твое сердце? Не ранено? Не болит? И Джим смеется ему в лицо. Иногда Джон становится Буддой, спокойным и мудрым. Он смотрит на Джима своими невозможно синими глазами, и в них укор. Джим крепче сжимает кинжал, пачкая рубаху свежими пятнами крови. Своей собственной крови. Он что-то кричит, срывая голос. И он больше не хочет жить. Лезвие кинжала скользит глубже, вспарывает кожу. И пальцы Джима, по-прежнему, дрожат. Джон не произносит ни слова. Он подходит, обхватывает своими теплыми ладонями холодные запястья Джима. Легонько поглаживает кожу. И молчит. Его молчание невыносимо. Кровь липкая, сладко пахнущая, затуманивающая разум. Она теплая и густая. Ярко-алая. Джим кричит, пока его голос не садится. Дрожащие и ослабевшие пальцы выпускают кинжал, и он с глухим стуком падает на пол. Джон крепко держит за запястья и не отпускает. И в глазах его плещется спокойствие. Больше Джим не срывается. Раны затягиваются спустя пару дней, но белесые шрамы остаются на коже навсегда. В следующий раз Джим приходит к нему сам. Он обривает голову, надевает чистую рубаху. Он остается бос и идет, сначала по холодному песку, затем по острым камням. Он стирает ступни и ладони в кровь. Ему кажется, что его путь не закончится никогда, словно он поднимается на вершину этого мира. И он идет дальше, вскарабкивается выше, цепляясь за камни, не обращая внимания на кровавые мозоли на руках и ногах, потому что он идет к Джону. Джон сидит спиной к нему, обнаженный по пояс, его не стриженая грива развивается по ветру. На смуглом предплечье выбиты арабские цифры. Что они значат? Джим не знает, он просто останавливается, не спеша подходить ближе. Ему кажется, что сердце его замирает и стынет, но не от холодного пронизывающего ветра, а от открывшегося ему вида. Джон прекрасен. Джон в этот миг для него весь мир и все люди — и солнце, и воздух, и даже Ла-Манш, и родной отец, и кровный брат. Джим смотрит, смотрит, смотрит. И отчетливо понимает, ему повезло найти Джона. Ему повезло, что Джон нашел его. И пока он рядом, ему нельзя умирать. Никогда нельзя умирать. А потом приходит зима. Тонкий слой снега на песке, с отпечатками шагов, ведущими к хижине, и иссиня-черное небо, с россыпью звезд, среди которых отчетливо угадывается очертание Большой медведицы. Ночь холодная, хоть и безветренная. В печке потрескивают дрова. И Джим вновь болен. Это лучшая и худшая ночь одновременно. В эту ночь Джон становится Иудой. Он сидит у постели, тоскующий и отчаявшийся, пальцами ласково перебирающий отрастающие волосы Джима. И в голосе его боль и просьба о прощении. — Прости, но я должен уйти. В ту ночь он касается лба Джима сухими губами, почти трепетно, и уходит, плотно, закрыв за собой дверь. Больше он не приходит. Он никогда не возвращается. Это было слишком давно. Четыре столетия назад. Каждый год Джим ищет его. Ищет своего Джона. Каждый год на его груди появляется новая отметина. Сейчас их четыреста четырнадцать. В Лондоне июль. Две тысячи четырнадцатый год. — Я был знаком с человеком красоты поразительной и неописуемой. Нет, не красивей тебя. Совсем не красивей тебя. Джо слушает его, и в ее синих глазах тоска. Джим смотрит на нее. В ней — угловатость камней, тусклое сияние звезд над Ла-Маншем, отчужденность холодного, пронизывающего, северного ветра. В ней — чистота первого снега, с отпечатками его следов, ласковое тепло потрескивающих в пламени поленьев, отзвуки прибоя. — Если хочешь, я тебе его нарисую. Поверни лицо к свету… Джо замирает на диване. Она не шевелится, и Джим рисует. Он рисует Джона. Джим вспоминает, как она называет его Буддой, Иудой и Яхве, зовет его братом, соратником, другом и мудрецом. Он думает о том, как было бы здорово, если бы она отрастила волосы вновь, и они поехали бы к Ла-Маншу. Сидели на песке, и ветер развевал ее волосы. И они говорили бы обо всем — о Боге, о жизни и смерти, о людях и их грехах, о крике чаек на песчаном берегу, и даже о розах, давно погибших под окном хижины. И плевать, что самой хижины там нет уже четыре сотни лет. Джим нашел его. Джим нашел Джона. Джон возрожден прекрасной, потрясающей красоты женщиной. Современной женщиной, не помнящей ни че го. Джим стоит перед ней, в белой футболке, покрытой пятнами масляной краски, выцветших джинсах, растрепанный и босой. Он смотрит на Джо, свою прекрасную женщину, и на холсте рисует его лицо.