История Одного Крауна. Глава 3. Душно с тобой мне, Каифа!

Октябрь. До звездопада оставалось ещё больше года. - Я тебя просил побриться. Почему ты этого не сделал? - Они вот ходят бородатые, а у этой барышни, - я крайне неприлично ткнул пальцем, - ещё и довольно живописные усища. Так половина как сукины дети ещё и в шляпах! Если всем им можно так ходить, почему тогда я должен был бриться? - Я попросил тебя о такой мелочи. Ты не смог сделать даже этого. Как тебя после этого называть, Алекс? - А знаете ли, дорогой мой Мастер, не пошли бы вы на хер со своим бритьём, поэзией и всеми причитающимися почестями? – я встал из-за столика, - с дороги, сучёнышь! – оттолкнул неудачно подвернувшего под руку мелкокалиберного бородача в шляпе, и направился вон. Каждые два проклЯтых месяца, уже два проклЯтых года, он из раза в раз упорно тащил меня в это проклЯтое место. Если его тошнотворные рейды по ночным клубам можно было выдержать, так как я умудрялся в первый же час основательно набраться и раствориться в творящемся Хаосе, то эти творческие посиделки являлись для меня такой мукой, что лучше бы мне в зад затолкали старую-добрую раскалённую кочергу. И дело совсем не в том, что я, якобы, не переношу поэзию, («Быдло! Мещанин!») Чего уж там скрывать – сам грешен – то стишок могу невнятный нарисовать, когда совсем припрёт, то рассказец не большой, за частую – обличающий. Я люблю стихи, если это стихи хорошие. Но я просто не переношу самих поэтов. Несколько раз подбросив и словив монетку,( отвратительная привычка, никак от неё не избавлюсь), я траурно закурил решая – а не послать ли мне всё к чёрту, и лихо ринуться домой, дабы там предаваться рукоблудию, как из осеннего полумрака вынырнула огромная бородатая сволочь, радостно заключив меня в свои костоломные объятия. - Краун, рад тебя видеть, старый брюзга! – весело возопил он, поднимая меня над землей, - опять куксишься вместо того. Чтобы возвеселить дух и глотку?! - Кирилл… блять… сука… поставь меня на землю… Развесёлый голиаф со смехом отпустил меня, при этом так хлопнув по спине, что этот дружеский жест вполне мог иметь летальный исход для более хлипкого организма. - Ты, мой славный друг, черней тучи сегодня. Что сталось то? Где твой vis-à-vis? Где этот ошалелый Мастер пера и глагола? Я жажду с ним выпить, прежде чем разорву в пух и прах. «Мастер» - я брезгливо скривился. Каждый раз перед тем как ринуться в это заведение тот, кого громогласный великан назвал моим Визави, укуривался до безобразия, входил в образ, и просил, чтобы все его называли исключительно Мастером. Тем более, он читал отвратительные стихи такого содержания, что старик Ницше аплодировал бы стоя, смахивая с щеки слезу умиления. Мне его мазня не нравилась категорически, а народ был в восторге. Пипл хавал и просил ещё добавки. Лично мне намного больше по душе стали раскатистые и залихватские строки Кирилла о блядях, хоть мне и неоднократно указывали, что это явный признак дурного вкуса. Да и как человек он был мне крайне приятен, чего не скажешь об остальной плеяде. Позёры хреновы. Появление Кирилла и стало тем, что убедило меня остаться. Едва переступив через порог, он взревел: - Гарсон, игристого! Мне и этому хмурому господину! – и не успев пройти двух шагов повернулся к следующей жертве своего неумолимого дружелюбия, - Марина, голубушка! Я так рад вас видеть! Позвольте вас расцеловать! Субтильная блондинка с унылой физиономией пыталась было ретироваться, но безуспешно. Мало кто мог ускользнуть от Кирилла. И уже спустя мгновение она, краснея и фыркая, из всех сил пытала увернуться от поцелуев великана. Я усмехнулся, понаблюдав за этим действом, и решил не дожидаться Кирилла, зная, что подобные его приветствия могут крайне затянуться. Пройдя мило чуднОй компашки, которая травила шуточки на тему поэзии Бориса Пастернака, я вошел в зал. Не смотря на промозглый октябрь, тут, как всегда было невероятно душно. В зале царил полумрак; из колонок доносилось заунывное: « За… мороженными пальцами отсутствии горячей воды…» старушки Рамазановой; в углу свила себе гнездо чудовищного вида икебана. Заняв место подальше от сцены, я послал на хер взглядом официанта, спешившего ко мне принять заказ, и начал морально готовиться. Всего то и делов, что следовало просто исказить реальность вокруг себя, приспособить её под свои нужды, надобности, необходимые нам, нашему. А это мы умеем, это мы «могём». Вот, к примеру, вместо нытья Земфиры мы будем слышать шум прибоя. Противная духота станет лёгким бризом. Да, вот ты, длинноногая шлюха в дранном пальто, ты будешь милой русоволосой девицей в летнем платье, в своих лёгких сандалиях прогуливающаяся по прибрежным камням, а ты, улыбчивый бородатик в отвратительной бардовой рубахе, застёгнутой под самую шею, ты будешь большущим лабрадором, который с радостным лаем семенит за ней. Столики превратятся в дикорастущий кустарник, а блятская икебана, присутствие которой я ощущал даже спиной, пусть обернётся в синекожее многорукое божество, играющее сразу на трёх флейтах. Когда авторы начнут выступать, их тела станут единым целым с пейзажем, а произведения – эхом. Едва я был готов реализовать все эти метаморфозы, как незваная чёрная туча накрыла мой берег, а сразу же за ней случилось землетрясение, в конец изломавшее в крупицы всю дивную пастораль моего подсознания. Шлюха снова стала шлюхой, пропал чудесный барбос, а икебана явно замыслила что-то недоброе в отместку за то, что я превратил её в Великого Кришну. И после такого землетрясение ещё имело наглость заговорить: - Александр, прекратите предаваться меланхолии, и отведайте со мной игристого. Тут, я слышал, его отменно подают, - Кирилл наполнил бокалы шампанским, один, едва ли не насильно, всучил мне, цокнулся с ним, тут же осушил свой, сразу же наполнил ещё один, снова цокнулся, и снова осушил, после чего зарычал, аки дикий вепрь, и залихватски затрусил кулаком в воздухе, - пожелайте мне удачи, дружище. Сегодня я открываю этот кислый вечер. Ну, на удачу, - и он торжественно опрокинул себе в рот остатки бутылки. - Эгегей, мещане! – раскатисто возопил Кирилл и ринулся к сцене, не дожидаясь пока упражнявшийся в словоблудии ведущий закончит его представлять. Кирилл лихим прыжком оказался на сцене, едва не погребя под собой незадачливого оратора, выхватил у него микрофон, и, не размениваясь на мелочи, изрёк: «Блядь на бляди. Может хватит Брать в тиски моё нутро? Хочешь спереди и сзади, Всё равно оно одно. Раздвигай, ложись скорей, Продавай себя за цель, Голой будешь им милей, Ты не человек, а щель. Соски, бляди, суки, дряни! Корм червей и волчий стыд, И нельзя другим быть с вами, Путь назад уже закрыт.» Кирилл закончил. Публика некоторое время ошарашенно молчала, а потом разродилась довольно кислыми овациями. Кирилл вдохнул, выдохнул и принялся за следующее произведение: им был довольно увесистый пятиминутный опус о неумелом карабканье по карьерной и соц. лестнице. У Кирилла всегда получались удивительно живые образы, и бойкий слог. Это народу понравилось, народ аплодировал чуть ли не стоя. Закончил он выступление чередой сатирических четверостиший, похохотал вместе с публикой, послал целый рой воздушных поцелуев, и убрался со сцены обратно ко мне за столик. - Ну как? – спросил он, выдув бокал до которого у меня не добрались руки и рот. - Провокационно, - я через силу улыбнулся: за время его выступления духота усилилась настолько, что я вынужден был снять пальто и расстегнуть до середины рубаху. - Хах, ещё бы! – великан довольным жестом пригладил бороду, - пусть знают, юродивые, что не каждый станет перед ними ёрничать! Обличать и обличать, любезнейший! О! А вот и Марина! Давайте, свет наш! Дерзайте! На сцену вышла как раз та, зацелованная Кириллом, унылая блондинка. Смущаясь и глядя в пол, она начала декламировать заунывные и затёртые рифмы о НЁМ, НАС, БЫЛО, БУДЕТ. Я её тут наблюдал уже не единожды, и репертуар Марины не особо менялся. Единственное чего она добилась – духота стала настолько невыносимой, что у меня по лицу стал натурально струиться пот, и даже бурные овации не смогли её разогнать. Неторопливо принялась болеть и пульсировать только левая половина головы, а в ноздри ударил приторный аромат розового масла. « Это ещё что за херня?..» - только успел подумать я, как на сцену вышел новый автор. На нём была странная рванная серая хламида, на ногах – поношенные сандалии. Худосочное молодое лицо обрамляла редкая неопрятная бородёнка. Он некоторое время просто стоял и глядел на слушателей, милостиво улыбаясь, и только он собрался заговорить, как я зажмурился и старательно затрусил головой. Когда я снова открыл глаза, он чудеснейшим образом пропал со сцены, уступив место патлатому мужичонке, который нудно тараторил какую-то тягомотину. - До чего же душно, Каифа.., - пробормотал я. - Больно рьяно вы потеете, дорогой мой прокуратор, - тут же прогудел Кирилл, полагая, что я к нему обращаюсь, - может прогуляетесь? - Нет, - я упрямо закачал головой. Что-то начало происходить. И теперь я просто обязан был узнать куда меня это «что-то» способно завести. - Ну как знаете, - нахмурился великан, - но если вы тут окочуритесь, то вините исключительно себя. Я усмехнулся, позвал официанта, и заказал пива. Едва он его мне притащил, как я присосался к кружке, да так, что половина её содержимого лилась мимо рта, обильно оросив подбородок, шею и грудь. Опустошив её, я пожалел, что нельзя ещё и вылизать изнутри, и ощутил, что духота и головная боль немного отступили, хоть и заплатил за это тем, что мир начал неторопливо покачиваться из стороны в сторону. Теперь я снова был готов внимать очередному гению. Им оказалась девушка. Тут её я видел впервые. Тёмные волосы обрамляли округлое лицо, приятные глазу формы, которые и на ощупь должны были быть очень даже ничего, и карие глаза, которыми она серьёзно глядела на галдящую публику. Что-то в ней невероятно меня привлекло: кроме общего визуального облика, девушка отличалась от местных ещё и простотой в одежде: простые синие джинсы, кожаная куртка с подкатанными рукавами, под которой был синяя кофта, пусть и с основательным декольте. Единственное, что действительно выделялось – на груди у девушки висел странный серебристый амулет в форме птицы, простиравшей свои крылья к небесам. И мне, до нестерпимого зуда под кожей, казалось, что я когда-то уже видел этот амулет. Как и его обладательницу. Отвратительное ощущение déjà vu захлестнуло меня с головой, возвращая обратно и духоту, и головную боль, и запах розового масла, и… пение соловья? Это ещё откуда взялось? Я начал истерично озираться в поисках источника этого звука, но так его и не нашел. Всё, что мне осталось – крепко зажмуриться, досчитать до десяти, и резко открыть глаза. Ничего не изменилось. Я так и продолжал сидеть и таращиться перед собой, словно дурень, чувствуя как моя голова всё больше наливается свинцом, и внимая пению невидимых птиц. И почему ведущий не представлял девушку, прежде чем она вышла на сцену? Может я просто упустил этот момент? В один миг в зале повисла гробовая тишина. Девушка взялась за микрофон и произнесла: - Нет большего порока, чем трусость, - и на её голове стал вырисовываться венец из терния, из-под которого принялась неторопливо сочиться кровь, застилая скорбные карие очи. Я натуральнейшим образом взвыл. Вскочив, опрокинув стул, я ринулся к выходу. Кирилл что-то кричал мне вслед, но я его не слышал. Голова настолько разболелась, что казалось – это на моей голове терновый венок, и он с каждым мигом сжимается всё сильней. Заливавший глаза пот обратился в кровь. Вылетев на улицу, я вдохнул полной грудью, и тут же закашлялся, едва не извергнув содержимое желудка. Воздух просто был переполнен смрадом. Складывалось впечатление, что весь окружающий мир обратился в единый живой организм, издох, и теперь разлагался. Душно было настолько, что воздух приобрёл консистенцию воды. - Душно мне с тобой.., - прошептал я, стараясь разглядеть ладони, - больно мне с тобой.., - и тихонечко взвыв, ринулся по улице. Мне на встречу, едва различимые за пеленой жирного тумана, двигались огни, силуэты, шум. Всё сливалось в единую безумную какофонию. Свет, истерический визг, в шаге от меня проносится огромная тень. Понимаю, что каким-то образом выбрался на проезжую часть, и меня чуть не сшибло грузовиком. Пора бы срочно убираться, пока меня действительно ничем не раскатало. - Не труси головой.., - пробормотал я, интуитивно выбрал направление, и засеменил прочь. Видимо, что двигался я в верном направлении, так как ровно через двадцать шагов, я споткнулся о бордюр, и, приветливо раскинув руки, погрузился физиономией в стылую осеннюю грязь. Так я и продолжал лежать, так как первая же попытка подняться закончилась тем, что рука соскользнула, и я нырнул обратно лицом в болото. Я слышал, что рядом ходят люди, но ни один не подошёл, чтобы поинтересоваться – всё ли со мной нормально? Хотя будем справедливы – сам то ты бы подошел, проверил? - Падальщики... Грифы.., - бормотал я, потихоньку поднимаясь, чтобы снова не повторить предыдущий фокус с погружением. Пошатываясь и постанывая, я двинулся дальше, ни черта совсем теперь перед собой не видя. Благо, что теперь тени отшатывались от меня, словно от прокаженного. И не удивительно, если учесть мой видок. Я так свыкся с этой мыслью, что не уследил, и получил прямёхонькое столкновение лоб в лоб. Снова оказавшись на земле, я ненадолго прозрел, и смог рассмотреть своего друга по несчастью: высокий черноволосый паренёк в летней (и не холодно же ему?..) синей рубахе, потёртых джинсах и дранных белых башмаках. При падении у него невесть откуда вывалились рука и тетрадный лист. Он потёр ушибленную голову, мутным взглядом окинул всё вокруг, впился им в небо, болезненно сощурился, и прошептал: - Яркие… До чего же они яркие… Он поднялся и ушел прочь, оставив валяться бумагу и ручку. Подняв их, я прочитал на листе единственное слово: « Звёзды». Так вот что он имел ввиду, когда говорил: «яркие». Я посмотрел на небо, но увидел только одно огромное чёрное Ничто. - Тьфу ты, нечистая сила… Тьма накрыла… А где же звёзды?.. Где звёзды то?.. Как и положено по канонам жанра, если долго всматриваться в бездну, бездна начнёт всматриваться в тебя, но эта бездна решила не размениваться на подобные полумеры. Огромное чёрное Ничто рухнуло на меня с небес, и поглотило от головы до пят, перемалывая в своём смрадном чреве. Духота, тяжесть. Мне казалось, что я что-то кричу. Кричу, что злые люди хотят навредить мне, и просил о помощи, а чей-то тихий успокаивающий голос тихонько отвечал мне, что злых людей не бывает, что все люди добрые, но также есть и люди несчастные. Удивительно, но эта чепуха приносила мне облегчение. И чем больше я впускал суть этих слов в своё сердце, тем дальше от меня отступало Ничто. Его границы отдалялись с каждым ударом моего сердца. Неожиданно Оно пошло трещинами, и в конце концов, Ничто не выдержало и взорвалось. Я снова что-то кричал, но всё тонуло в едином грохоте рушащихся осколков. А потом наступила тишина. Но и она закончилась. И первое, что я услышал: - Дружище, с тобой всё в порядке? Проморгавшись, я вернул себе зрение. Поразительно, но вокруг не осталось и следа марева. Я поднял взгляд к небу: резкий и колючий свет мириад звёзд. Я вдохнул полной грудью: пусть промозглый и осенний, но всё-таки свежий воздух наполнил мои лёгкие. - Эй, Парень, ау! Чего башкой вертишь? Ты пьяный? Если ты просто нахерячился, то я пойду себе. А это ещё кто?.. И действительно, в паре шагов от меня стоял человек. И не просто человек, а девушка. Короткие блондинистые волосы были схвачены в хвост; голубые глазища, которыми она больно пристально на меня сейчас глядела; невероятно привлекательные черты лица. Если ко всему этому прибавить её стройное, едва ли не элегантное тело, то оно вызывало ярчайший контраст с её простецкой спортивной курткой, джинсами, белыми «абибасами» и рюкзаком за плечами. Странная мадам. Не мерещится ли она мне вообще? - Да не пьяный я, - проворчал я в ответ. Чего она вообще пристала? - А морда чего в болоте? Может обидел кто? Чего тут сидишь? Сижу? И действительно. Я сидел на скамейке по среди, не по ночному времени, людного сквера. В руках я по-прежнему сжимал лист бумаги и ручку, но поднесся их поближе к глазам, понял, что на бумаге теперь появилось стихотворение вместо простого и заурядного: «звёзды». Неужели я сам его наклепал, пока находился в беспамятстве? Выходит, что так. Хотя ни черта и не помню. - Чего сижу? – переспросил я и указал на бумагу, - стихи вот пишу. - А рожа чего в грязи тогда? Ах да… Ещё это… - Плохо мне стало, - не особо кривя душой, ответил я, - голова закружилась. Вот и упал. Блондинка ещё недолго меня разглядывала, после чего вздохнула, села рядом со мной и принялась рыться в своём рюкзаке. - Странный ты какой-то… А ну ка, дай сюда свою мордашку. Она достала пачку влажных салфеток, вытащила одну, едва ли не насильно развернула моё лицо к себе, и принялась его оттирать. И это я ещё странный? Хотя, может я настолько привык к мысли, что человек человеку – враг, что нынешнее действо казалось мне едва ли не дикостью. К тому же во всём этом действе было что-то такое заряженное некой толикой материнской заботы, которой я явно недохавал в детстве, что я просто отдался охватившему меня ощущению. Спустя минут пять и пол пачки салфеток, она закончила. - Вот, подытожила блондинка, - а у тебя, оказывается, милое личико. - Спасибо тебе. - Не за что. Ну что, почитаешь? - «Почитать»? Ты о чём? - я непонимающе на неё уставился. - Ты точно какой-то странный, - засмеялась блондинка, - стихи, которые тут писал. Интересно мне, что это за творчество требует такой своеобразной методики написания. Или ты стесняешься? - да не стесняюсь я.., - я взглянул на бумагу. Если бы я хоть сам знал, что там написано… А хотя… Хрен с ним, - ну ладно. Слушаешь? - Угу, - она комично подставила ладонь под подбородок, всем видом выражая готовность внимать. Я начал читать. Вначале сбивчиво, а потом всё уверенней: « - Душно с тобой мне, Каифа! Закипает смолой Мой сад. Уходит римский конвой. Гляди-ка, слетаются грифы На смрад. Ты точно живой? Каифа, мне больно с тобой! Не тряси головой, Мессия уже Распят, Увеличив стократ Раскаяния вой Безумной чертой - прощать. Каифа, небесная гладь Не сможет принять, Прости нашу трусость, Великая Мать. - А знаешь, пойдём на балкон, прокуратор, Взгляни, Мессия убит ни тобой, ни солдатом, Они, А не мы. Что воля Пилата В преддверии тьмы, Что станет для града Адом? - Каифа, насколько мне душно, Что пеплом осыпалась кожа… - Слов больше не нужно, Мне тоже.» Я закончил читать. Некоторое время мы сидели молча. - Здорово, - словно очнувшись, сказала блондинка, - нет, честное слово, здорово! А у тебя они всегда такие печальные? - Кто «они»? - Стихи твои. Я ничего не ответил. Пусть только что прочтённое мной и не было величайшим произведением искусства, но оно всколыхнуло такую бурю эмоций, что говорить мне сейчас было недосуг. «Неужели всё это живёт внутри меня? Неужели всё так плохо, а? Нет, не может быть. Нет, нет…» Я конвульсивными движениями сложил лист и затолкал его в карман. Следующие две минуты мы опять провели в полном молчании. - Засиделась я тут с тобой. Пойду я. Хорошие у тебя стихи, пиши дальше. Покедова! Только секунд через пять я допёр, что она уходит. - Подожди! – вскинулся я, - ты хоть скажи - как тебя зовут? Очевиднейшее клише, но я просто не смог удержаться. Она остановилась. - Тебе то зачем? – видимо, что она тоже была не чужда подобным жестам. - Не знаю. Понравилась ты мне, видимо. Блондинка в ответ засмеялась. - Алисой меня зовут. Не скучай! – и направилась дальше. Сам я некоторое время ещё посидел, тяжело вздохнул, встал со скамейки, безуспешно попытался струсить с рубашки и штанов грязь, и двинулся в путь, тем более, что я начал уже замерзать. Я знал куда мне следовало направиться с этим стихотворением. Время ещё позволяло. Пройдя через сквер, и перейдя через дорогу, я огляделся: как оказалось, я не очень то далеко и ушел, и весь этот бесконечный путь в беспамятстве был исключительно больной фантазией воспаленного ума. «И где же ты, туман? Где духота? Где?» «Тут мы, тут. Оглянись.» И я оглянулся. Никого, ничего. По спине пошел мороз. Я направился дальше. Всего минут через пять, я прошел мимо остолбеневшего от моего внешнего вида бармена, и когда я вошел в зал… мне в лицо ударил легкий летний бриз, миловидная русоволосая девушка в летнем платье гуляла со своим большущим лабрадором, а синекожее многорукое божество вырисовывало свою причудливую мелодию сразу на трёх флейтах. … До звездопада оставалось ещё больше года.