Владимир Александрович еще несколько минут говорил по-английски и смеялся, поминутно делая знаки жене и закатывая глаза, затем попрощался с человеком по ту сторону телефонной линии и положил трубку.
— Это Джеймс звонил из Лондона. Помнишь ведь Джеймса, да? Тогда, на конференции в апреле, он, кажется, был в тебя влюблен. — Агния мягко улыбнулась, поправила волосы и поставила на низкий и узкий журнальный столик два звонких тонконогих фужера. Владимир Александрович залюбовался плавными движениями тонких белых кистей ее рук и продолжил не сразу:
— Он очень тебя ждет, все они тебя ждут, даже больше, чем меня, пожалуй. — Протянув руку, он поймал ее пальцы и слегка пожал. — Ты же поедешь со мной и в этом году?
— Конечно поеду, не сидеть же в пыльном городе. Хотя, велика ли разница: меняешь один пыльный город на другой… — Она пожала маленькими плечами. — Конечно поеду.
На столе появилась чуть припорошенная седым пыльным пушком длинная бутылка вина. Коротко и сухо скрипнув о стекло, нехотя вышла из узкого горлышка пахучая пробка и смиренно легла на стол. Пальцами дотянувшись до нее, Владимир Александрович сгреб пробку в ладонь и поднес к губам. Бутылка, мягко наклоненная полупрозрачной, как отмытый стеклянный пузырек, рукой Агнии, тихо звякнула о хрупкий хрустальный край бокала, и рубиновый поток хлынул из горлышка, омывая чистые благородные изломы.
— Джеймс, к тому же, премилый человек. Тебе он не нравится?
— Нет, отчего же. У тебя не бывает скучных друзей, он очень мил. Давай не будем об этом сейчас.
Она опустилась рядом на диван, поджала ноги и уперлась маленькой головой в его острое плечо. Он осторожно просунул руку ей под спину и притянул поближе. Под потолком, разливая теплый желтоватый свет, покачивалась старая чугунная люстра, тени бродили по стенам, робко выползали из-за углов, коварно набрасывались на острые язычки света и отступали, поверженные и рассеянные. На обоях ало-золотые потертые цветы боролись выцветшими бирюзовыми листьями и вездесущим непобедимым врагом — временем. Агния высвободила длинную белую руку и стянула со спинки кресла забытый с утра пестрый бордовый платок в мелких замысловатых узорах, накинула на плечи и притихла, прислушиваясь к мерному шумному ходу часов на стене.
— Снежит как за окном, — тихо заметила она, кивнув головой на бледный проем, чуть прикрытый полукружьями тяжелых темных штор.
Завывал в щелях и трубах неудержимый ветер, заметал во дворе снежные вихри и отчаянно бился в непроницаемые стекла. Владимир Александрович промолчал, только покрепче прижал ее к себе и вручил бокал с плавящимся красным вином.
Качнулась в последний раз под потолком тяжелая лампа, свет часто заморгал, затрепетал, захлопало, затрещало что-то в проводах, и люстра погасла с негромком хлопком.
Агния испуганно вздрогнула, спина ее сжалась. Она с усилием оторвала голову, уютно пристроенную на плече мужа, выпрямилась, огляделась, ломкими пальцами бессознательно сильнее стягивая обрамленные бахромой уголки платка.
— Что это? — глухо и взволнованно спросила она.
— Пробки выбило, — отозвался мужчина, нехотя поднялся, и его высокая остро-худая фигура выросла в белесом оконном проеме. — Пойду, посмотрю.
Шаги удалились по коридору, Агния закуталась в теплую шерсть платка и прошла, ступая босыми ногами по грубому деревянному полу, к окну. По-прежнему вьюжило, окрестные дома вперили в темноту слепые окна. Заспорили соседи сверху, громыхнул об пол уроненный стул и звучно отдался в квартире ниже и в ушах Агнии. Из кладовой вышел удивленный и раздосадованный Владимир Александрович:
— В упор не понимаю, — пробормотал он, — пробки на месте, должно бы работать. Посмотри, у всех так?
Она еще раз выглянула в окно и покивала головой. Тонкий ее силуэт выгодно темнел на светлом заснеженном фоне, худое лицо ее было мрачно и печально. Она осторожно заправила за уши пушистые пряди, выбившиеся из низкого переплетенного белой лентой хвоста каштановых волос.
— Ты меня любишь? — едва слышно прозвучало из темноты.
Уголки губ обозначили улыбку. Агния всегда говорила рассеянно и отрешенно, точно думала о чем-то совсем другом и очень далеком. Он подошел ближе и склонил седо-серую голову.
— Ну что за странные вопросы, конечно люблю.
Двумя оперенными крыльями раскинулись за ее спиной края широкого платка, обнажая открытые упругие плечи. Лицо его дрогнуло, сухие губы мягко коснулись нежной кожи, руки скользнули по локтям, опустились на талию. Он был почти убежден в том, что вечно задумчивые молодые ее глаза сейчас лукаво поблескивают.
Что-то глухо звякнуло, стукнуло сверху, загудело, завыло.
— Что это? — вскрикнула она, вцепившись в рукава его рубашки. — Володя, что это?
Он нахмурился, но крепко прижал ее к груди, успокаивающе поглаживая пушащийся затылок.
— Ничего, ничего, просто ветер воет.
— Не ветер, скорее — сигнализация, — прошелестели ее губы, точно она боялась быть услышанной.
И в тот же миг из пустоты страшный механический голос пророкотал: «Всем немедленно покинуть свои дома и выйти на городскую площадь. С собой лишнего не брать. Через шесть часов по городу будет нанесен ядерный удар. Повторяю…».
Агнию била мелкая дрожь, она силилась зажать уши руками, но не могла — руки не слушались, точно окостенели.
С минуту удерживалась пугающая заледеневшая тишина, и даже вино в бокалах, казалось, покрылось от нее студенистой хрусткой корочкой. Затем она хрупнула, растрескалась, разлетелась по углам дождем мелких осколков. Ребра Агнии заходили ходуном, онемевшие темные губы задрожали, силясь исторгнуть хоть звук, но, свернувшийся ледяным комочком, он не мог вырваться из груди. Она захрипела, затряслась, замотала головой, с невысказанной мольбой ловя широко распахнутыми глазами ответный взгляд.
Владимир Александрович поглаживал ее по спине и успокаивающе бормотал что-то неразборчивое. Одеревенелый разум его туго поскрипывал, силясь понять, осознать. В голове тяжело и надтреснуто бил набат. «Что делать? Куда бежать? На площадь, не медля? Но может ли, может ли это быть: ядерный удар! — От кого? Чей голос рокотал в динамике? Да и в каком, наконец, динамике, ведь во всей комнате, что там говорить, во всей квартире нет ни динамика, ни громкоговорителя, телевизора не включали… Какой телевизор, когда света нет, пробки выбило! Хотя нет, пробки на месте, но света-то нет, электричества нет: откуда взяться голосу?! Что за глупая, никчемная, злая выходка?»
— Агния! Агния!.. Ты слышишь меня? — Он с силой встряхнул ее хрупкое тело, так что голова ее замоталась и стукнулась о его плечо. — Слышишь? Это же бред, это же сущий бред, какая-то комедия… Агния, не будет никакого ядерного удара, — она вся сжалась при этих словах, но он снова настойчиво встряхнул ее, заставляя заглянуть себе в глаза, — ну кому это может понадобиться, ты мне скажи? Такое захолустье и вдруг — ядерный удар. Обыкновенная дурная шутка, ничего более…
А может быть, все это сон? Сейчас он что есть силы ущипнет себя за руку и проснется. Но разве можно во сне контролировать свои движения, разве можно
пользоваться сном? Если бы все это существовало только в его воображении, в подсознании, разве мог бы он испытывать столь же сильное смятение, страх, наконец?
Он целовал ее дрожащие руки, бормоча все те же невнятные заклинания, которые не могли бы успокоить ни ее, ни даже его самого, а в голове все стучала, стучала, стучала долотом все та же мысль: «Да как же это может быть? Почему так внезапно? Шутка, пустая издевательская шутка!».
— Так не бывает! — отчаянно заключил он наконец, крепко сжимая ее запястья. — Так не бывает, Агния!
Ее тело в последний раз испуганно съежилось, прильнуло к нему. Она медленно подняла заплаканное лицо, но слез больше не было, сухие глаза воспалились, под ними обозначились красноватые полукружья, губы смежились в гримасе покорного страдания.
— Хорошо, — срывающимся голосом выговорила она, — хорошо, я согласна — не бывает так. Но ведь мы не знаем, как бывает, Володя! Очень может статься, что именно так… внезапно. Сколько у нас еще времени? — Ищущий взгляд ее перекинулся на часы.
— Чуть меньше шести часов… Но я уверен, — поспешно добавил он, — что впереди у нас еще целая вечность, ни на какую площадь выходить не придется. Сейчас подождем, прозвучит опровержение, включится свет, и все будет как раньше, понимаешь?
Кабы сам он мог понять! Как хотелось бы, чтоб произнесенные слова звучали по-настоящему уверенно, убедительно, но каким даром убеждения ни обладал бы человек, его слова только тогда повлияют на умы и души слушателей, когда он сам верит в то, что пытается донести. Владимир Александрович не верил, он отчетливее обыкновенного чувствовал, что эти слова — лишь хрупкий, недолговечный купол иллюзии, которая простоит еще час, два, может, все пять, но рано или поздно рассыплется мириадами звонких курпинистых осколков.
Но Агния смиренно закивала:
— Да, да, конечно, как раньше. Мы еще посмеемся над этой выходкой… — неуверенно закончила она, подняла с пола сброшенный с плеч платок, распластавшийся черно-алой, как запекшаяся кровь, кляксой. — Мне одеваться?
— Не стоит. Я загляну к соседям, спрошу, что слышали они. Быть может, эта дурацкая выходка нацелена только на нас. — Он мягко поцеловал ее высокий белый лоб и бережно поправил мягкие волосы. — Никуда не выходи, слышишь? Зажги свечи; зажигалку я, кажется, на балконе оставил. Скоро вернусь.
Губы ее дрогнули и пальцы на секунду сильнее стиснули ткань его рубашки, но затем разжались, Агния покорно отступила на шаг назад. Отпустила. Обеспокоенно глядя в спину, проводила его до коридора.
— Поторопись только, Володя, — взмолилась она, махнула ему рукой и с тяжелым грохотом закрыла за ним дверь.
На лестничной клетке стояла кромешная тьма. Он нащупал в кармане брюк коробок спичек, шумно зажег одну из них, чуть рассеяв мрак перед собой, и, прищурившись, огляделся. Вниз и вверх уходили в черноту ржавые перила лестницы, под ногами керамически хрустела выломанная плитка, лифт не работал уже неделю как. Ни на верхних этажах, ни на нижних, не слышно было ни звука: ни голосов, ни шагов — ничего, глухая вязкая пустота, точно в уши натолкли ваты. На всякий случай, чтобы проверить, что не оглох, он еще раз хрупнул плиткой — та звонко заскрипела, заскрежетала. Хорошо. Значит, уже не оглох.
Шаги зазвучали в голове, их сбивчивый гул нарастал в полной тишине, отдавался от стен и потолка, низвергался водопадом с лестницы. «Я хотел услышать шаги, и я их услышал, — так мучающийся жаждой в бескрайней пустыне видит прекрасный оазис с бездонным озером кристально-чистой прозрачной воды. Но это лишь мираж… Ведь так?». Прошло некоторое время, прежде чем Владимир смог понять, что шаги не иллюзорны, а совершенно реальны. Кто-то бежал по лестнице, нетвердо спускался, вечно оступаясь, хватаясь за перила влажными руками. «Почему влажными? — Пронеслась в голове одинокая мысль. — Неужели я схожу с ума?». Человек остановился у черной трубы мусоропровода, перевел дух. Он был в расстегнутой шубе, в квадратной меховой шапке набекрень. «Чиркнуть спичкой, привлечь внимание» — быстро подумал Владимир Александрович, дрожащими пальцами запалил спичку и окликнул:
— Гражданин, добрый вечер, вы не подскажете…
Человек встрепенулся, шарахнулся было в темноту, ударился спиной о мусоропровод, но отпрянул от невыносимого грохота, ухватился за перила и почти кубарем полетел вниз.
— Гражданин, постойте! Постойте! Э-эй!
Но тот дробным маршем прогремел ботинками по лестнице, едва не теряя слетающую с головы шапку, бегом пересек лестничную клетку и готов был скрыться на следующей лестнице вниз, но Владимир Александрович отчаянно крепко ухватил его за рукав шубы.
— Да постойте же вы, куда вы бежите?! Можете мне объяснить, что происходит, гражданин?! Что вы делаете?
Человек неистово вырывался, не давая оторвать себя от перил. Владимир Александрович заметил, что у него невозможно широкие, полные ужаса глаза, вдавленный в налитые щеки маленький нос и влажный рот. Засмотревшись на дикое это лицо, он не заметил, как гражданин рванулся из последних сил, плохо пришитый рукав с треском оторвался. Освобожденный еще пару мгновений стоял у перил, бешено вращая глазами, а затем шустро брызнул вниз по лестнице и исчез в полной темноте.
— Гражданин, вернитесь! — опомнившись, крикнул Владимир Александрович, перегнувшись через перила, размахивая брошенным рукавом. — Вернитесь, что б вас! Заберите ваш рукав!..
Но человека уже не было. «А уж не Валентин Георгиевич ли это, тот что из двадцать четвертой квартиры? Ба-а, точно — он… С ума что ли все посходили. Ну не может этого быть, не может!».
Ощупью добрался до двери квартиры напротив, хотел было нажать на ручку и уже коснулся холодного металла ладонью, но отдернул руку — нехорошо все-таки. Потянулся к звонку, нажал и вздрогнул от пронзительного дребезжащего визга, прорезавшего тишину. Визга, так похожего на завывание
той сигнализации. Из квартиры не донеслось ни звука, но он чувствовал, что всякое движение там ненадолго замерло и хозяева так же, как и он непроизвольно втянули головы в плечи, чувствуя страх, ставший знакомым за последние минуты. Наконец, с металлическим лязганьем повернулся ключ в замочной скважине, дверь, удерживаемая цепочкой, приоткрылась на несколько дюймов, и в образовавшемся проеме показалось широкое красное лицо Марины Ильиничны Шиловой. Покрытый испариной лоб ее со следами прилипших взмокших от пота волос нахмурился и явил пару неглубоких, но заметных морщин. Дряблые щеки подрагивали, глаза беспокойно метались. На какой-то миг мужчине захотелось рассмеяться: Марина Ильинична выглядела ровно так же, как и всегда. «Тьфу, какая оказия! — С облегчением вздохнул он про себя. — Какая глупая шутка!..», но осекся даже в мыслях. Шилова была не такая же, и позади нее в доме происходила страшная возня: звучали возбужденные голоса детей, отодвигалась мебель, гулко стучали дверцы шкафов. «Они собирают вещи. Они собирают вещи!» — надсадно запело на все лады в черепной коробке. Взгляд стал растерянным, подбородок дрогнул, кожу будто обдало ледяным крошевом, так что волосы встали дыбом и мерзко засосало под ложечкой.
— Петины вещи сложи, Ваня! — проорала она вглубь кишкой протянувшегося по квартире коридора. — Говорите быстро. Что надо?
Владимир Александрович сипло глотал ртом воздух, душа рвущийся крик: «Этого не может быть! Не может, вы понимаете?», но взял себя в руки и слабо, едва различимо прошептал:
— За солью я, Марина Ильинична, соли нет у вас?
Она непонимающе уставилась на него, затем медленно развернулась и заголосила:
— Вань, соли принеси!
Проворно появился за ее широкой спиной бледный муж с застывшим восковым лицом, передал пачку, и Шилова пропихнула ее в щель, под цепочкой.
— Мне, по правде, совсем немного нужно… — пролепетал Владимир Александрович, но она зло махнула рукой.
— Забирайте всю.
И приготовилась закрыть дверь, но Владимир Александрович ухватился за нее рукой.
— Куда вы собираетесь? — отрывисто спросил он, забыв как дышать. — Куда уезжаете? Что происходит?
Шилова бросила на него взгляд, преисполненный грубоватого, плебейского сочувствия:
— Спасай свою шкуру, дурак! — паническим шепотом прошипела она и с грохотом захлопнула тяжелую дверь.
Владимир Александрович пошатнулся, отошел от двери, едва держась на ногах. Руки его, сжимавшие совершенно ненужный пакет соли, затряслись; задрожали плечи, и все тело за ними зашлось, точно в лихорадке. Пакет выпал из рук и, издав придушенное «п-ф-ф-ф», грянулся об пол, разошелся по швам, обнажив в распоротом брюхе белесое соленое крошево. В отчаянии мужчина закрыл лицо руками и осел на пол. Нижняя губа нервно подергивалась, сухие глаза воспалились. «Как же так? Как же так? — С присвистом шептал он про себя пересохшими губами. — Да разве же
так бывает? Ядерный удар, сегодня, именно сегодня, по какому-то бесхозному, Богом забытому местечку… Как быть: собирать пожитки, бежать? Возможно ли убежать от смерти? Или идти на площадь, занять свое место в стаде озабоченных перепуганных людей, среди диких взглядов, прорезанных душераздирающими криками ртов. Встать там плечом к плечу, затылком к затылку, чтоб чья-то бобровая шапка усердно щекотала лоб, чтоб чье-то дыхание опаляло мочку уха. Стоять, ждать, ждать, пока за нами придут. Придут или попросту шарахнут бомбой, разметя в клочки всю площадь, всех собравшихся, так что немногочисленные останки перемешаются друг с другом в молекулярную кашу и размажутся по крышам и стенам окрестных домов… Как мерзко! Как страшно! Неужели всегда так стыдно и страшно умирать вот так, в толпе загнанных овец, среди липких, полных надежды взглядов? Но как же, позвольте: март, конференция, Лондон, шутник-Джеймс… Может, по Лондону тоже вдарили ядерной? Может, нет уже никакого Лондона, и Джеймса нет… — Он судорожно вздохнул и стиснул голову в ладонях, монотонно раскачиваясь из стороны в сторону. — Может, впрочем, они все ошибаются. Очень может быть. Тогда — зайти к Мирзаяну. Он подскажет, он точно знает. Эх, надо было сразу идти к нему!»
Черная железная дверь была наглухо закрыта. На маленькой табличке значилось: «Бадри Мирзаян. Доктор наук». Перед этой дверью Владимир Александрович снова оробел, но, набравшись решимости, нащупал в темноте холодную кнопку звонка и нажал на нее что было силы. В квартире тоже было тихо, и затрепетавшая было надежда внезапно забилась в агонии, просверленная внезапной мыслью: «А что если доктор уже ушел, собрал вещи и скрылся, как планируют Шиловы?», и он с остервенением зажал кнопку звонка, точно стремясь вдавить ее в стену. Ужасный дребезжащий вопль надсадно рыдал, рыдал, рыдал, разрывая глухую вязкую тишину, оседал в ушах, орал в голове, срывая барабанные перепонки, и вдруг сквозь этот нескончаемый ор прорвался до странности негромкий, точно исходящий из недр земли, возглас:
— Да проходите, проходите, открыто!
Занемевшие пальцы с шорохом съехали вниз по стене, пробирающий до костей звон стих. Дрожащая рука опустилась на дверную ручку, и та легко поддалась. За дверью обнаружился короткий коридор, выводящий в просторную гостиную; справа — уборная и ванная, слева — кабинет, за соседней дверью спальня, где-то спрятался проход на кухню.
— Где вы? — крикнул Владимир Александрович, и поспешно зажал рот рукой, настолько страшно прозвучал его слабый, лишенный возможности по-настоящему кричать голос в этих пустых и, казалось, нежилых стенах.
«Я схожу с ума, — подумалось ему, — я совершенно схожу с ума. Быть может, мне никто не отвечал, а этот голос — лишь плод моего воображения, существующий только у меня в голове. И теперь я один в чужой пустой квартире, здесь темно, холодно… Во-от, холодно! А раз холодно, значит, никого нет, а может, и не было никогда…». Спина под рубашкой покрылась липкой холодной испариной, хрустящий шорох собственных шагов стих, точно он шел по воздуху, не касаясь ногами земли. Но вот скрипнула половица, что-то заскреблось во мраке… Сердце конвульсивно содрогнулось и, вспрыгнув, гулко забилось в горле, да так сильно и прерывисто, что могло показаться — не выдержит ни тонкая кожа, ни кости, ни мышцы — пробьется сердце, разорвет трахею, вырвется наружу.
Рот сам собой приоткрылся, разорванный растущим в груди полным ужаса криком, но крик никак не шел, надежно застрял в глотке сухим комом. Неопределенное хриплое мычание сорвалось с губ, и Владимир Александрович попятился, зажмурившись, и оступился. Что-то белое, костлявое ухватило его за плечо, впиваясь в кожу суховатыми пальцами. Яркий желтоватый свет ослепил его, он заслонил ладонью глаза и попытался отмахнуться от наступающего на него костлявого существа, но хватка не ослабевала.
«Мертвец! Мертвец! — сипел он про себя. — Вот она, Смерть — кончено. Все кончено. Агния, милое лицо, свечи, книги, исторические работы, статейки в журнал — больше не будет ничего. Пусто…».
— Позвольте, Владимир Александрович, — пропыхтел кто-то совсем рядом, — будет руками-то махать, успокойтесь… Ну как, лучше вам? — Мужчина с усилием открыл смеженные веки. Перед ним маячило суховатое, изборожденное морщинами лицо доктора наук: вместительный череп с залысинами — для глубоких мыслей, высокий лоб, подернутый волнистыми складочками, проницательные холодные глаза, улыбка — чуть ироническая, понимающая.
— Ну-ка поднимайтесь, нечего в коридоре сидеть, — и он неожиданно сильно потянул упавшего за локоть, и тот поднялся, ошарашено оглядываясь, а доктор наук только поманил узловатым пальцем, — следуйте за мной, проходите.
И ушел по коридору, и одинокий далекий свет свечи плыл по воздуху перед ним, выхватывая строгие полосатые обои и простые деревянные рамы, заключившие под стеклом подписанные фотографии, награды, дипломы.
— Знаете, я как чувствовал, что вы сегодня непременно зайдете, вот как сердцем чуял, видите? — и сбылось. Право, это очень славно, развеете стариковское одиночество. Какой прок в том, чтобы быть признанным доктором наук и не иметь возможности ни с кем обсудить свои идеи, а? Пытка, сущая пытка… Ну, где вы там?
Владимир Александрович медленно двинулся на голос, выставив руки вперед, точно слепой. Глаза его за все время, проведенное в темноте уже успели с нею свыкнуться, и теперь из мрака выступали неуклюжие, угловатые седые очертания мебели, топорщила разлапистые руки-ветви одноногая вешалка для одежды, мрачно поблескивал кругляшками ручек низкий комод, и в непомерно глубоком зеркале отражалась чудовищная бесформенная темная фигура, сбивчиво бредущая по коридору.
Кабинет Бадри Мирзаяна был щедро освещен свечами: толстые, тонкие, длинные и приземистые, пузатые, фигурные и даже пара церковных — все они рассеивали ровный, чуть подрагивающий свет и тепло. Два кожаных кресла, сдвинутые вокруг крошечного круглого столика, отбрасывали длинные тени. На столе стояла шахматная доска: партия была в самом разгаре, отважные белые уверенно теснили черных, и над размеченным черно-белым полем боя, точно величественный бог войны, восседал в одном из кресел, лукаво посверкивая глазами, доктор наук.
Надежно погребенная под руинами надежда высвободила один тонюсенький некрепкий коготок и легонько ковырнула душу. «Вот оно, нашел, — Мирзаян ни на йоту не изменился: та же улыбка, те же глаза без налета панического ужаса. Обыкновенный спокойный вечер одинокого старика: сидит себе, играет в шахматы, пьет вино, размышляет… Значит, нет ничего и не было, значит, ошибаются Шиловы, рано собирают вещи, и голос в динамике — все это чушь, все это пустое. Значит, можно будет вернуться домой, успокоить Агнию, улечься спать, наслаждаясь ее мирным во сне легким дыханием. Спасены! Живы!».
— Располагайтесь, — пригласил доктор наук, указывая на соседнее кресло, — может, составите мне компанию. Иногда бывает приятно поиграть в шахматы с собой, вызвать себя на бой, себя же победить, с собою подискутировать; это бывает и полезно — при таком времяпровождении отлично обчищаются идеи: отшелушивается все ненужное, остается самое ядро. Но есть и побочный эффект — обостряется чувство одиночества. Никогда я не чувствую себя более покинутым, чем когда не нахожу достойного противника да и, чего там вредничать, хоть какого-нибудь противника. Мда… Так по какому вы, собственно, вопросу?
«Он ничего не слышал, даже не догадывается! — ликовало сознание. — Тогда как это лучше сказать? Нельзя же ляпнуть, дескать, слышу голоса… Нельзя, нехорошо. Может, снова про соль? Эх, дурак, ну кто же ночью ходит по соседям за солью?»
— Видите ли, Бадри Николаевич, дело в том, что… мне кажется, я схожу с ума. Вы ничего не слышали пару часов назад?
Белая голова доктора наук медленно и важно склонилась, он решительно передвинул белого ферзя на два клетки вперед, лишая черного короля всякой надежды на дальнейшее сопротивление.
— Шах и мат, — заключил доктор и принялся расставлять фигуры для новой партии. — Слышал. Ну и что вы по этому поводу думаете, господин историк?
Владимир Александрович бессмысленно пожал плечами, устало провел рукой по волосам и вымученно улыбнулся:
— Н-не знаю, что и думать… Все так внезапно… — Он пристально вглядывался в лицо сидящего напротив человека, отчетливо осознавая, что оно сохраняет выражение абсолютно серьезное, без тени удивления. Дрожащая страшная улыбка его смазалась, уголки губ нервически задрожали, он тихо добавил: — Я решил, что сошел с ума.
Мирзаян оставил шахматы и придвинулся ближе, усевшись на самый краешек кресла. Подрагивающий свет свечей ясно выхватывал каждую бороздку на его лице, каждую сетчатую морщинку на набрякших веках. Выдубленное лицо это, будто покрытое древесной корой, было строго и спокойно.
— Первое и самое важное, что вам необходимо уяснить, — он важно поднял узловатый палец, — это то, что вы не сошли с ума. Поверьте, это очень важно для дальнейшего понимания проблемы. Не верите? Хотите проверить? Извольте: кто и в каком году отменил крепостное право?
— Александр Второй, девятнадцатого февраля одна тысяче восемьсот шестьдесят первого года. — Незамедлительно отрапортовал Владимир Александрович.
— Где расстреляли Царскую Семью?
— В доме инженера Ипатьева, в Екатеринбурге.
— Теперь давайте что-нибудь посложнее: третий закон Ньютона.
— На каждое действие всегда найдется равное ему по модулю и противоположное по направлению противодействие?
Мирзаян только удовлетворенно покивал головой, довольный подтверждением своей догадки и откинулся назад.
— Почти верно. Вот видите, вы не сумасшедший, — буднично заключил он, — безумец такие детали слету не вспомнит.
Прерывисто вздохнув, Владимир Александрович вымотано уронил голову на руки. Последний волосок был обрублен: он был готов до самого конца верить в свое безумие, лишь бы все это — жуткий, леденящий кровь голос из динамика, перекошенное лицо Шиловой оказалось бредом, плодом его воспаленного воображения.
— Тогда что происходит? — обреченно спросил он, сквозь расставленные пальцы наблюдая за доктором наук. Тот задумчиво нахмурился.
— Охотно поясню. Только то, что я скажу, вы должны принять как данность. Ядерная угроза действительно существует, и я убежден, что гром не преминет грянуть. Когда? Чуть менее чем через пять часов.
Все же человек всегда склонен надеяться до последнего. Вездесущая надежда прячется везде, даже под могильным камнем, даже перед уродливым лицом самой страшной из катастроф. И она, поднявшая было слабенькую головку, рассыпалась на атомы, разметанная словами, что сами по себе были эквивалентны разрыву смертоносной бомбы.
Владимир Александрович сидел, парализованный, страшный, без единой мысли в голове, только к горлу подкатил ком, подбородок задрожал, и глаза предательски наполнились слезами. «Все прахом. Камня на камне не останется. Сметет дом, в котором прожил всю жизнь, в щепы разнесет кресла, лампы, шкафы, в пепел обратятся книги. И мы, мы обратимся в пепел, рассыпаемся на мириады крохотных частичек, кровяных шариков: я и Агния вместе, разом. Р-раз — и нет, пустота, вечная темнота, и ничего уже не будет. Теперь точно ничего не будет. Теперь точно, так оно и есть, нечего ждать, не на что надеяться. Кончено! Кончено! Мы уже мертвы! Я сижу в одной комнате с мертвецом, за стеной у нас копошатся поглощенные сборами мертвецы, дома меня ждет любимая мертвая женщина, молодая женщина, только-только расправившая крылья. Этот дом невыносим, он — кладбище, ото всех углов несет смертью и тленом. Скоро мы будем в этих углах, во всех углах одновременно… Боже, да как же оно так?!». Его ощутимо передернуло, с губ сорвался безысходный протяжный сиплый вздох. На какое-то мгновение желтоватое в пляшущем отсвете свечей лицо Мирзаяна показалось ему омерзительным, трупным. Ему стало мерзко смотреть на обтянутый тонкой восковой кожей череп, на проваленные глаза, глядящие на него точно из гроба, и он поспешно отвел глаза.
— Постойте, — стуча зубами, точно от холода, выговорил он, — а к-как же эвакуация? Должны же тогда выслать вертолеты… Ведь люди же, женщины, дети…
Доктор наук поднял бокал, взвесил его в сухощавой руке, посмотрел кроваво-алое вино на свет и сделал небольшой глоток, с наслаждением смакуя старый напиток, еще каких-нибудь два часа назад символизировавший домашний уют, тепло, умиротворение. Владимир Александрович с нетерпением ждал его ответа, каждая мышца, каждая жилка его тела ждала с болезненным слепым отчаянием, и собеседник медленно и убежденно покачал большой головой, точно мудрый и неумолимый слон.
— Но как же, как же, позвольте, — торопливо залепетал гость, — у меня все документы имеются: признание, гм, заслуги (пусть небольшие, признаю, но ведь есть, есть!), статьи в известные журналы, большой труд, посвященный Революции семнадцатого года…
Мирзаян ласково блеснул глазами и осторожно сказал, согласно кивая белой головой:
— Все это так, господин историк, все это несомненно так: признание, научные труды, заслуги… Думаете, у меня этих заслуг нет? Оглядитесь, да все мы чем-нибудь да заслужили особенного к себе отношения. Жена ваша — заслуженная скрипачка, распрекрасно играет — я заслушивался вашими домашними концертами в свое время, Шилова Марина Ильинична — мать троих детей, а я вам скажу — это немало! Мы все должны бы находиться на особом положении, нас бы отдельным специальным рейсом эвакуировать; нас да еще нескольких человек из города. Только, видите, как выходит: заслуги — не заслуги… все одно, Владимир Александрович, все одно. — Он бессильно развел руками и подлил собеседнику вина в бокал. – Ну, скажите, пускай нас бы даже эвакуировали. А тех куда девать? Всех остальных, я имею в виду, которые не отличились. Их куда — под удар? Нехорошо-о, да-с…
Несколько бесконечно долгих и одновременно с тем бесконечно скорых минут прошли в молчании. Доктор наук наслаждался вином, сохраняя царственное спокойствие, Владимир Александрович поглядывал на него с суеверным ужасом. «Как же так? Может ли быть, что он так равнодушен? Да, он одинок, ему нечего терять, кроме собственной жизни, а у меня дома Агния, совсем одна… Бедная, бедная Агния! Только боюсь-то я не только за нее, но и за себя, но и самому страстно жить хочется. Неужто он
за себя не боится? — Страшная догадка поразила разум: — А что если старик сошел с ума?..»
Настороженный затравленный взгляд его был, вероятно, настолько красноречив, что Бадри Николаевич угадал его мысли и успокаивающе улыбнулся:
— Не бойтесь. Я сейчас скажу то, что скажет вам каждый сумасшедший: я не сумасшедший, — он подмигнул, — только доказывать это, в отличие от настоящих безумцев, не буду.
Владимир Александрович бессильно опустил слабые руки и глухим, неузнаваемым голосом задал давно мучавший его вопрос, на который он сам так и не смог найти ответа:
— Что мне делать?
Плечи ученого дрогнули, он покачал головой:
— А это уже на ваше усмотрение. Вот, к примеру, многоуважаемая Марина Ильинична спешно съезжает вместе со своей семьей, остальные жильцы, я видел, собираются во дворе, затем, наверное, пойдут на площадь. Как могу я давать такие ответственные советы?
— Сами вы что собираетесь делать, когда все начнется?
Мирзаян удивленно приподнял брови, указал на себя пальцем, как бы уточняя, и внезапно тело его мелко задрожало. Владимир Александрович долго глядел на него в изумлении и гадливом ужасе, прежде чем понял, что его собеседник искренне смеется, и свистящий хрип, вырывающийся из его горла — это неудержимый хохот. Отсмеявшись, он утер тыльной стороной ладони выступившие на глазах слезы и сообщил:
— Хочу отыграть защиту Алехина. Должна получиться очень красивая партия, выигрышная для белых.
«Он точно сошел с ума, тем паче, что утверждает обратное. Какая защита Алехина? Сейчас, в такой момент? Когда уродливый исполинский серо-черный гриб поднимется над городом, и его тяжелое рыхлое облако закроет небеса, тогда играть в шахматы?! Перед смертью люди… молятся, быть может. Да, молятся. А он?! Безумец! Безумец! Неужели никто не может сказать, как мне быть?»
— Но к-как же? — возмущенно озвучил он, заикаясь. — Возможно, стоит найти укрытие? Бункер, п-подвал какой-нибудь, спрятаться там, переждать, и…
— Вла-адимир Александрович, — устало протянул Мирзаян, усиленно массируя лоб подушечками пальцев, — ну о чем вы говорите?.. Вы представляете, насколько глубоко должно находиться убежище, где вы сможете переждать ядерную катастрофу? В городе таких отродясь не строили, голубчик, не-ет.
— Неужели нет шанса спастись?! Да неужели ни единой лазейки?!
— Ни малейшей. — Отрицательно помотал головой доктор наук. — Если не верите мне — можете вступить в ряды добровольцев: они стихийно формируются сейчас внизу, во дворе, и отправляться искать бункер. Только мой вам совет: не тратьте последние бесценные часы на поиски, проведите их иначе.
Владимир Александрович больше не слушал. Он стиснул голову руками и меланхолично раскачивался из стороны в сторону. Вокруг шипели и потрескивали фитильки свечей, оплавившийся воск капал на пол, стекал по столу, свешивался с края длинными сталактитами.
— Мда, — прогудел Мирзаян, не обращая внимания на гостя, — ядерная бомба — это ведь творение для людей
совестливых. Редкий злодей окажется столь жесток, что сможет поднять руку на невинного ребенка, на немощного старика, на жалкого калеку. А с этим жутким изобретением убийца может более не смотреть в глаза своим жертвам, не видеть их смертей, не слышать их отчаянные мольбы у себя в голове… Я пришел к выводу, что научное познание развратило человека: сделало его черствым, злым, бездушным. И ведь мы ожидали диаметрально противоположного эффекта, ибо существо разумное должно уметь верно использовать как свой разум, так и свои силы; разумное существо должно творить и создавать для мира, формировать, точно прекрасную скульптуру, новую жизнь без войн, гнета, боли, страданий… Цель науки в том, чтобы расширить границы познания, открыть новые горизонты и через это помочь человеку стать человечнее. А что мы получили на выходе? Не мы приспособили под себя технологии, нет — это технологии приспособили нас под себя…
— Если бы можно было все вернуть,
повлиять, — простонал Владимир Александрович.
— Да как тут повлияешь?.. Вот вы, как историк, скажите: можем мы с вами сейчас повлиять на то, что случилось хотя бы сто лет назад, можем? И, если вы здравомыслящий человек, то непременно ответите мне: ни коим образом. А теперь вы спросите меня: могу ли я создать такое устройство, что позволит нам вернуть прошлое, найти щелочку в пространстве и времени? Нет, ответит нам с вами суровая физика, невозможно, ничто не способно прорвать пелену времени, грубая сила только закаляет зыбкую грань между «сегодня» и «вчера». Все, что остается — это грамотно распоряжаться временем, которое нам отпущено.
«Как — грамотно? Как распорядишься грамотно оставшимися часами, — нет, нет, не часами! — это раньше часы были часами, теперь они обратились минутами, секундами, долями секунд и водой утекают сквозь пальцы. Остановись, мгновенье, ты — прекрасно! Остановись, мгновение! Остановись!..»
— Если бы только существовала такая машина исполнения желаний… Ох, я бы пожелал, пожелал, чтоб никогда подобного дня не было в истории. Самое сокровенное мое желание сейчас: пусть дрогнет рука у этого, который нажимает на кнопку. Пусть застрянет эта чертова кнопка! Ну позвольте, позвольте, Бадри Николаевич, ну неужто такого совершенно не может случиться?
— Отчего же, может, — безо всякой надежды откликнулся ученый, — может. Но чаще всего не случается. А ваша «машина исполнения желаний», как вы ее назвали — любопытный проект, одна из тех идей, которые приходят в голову в самый безнадежный момент. Э-эх, да кабы существовал такой аппарат, этак знаете сколько всего можно было бы наворотить! Сокровенные желания ведь непредсказуемы. Вы думаете, одно у вас «сокровенное» на душе лежит, а копнешь глубже — совсем другое, о чем вы сами и не подозревали. Кто знает, захочется ли вам, чтобы это «самое сокровенное» желание взаправду сбылось? Иногда, право, лучше не желать.
— Все это бред… — пробормотал Владимир Александрович, резко вскочил на ноги, едва не опрокинув несколько свечей, и заходил по комнате. — Бред. Ну бред! И почему вы так спокойны? Вы меня разыгрываете! — или нет?..
Мирзаян неторопливо вытащил из портсигара папироску и закурил от дрожащего язычка пламени одной из свечей. Кончик папиросы вспыхивал пронзительно-алым и снова притухал, и за все это время ученый не сказал ни слова. Он вновь потянулся к шахматной доске, и шорох передвигаемой на соседнюю клетку пешки прорезал тишину, нарушаемую лишь прерывистым сиплым дыханием его гостя.
— Таких шуток я не понимаю, — наконец, заявил он, склоняясь над доской. — И вас не разыгрываю. Вижу: вы напуганы, и я, поверьте, — тоже, и не слабее вашего. Я просто меньше думаю о том, что будет с моим телом, как нас всех разнесет, да как мы взлетим на воздух… Как ученый, я больше привык верить в то, что наивысшая ценность человека заключается в его разуме или в душе; да и вообще нехорошо перед смертью так много думать о бренном теле. О себе я размышляю отстраненно, как о песчинке на берегу: подошла волна, лизнула берег, подхватила меня — и вот меня уж нет. Это не так страшно, как кажется: для мира небольшая трагедия, для песчинки, наверное, тоже.
— Да, небольшая, насколько может смерть быть
небольшой трагедией!
— Так ведь мы же все равно когда-нибудь умрем. Человек думает, что жизнь его бесконечна, потому как не знает, когда точно она оборвется. Может, через десять лет, через двадцать, а может — завтра? Господин историк, что если завтра вас бы сбило машиной, когда вы переходили бы улицу от своего дома до библиотеки?
— Пусть завтра, — умоляюще зашептал он, будто рассчитывая на то, что один этот отчаянный призыв остановит чью-то руку, замершую над роковой кнопкой, — пусть завтра, но не сейчас… Не так!
— А велика ли разница?.. — равнодушно отозвался собеседник. — Что теперь, что завтра, что через неделю — смерть всегда приходит внезапно. Неужели вы всерьез думаете, что через двадцать лет вам будет проще умирать?
Владимир Александрович нервно потер рукой усталые покрасневшие глаза, последний раз прошел по захламленному кабинету из угла в угол, выхватил из шкафа первую попавшуюся книгу, пролистал, не глядя. На последней странице взгляд уперся в слова: «Пройдут года, утихнут войны, отшумят революции, и нетленным останется одно только — кроткое, нежное, любимое сердце ваше»(*). Захлопнул книгу, с негромким стуком поставил обратно, втиснув увесистый том на заставленную полку.
— Значит, — с небывалым спокойствием уточнил он, — будем сидеть по норам, как крысы, и ждать смерти? Выбора у нас нет, как я понимаю?
— Нет, конечно, все это в каком-то смысле выбор, — Мирзаян жалко усмехнулся, — что, в конце концов, можно выбрать между гибелью и гибелью? Но выбор у человека есть даже в самой безвыходной ситуации. Смотрите, я нашел лазейку: выбрал достоинство. Надо уметь уходить с достоинством, как умели это наши предки. Это как в шахматах: интеллигентный человек, даже предвидя свое поражение, не опрокинет доску, не убежит из комнаты, не доиграв партии, — он либо сдастся, либо примет проигрыш и все равно пожмет вам руку. А я все же считаю себя интеллигентным человеком и, заявлю без хвастовства, — хорошим игроком.
Углы комнаты заполняла темнота, и освещенный стол, и сидящий в кресле старик, и мерцающие на корешках книг шустрые тени, — все вдруг показалось Владимиру Александровичу пустым и одинаково далеким, точно на каждый предмет он смотрел издалека в бинокль. За окном вьюжило, снежные хлопья, похожие на трепещущих невесомых бабочек, заметало, закручивало в бурном вихре и разбивало о безжалостные оконные стекла, звонко дребезжащие от каждого такого налета. Темнота за окном и темнота в квартире слились в единое целое и больше не пугали. Ничто больше не пугало. Ни мертвенно-бледное обтянутое лицо Мирзаяна, ни собственный долговязый силуэт, размазанный в отражении нелепой кляксой. «Не так! Не так!» — надсадно надрывалось что-то в мозгу, но пронзительный, не дающий покоя вопль стихал, смолкал, точно разметаемый бесстрастным ко всему ветром, и вскоре в ушах ровно завыло, зашумело. На этот раз не сирена, не сигнализация, — нет. Вьюга за окном.
Воздух в комнате застыл, всякое движение замерло: свечи горели ровно, не трепыхаясь, не мечась, точно стоически приняли свою участь. «Это что же — смирение? — подумалось ему. — Неужели смирение выглядит так… спокойно? Не обреченно, не трусливо, а именно спокойно. Как волна. Волна накатывает на берег, слизывает мельчайшие песчинки. Возможно, она уже меня подцепила, уже увлекла в свои убаюкивающие сети? Если так, то хорошо. Хорошо…»
Он рассеянно направился к двери, но в проеме замер, — Мирзаян окликнул его:
— Что же вы все-таки решили?
Владимир Александрович медленно повернулся, чуть склонил голову и серьезно, даже официально, но все же чуть сбивчиво сказал:
— Приглашаю вас, Бадри Николаевич, к нам: моя жена будет давать домашний концерт. Хоральная прелюдий Баха, фа минор. Агния совсем недавно написала интерпретацию для скрипки.
— Замечательная прелюдия, замечательная! — с видом ценителя отметил старик. — И ваша жена — большая умница. Я постараюсь зайти к вам ближе к концу: сейчас мне все же хочется доиграть партию.
— Вариант Алехина? — со слабой улыбкой предположил Владимир Александрович.
— Он самый, — выдохнул Мирзаян и долил вина в опустевший бокал. — Вот что, если я вдруг не смогу зайти, передайте привет жене. И еще, господин историк, — он замялся, разволновался, подбирая слова, — мне приятно было напоследок встретиться со здравомыслящим человеком. Всего вам доброго!
Доктор наук все же не сдержался, проводил до самого порога, крепко пожал руку, до боли стиснув ладонь узловатыми пальцами. Поклонился, с нелепой смущенной улыбкой помахал рукой. Откланявшись, Владимир Александрович уверенно ступил на лестничную клетку, в темноту. Старик раздосадовано хлопнул себя по лбу: забыл свечу выделить! Сию секунду! «Да нет, не надо, не надо уже, — отмахнулся, — и так дойду, спасибо».
Дом опустел, заброшенная лестница скучала по привычному дробному топоту. Ветер завывал за надтреснутым стеклом, зияла распахнутым зевом пустая труба мусоропровода, лифт не работал, зависнув где-то между седьмым и восьмым этажами. «Точно взрыв уже произошел, — подумалось Владимиру Александровичу, и он снова поежился не то от холода — из щели задувало, — не то от вернувшегося на мгновение страха. — Возможно, и произошел, только я вот не заметил. Кто сказал, что взрыв — это всегда шум, грохот, вопли, стенания? Вдруг все так и происходит: тихо, за секунду. Вот ты сидишь в мягком кожаном кресле, а вот ты — уже и не ты вовсе, а лишь тень без оболочки. Ведь был же такой момент, когда я видел себя, свое тело будто со стороны? – был. Так, может, то и была смерть? Да нет, вот он я: руки, ноги, голова. Я мыслю, следовательно существую, сердце бьется. Живой…»
Дверь квартиры Шиловых была чуть приоткрыта, и из образовавшейся узкой щели в темноту всматривались испуганные, затравленные глаза Марины Ильиничной. Пронеслась мысль: постучаться, сказать «Одумайтесь! Не уезжайте! Куда, как далеко от города можно уехать за оставшиеся три с половиной часа? Обнимите друг дружку, держитесь вместе, попросите друг у друга прощения, прочтите детям несколько сказок, уложите их спать. Не ждите, не ждите! Не губите понапрасну время!». Но, обнаружив, что ее наблюдение не осталось незамеченным, Шилова поспешно притворила дверь, и мужчина прошагал мимо.
Возле своей квартиры он остановился. Оставалась последняя неизведанная дверь, последний человек, с коим он еще не успел перемолвиться словом — начинающий писатель, редкостно восторженная натура — Валентин Игоревич Неженцев. Владимир Александрович повернулся к этой двери и безо всяких условностей дернул на себя ручку, но безуспешно: квартира поэта была заперта. «Может, уже уехал?» — предположил он, но доктор наук, все маячивший со свечой на пороге и не решавшийся скрыться в недрах своего жилища, замахал рукой и приглушенно выкрикнул:
— Напрасно стараетесь! Поэт наш застрелился, неужто вы не слышали?
Владимир Александрович с сожалением склонил голову и оторвал ладонь от ручки. На пороге своей квартиры он еще раз оглянулся: Бадри Мирзаян все маячил на пороге со свечой в старческой руке. Он еще раз махнул рукой и скрылся из виду.
В квартире было холодно и темно.
— Агния, — придушенно позвал Владимир Александрович. — Агния!
Но никто не отзывался, а возможно, крикнул он слишком тихо и сипло. Не разуваясь, прошел в гостиную. Агния сидела, забившись в кресло и зажав уши худыми белыми руками. Подбородок у нее дрожал, глаза были зажмурены, губы едва шевелились, отчаянно шепча древние, так легко забывающиеся во дни благополучия слова. Он шагнул к ней ближе и заглянул в напряженное лицо: она с усилием пыталась побороть страх; сердце его болезненно сжалось от нахлынувшей жалости к ней, к себе, к Мирзаяну, к Шиловым, ко всем жителям города, к женщинам, детям. Вглядываясь в это искаженное страданием милое лицо человека, борющегося с какими-то совершенно непостижимыми, непобедимыми силами, он ощутил, все вокруг померкло, и собственные острые, слепящие чувства притухли и абсолютно успокоились, как морская гладь. Не существовало в этот миг ничего сильнее и горче той муки, которую ей предстояло пережить. Владимир Александрович отступил было на шаг, мимолетное желание выйти из комнаты и вдохнуть свежего морозного воздуха сдавило горло, — он почувствовал себя палачом. Но тут Агния подняла голову и открыла глаза. Морщины страдания и боли разгладились на ее молодом лице, она простерла ему навстречу длинные белые руки.
— Володя! Володя, — она обвила его шею и уткнулась носом в плечо, — где ты так долго пропадал? Володюшка, миленький!.. Выяснилось что-нибудь?
— Да, — преувеличенно равнодушно ответил он, отводя взгляд, — выяснилось… Как я и предполагал: ложная тревога, проверка на случай «если». Все соберутся на площади, померзнут минут тридцать, а затем объявят из динамика что-то вроде «Спасибо, граждане, за то, что продемонстрировали сознательность и организованность…» или что говорят в таких случаях? — и отпустят всех по домам.
Плечи ее опустились. Она все, конечно, поняла, и он отчетливее обыкновенного прочел в ее широких черных зрачках это отчаянное роковое понимание. Ищущий взгляд ее постоянно упирался в окно. «Почему ты вечно туда смотришь?» — хотел спросить Владимир Александрович, но осекся. Там, за стеклом, заметаемые пургой и метелью, стояли, столпившись во дворе, жители дома: спорили, кричали, обсуждали, что делать дальше, и слухи порождали домыслы, страшные, жгучие, безнадежные. Жильцы бегом выбирались на улицу, хлопали дверьми автомобилей, заводили промерзшие закостенелые двигатели, заталкивали в багажники всякий скарб и рвались с места подальше от дома, подальше от города, подальше от неминуемой гибели.
— Проверка… — прошептала про себя Агния. — Ну конечно, конечно, как я сразу об этом не подумала… Проверка. А мы что будем делать? Пойдем на площадь?
Владимир Александрович поспешно замотал головой, бережно взял ее за плечи и растянул рот в жалком подобии обнадеживающей улыбки.
— Нет-нет, что ты, зачем нам на какую-то площадь, в толпу, уж лучше здесь. Лучше здесь… — Он беззащитно огляделся, надеясь, что стены помогут ему собраться с духом. — Вот Мирзаян Бадри Николаевич, сосед наш, ну доктор наук, помнишь? — он никуда не идет, сказал, нечего старика в метель на улицу гнать. И Валентин Игоревич не идет…
— Я звонила ему, долго звонила, несколько раз — он все не отвечал, я начала уже волноваться.
— Незачем переживать: у себя он, я насилу дозвонился; вдохновение у него, понимаешь, Муза, сидит сейчас пишет пьесу. О чем? Да пес его знает, о чем, снова о каких-нибудь революционерах, ты же его знаешь…
Зажгли новые свечи, раздобыли горячей воды, заварили чай. Низенький журнальный столик украсили чашки из лучшего набора. Блестели начищенные с последнего Рождества серебряные подсвечники, сверкали узорчатыми хрустальными боками отмытые бокалы, сияли глаза Агнии. Она сидела, поджав ноги, плотно подоткнув со всех сторон теплый клетчатый плед, плечом прижимаясь к плечу мужа. Преувеличенно бодро тикали на стене часы, и стрелка вновь и вновь неумолимо очерчивала венок циферблата, приближая намеченный час. Но в ту сторону не смотрели.
Валентин Игоревич читал стихи.
Торжественно и гулко звучали слова в пустом темном доме. Слова перекрывали вой ветра за окном, строчки вползали в душу, полноводной непокорной рекой врывались в гостиную, и все плыло, плыло, плыло в их иллюзорном мареве…
В который раз на старом пустыре
Я запускаю в проволочный космос
Свой медный грош, увенчанный гербом,
В отчаянной попытке возвеличить
Момент соединения… Увы,
Тому, кто не умеет заменить
Собой весь мир, обычно остается
Крутить щербатый телефонный диск,
Как стол на спиритическом сеансе,
Покуда призрак не ответит эхом
Последним воплям зуммера в ночи…
Он читал монотонно, точно погружая сознание в чудный дремотный полусон-полуявь, и отзвуки его голоса гулко разносились по коридорам, пронизывая опустевшую, обнищавшую душу всеми покинутого дома. И Агния тихо вторила его словам, покачивая головой, чувствуя, как ползут по коже благодатные мурашки и в самом сердце распускаются причудливые цветы, змеистым узором бегут по венам, распускают гибкие стебли и корни. Все звуки вокруг смолкли. В отдалении раздался одинокий свист разрезаемого воздуха, и примыкающий к дому двор вторил ему ужасающим диким воплем.
Не будь дураком! Будь тем, чем другие не были.
Не выходи из комнаты! То есть дай волю мебели,
Слейся лицом с обоями. Запрись и забаррикадируйся
Шкафом от хроноса, космоса…
Гремел, перекрикивая свист, набравший силу голос. И где-то в отдалении грянул громовой раскат, и ослепительно ярко вспыхнуло разрывающее глаза и все живое всепоглощающее пламя.
«…Не выходи из комнаты, не совершай ошибку…».
