Nightmare

Иногда Томасу снились кошмары. Только участником этих кошмаров был отнюдь не он, нет; он был лишь наблюдателем. В этих кошмарах главным участником был Ньют. Всегда. В этих кошмарах Ньют орал не своим голосом, брыкался, кусался, царапался, пытаясь выбраться из рук врачей. В этих кошмарах Ньют кричал в лицо Томасу: «Почему ты не убил меня?! Почему, Томми?!» В этих кошмарах Ньют был утыкан трубками всевозможных диаметров, цветов и с всевозможными лекарствами. Капельницы вокруг него были похожи на лес, а на его руки после них нельзя было смотреть. В этих кошмарах кожа Ньюта посеревшая, а глаза будто ввалившиеся глубоко в череп. В этих кошмарах Ньюта снова стригут. Его прекрасные золотистые волосы, напоминающие маленькие лучики солнца, падают на пол безжизненными змейками. В этих кошмарах Ньют не узнает Томаса. Ньют не узнает вообще никого. В этих кошмарах Ньют не приходит в себя неделями. В этих кошмарах Ньют не становится прежним. И всегда, всегда в этих кошмарах Ньют кричит Томасу: «Я ненавижу тебя, Томми! Всегда ненавидел!» После этих кошмаров, этих гребаных кошмаров, Томас почти всегда просыпается с беззвучным криком и слезами на глазах. Сначала он почти всегда не понимал, где реальность, а где - сон. А потом спокойствие накатывало на него волной облегчения. Он садился на кровати и поворачивался к Ньюту. Брал его за руку, чувствуя тепло, исходящее от него. Проводил кончиками пальцев по щеке, радуясь спокойному выражению лица. Казалось бы, с Ньютом никогда ничего и не было: настолько он был безмятежен и спокоен во время сна. Будто и не было этих мучительных двух лет лечения, в течении которых что он, что Томас выглядели одинаково — скелеты, обтянутые кожей. Томас не отходил от него — никогда, ни на шаг. Он боялся себе тогда признаться, но в глубине души все же знал: он боится, что Ньют умрет без него. Точнее, он вообще боится, что Ньют умрет. Потому что выздоравливали не все, далеко не все… Он был рядом двадцать четыре часа в сутки, почти не спал и не ел, лишь только следил за тем, как поднимается и опускается грудная клетка Ньюта, как приборы отражают сердечный ритм. Он выучил наизусть, что делать при остановке сердца, дыхания, что делать при внезапном приступе, как вести себя в каждой из экстренных ситуаций. Томас был готов ко всему, но знал, что если вдруг… то он не проживет и дня. Сначала его пытались оттащить от Ньюта. Вытолкать из палаты, заставить нормально поспать и поесть. Приходили и пытались все, по очереди; Томасу думалось, что у них составлено расписание по выталкиванию его из комнаты. Более-менее получалось у Минхо, хотя об успехе можно было поспорить: Томас был в душе ровно две минуты, ел столько же, а потом снова занимал свой пост у кровати. Он не читал, не смотрел телевизор, не делал ничего; он просто наблюдал за Ньютом. В плохие дни — дни припадков и шоковой терапии, он стоял на безопасном расстоянии, словно тень, неотлучно следуя за Ньютом, внимательно наблюдая за врачами, снующими туда-сюда. Врачам же было все равно: после первой недели и неудачных попыток выгнать Томаса на ночь (он просто садился у дверей отделения и не спал), они сдались. Впрочем, Томасу было плевать: он бы влез к Ньюту через окно, выломал бы дверь, проштробил бы стену… Лишь бы не покидать. Лишь бы держать его за руку и шептать слова; много слов; слов, которые по его мнению, помогли бы Ньюту выкарабкаться. А потом наступило улучшение. Ньют становился собой: он буквально за день вспомнил все, что было раньше, всех людей, окружавших его, все-все, до единой мелочи. Он начал есть и пить; волосы отрастали, снова окружая его голову золотистым водопадом; прекратились вспышки гнева и ярости. Врачи говорили, что он никогда уже не будет точно таким, как прежде, потому что были повреждены некоторые участки мозга - он, возможно, не сможет полноценно работать, будут провалы в памяти; что Ньют вообще может стать «овощем» и его лучше оставить под присмотром врачей… …с таким удовольствием Томас избивал разве что только Гэлли. Он помнил первые слова Ньюта после возвращения памяти. «Томми? Томми?! Слышишь меня? Я не ненавижу тебя, прости меня, я дурак, не знал, что говорю… Томми, слышишь? Я люблю тебя, прости, прости меня, шенка долбанутого…» И, конечно же, он бы простил. Только прощать было нечего. Они пережили это, пережили самый настоящий кошмар, самый настоящий Ад, и теперь, как считал Томас, были достойны немного отдохнуть. Томас любил перебирать волосы Ньюта, пока тот спит. Мягкие, немного вьющиеся, почти как у ребенка, светлые пряди были для него самой привлекательной шевелюрой на всей планете. Он так любил расчесывать их руками и зарываться в них во время поцелуя, любил взъерошивать, чтобы Ньют немного посердился на его, любил… он любил всего Ньюта. Ньют спал без рубашки, поэтому Томас совершенно ясно каждый раз видел шрамы, покрывавшие добрую половину его тела. Глубокие, уже давно зажившие, но явно выделяющиеся на коже, они были напоминанием о прошлой жизни. Томас любил проводить по ним подушечками пальцев, очерчивая, обрисовывая каждый, чувствуя их шероховатость. И когда, наконец, успокаивался и забывал сон, он аккуратно нависал над Ньютом. Пару минут любовался его лицом во время сна, пересиливая себя разбудить и сказать парню, как же сильно он его любит. А потом нежно и почти невесомо касался своими губ его, впитывая их сладость. Позже он поправлял одеяло, вечно съезжавшее с Ньюта на пол, и ложился рядом, слушая, как спокойно и ровно дышит парень. Закрывал глаза. Выдыхал. И, пожалуй, именно в этот момент осознания того, что кошмар лишь остается кошмаром, а самый дорогой ему человек лежит рядом, Томас точно мог сказать, что такое счастье.