Неизбежность

Апеннины Солнечные пятна слепили, рябили бесшумным хороводом вперемешку с листвой и оконцами неба сквозь неё… Ангел мой, идём со мной! Сначала ты, я - за тобой… Краска хлынула в лицо вместе с всплывшими стихами из детства. Они каким-то чудом сбросили камень и всплыли со дна. Он видел картины одну задругой, стремительно сменяющиеся, без перерыва, без шанса передохнуть…Артур шёл, ничем не омрачённый, под таким же прекрасным солнцем , по такому же тёплому камню набережной… Он метался по парку, почти заблудившись. Надо всё сказать Рене. Так больше нельзя. Рене должен всё увидеть сам, увидеть, и теперь понять до конца. …Артур обернулся к подбегающей Джемме, ветер вскинул его чёрные волосы, и волнами запутал подол её строгого английского платья. Серый шёлк, пахнущий водой, сиренью, солнечным камнем середины дня. И раньше, вечером: свежесть пронизанной солнцем листвы, ветерок в окно библиотеки, старые тома, любимые книги, заполнившие стол в белой, белой прохладной комнате…Тишина в душе… Он скулил и метался по всему парку в поисках этой белой комнаты с книгами, рукописями и окном, в которую решил сейчас вернуться, чтобы там умереть. Только там! А не в черноте тюрьмы, где только холодный голос синих отблесков Луны на звеньях неумолимого металла. Скорее, скорее… Двенадцать лет он думал, что забыл дорогу. А вернул всё за один миг. Риварес смеялся, закрываясь от ветвей, хлещущих по лицу. Он умирал от страха, что сойдёт с ума раньше, чем доберётся до белой башни с раскрытым стрельчатым окном, за которым… <i>… И должен верить я, что каждое деянье, Творящееся здесь, господь благословил, Чтоб с лёгкою душой жизнь, словно подаянье, Я принимал, как есть, и больше не просил… Замолчи, глупый мальчишка! Куда уж больше? Тебе и так за глаза хватит… Но как это можно объяснить?! Рене, я, кажется, просил у Вас прощения?.. Значит, ещё попрошу… Скорее. …Артур бежал по бушующему зелёному саду… Безупречный костюм, на который он уже не обращал внимания… и развязанный, засунутый в карман чёрный галстук.., и тонкие руки, отводящие от лица ветки кустов, - ещё без перчаток…И душа, ещё без следов чужих сапог, но уже раненая предчувствием конца света. Крылья, ветер; жарко от стыда за свою наивную убеждённость во всём, о чём и понятия не имел. Он закрывает лицо руками и стонет, бредя вперёд… Он заблудился, всё-таки. И решил, что будет идти, пока не упадёт. А день грозил быть бесконечным, как всегда бывало в юности. В Ливорно. Или в белой башне библиотеки. Он помнит уютную лёгкую тяжесть трёхлетней Аннет на своём плече. Закат в горах. Цветы в волосах девушки, которая больше его не ждёт. Листок письма в руках женщины, которая больше уже ни о ком не плачет. Только одного он не видит сейчас, почему-то, и оттого испытывает фантастическую лёгкость. – Алой мантии Его преосвященства. Он внезапно оказался на пороге, на широкой ступени, толкнул высокую дубовую дверь, и она бесшумно распахнулась. Он постоял, глядя сквозь столб солнечной пыли. Здесь ничего не изменилось, только само время, оградившее это место счастья от всего мира и жизни. Он не испытал почти ничего, кроме странного ощущения, приближенного по смыслу к словам : “Вот и всё!”. Повернулся, и вышел в сад. В его библиотеке стояло одиночество, им нечего было сказать друг другу после стольких лет. Риварес произнёс еле слышно “Артур…”. Губы не слушались. Слишком давно… Проходя под окном, он увидел, что комната не пуста. На подоконнике, с раскрытой книгой в руках, упавших на колени, с застывшим взглядом, сидел Рене, не похожий на себя. Многие часы, что он искал библиотеку ради одного безвозвратного взгляда, Рене читал. Сейчас, видимо, он дочитал до конца. До какого-то неведомого конца, оглушённый невероятным, нереальным состоянием… И, несомненно, любые объяснения теперь излишни… После минуты молчаливого наблюдения Феликс отступил от окна в тень, в глубь парка. Он ни о чём не думал, ничего не чувствовал, ничего не помнил, только ждал, минута за минутой, сквозь дико бьющееся сердце, когда Рене оттуда возвратится. Что он скажет. Как ждут щелчка, когда дуло пистолета у виска. Он приложил холодные ладони к пылающему лбу… … - Наконец-то! Я еле отыскал Вас. Нет-нет, ложитесь! Я только вымою руки… Риварес ответил Риккардо рукопожатием . Он и не думал бы вставать, потому что не смог бы…Разве что голос горничной не умолкает за дверью о желании синьора гостя ( с условной фамилией, конечно) видеть его . Пришлось накинуть халат и сползать открыть… Видения ночи окончательно измотали его, он всё ещё прислушивался к мучительному волнению абсолютно реальных многочасовых переживаний… - Дайте-ка взглянуть… - Риккардо наклонился, аккуратно прикоснувшись к его лицу. – Ничего, заживает нормально…Вы уж простите, но…я сделал всё, что было возможно в тех условиях… - Перестаньте! Я не девица…- с мягким бессилием ответил Риварес, приглашая друга располагаться. – Здесь не “Cавой”, конечно, но…вполне прилично. Умная горничная – это главная ценность съёмной квартиры… Риккардо разоблачился в прихожей, отметив про себя, что Риварес расположился в своём духе. Просторно и дорого. Везде цветы…И это немыслимое количество претенциозной обуви. Раньше он полагал это маскировкой, либо случайностью нервического толка… - Да! Но Ваша горничная ещё и красавица! - Ничего не могу с собой поделать. Люблю…красоту… - А если говорить серьёзно, Риварес. Вас никто не мог найти так долго, что начали подозревать худшее! – Риккардо испытующе всматривался в чёткий спокойный бледный профиль, обрамлённый чёрными волосами, рассыпанными по подушке. Он ответил бесконечно утомлённым движением опускающихся ресниц. - Риварес, если нужен опий, у меня всё с собой. - Удивительно, Джиакомо…но не нужен. Я думаю, что умер. Но, по странной прихоти природы, которая вообще со мной прихотливо себя ведёт ,..всё ещё могу говорить… Риккардо вздохнул, восстанавливая сбившееся сердце. Но так и не рискнул в ответ назвать его по имени. - Ну, я думаю, Вам всё ещё нужна причитающаяся человеку …забота. Я останусь здесь, пока Вы не окрепнете. Выглядите ужасно. Не спорьте! – Риккардо отвернулся, чтобы не видеть его беспомощного полудетского смятения . – Вы забываете, синьор Риварес, что я врач, а не дама! - Так говорите, я ещё кому-то нужен? - Не делайте резких мимических движений. Швы ещё слишком свежие. * * * - Одни считают, что Вы исключительно любите деньги, и Вам совершенно безразлично, чем заниматься за солидное вознаграждение. Другие…- Риккардо поставил перед его постелью поднос с лёгким ужином и устроился рядом, со стаканчиком вина, на стуле. – Другие уверены, что Вас ничто не волнует, кроме риска сомнительных авантюр. - Благодарю… Забавно. А что, по мнению этих других, сомнительного в моих авантюрах? – Риварес взял чашку чая с подноса, сдерживая подёргивающуюся усмешку. – Разве наша общая сейчас работа, то есть наша…революция, не есть самая настоящая авантюра, причём, не нами придуманная? Риккардо смутился и молчал, прикрывая это смущение заинтересованностью ужином. - Ну хорошо…Сомнительный авантюрист, любящий деньги. А Вы сами что думаете, Риккардо? - Мы, - он сделал ударение на слово “мы”, - мы думаем, что Вы – самый настоящий…Вы- чистый…как наш идеал… Нет, не то…Я знаю, какой Вы на самом деле! – Риккардо сжал его руку и покраснел, и отпустил, замолкнув. Риварес глубоко вздохнул. - Вы останетесь, конечно… Скажите синьорине Лючии, чтобы выдала Вам бельё…И чтобы шла домой… - Вам оставить свет? Если хотите, я побуду рядом… - Не беспокойтесь, прошу…Вам самому не помешает поспать как следует. Риккардо поднялся со вздохом. - Вы всё же необычный человек…Хотя бы то, что весь мир стремится в Италию за исцелением, а Вы здесь постоянно болеете. В Париже было так же плохо? - Нет…- ответил задумчиво Риварес. – Уже много лет не было…н-ничего такого… - Вот видите! Это странно… - Наверное, в благословенном воздухе Италии для м-меня разлит персональный яд! Кстати, Вы у меня уже четыре часа, и ни слова о делах. - Дела вполне могут подождать до утра, я думаю… Спокойной ночи, дорогой друг…На столике я оставлю настойку ,это успокоительное, выпейте. - Благодарю, Риккардо, - нежно отозвался из темноты Риварес. ............................................................................................. В благословенном воздухе Парижа осталось то, чего ради, пожалуй, стоило бы пожить. Но уж если простился - уходи, и не оглядывайся. Или искушение вернуться сломает тебя прежде, чем ты расплачешься о своей добровольной потере... Но в тот раз он всё-таки вернулся. Потому что хотел уйти не простившись, и - не смог. Смерть просвистела этой саблей слишком близко. Париж. - Вы невероятно рискуете. - Неужели ? Не более, чем любой на парижской улице в этот час. - Носить чёрный фрак на утренние визиты – дерзость даже для Парижа! - Вы всерьёз так считаете, мадмуазель Шантильи? – ироничное мягкое мурлыкание становилось неподражаемым, когда он говорил по-французски. Казалось, сейчас он благодушно увлечён легчайшим флиртом с весьма эмансипированной барышней…Но даже самые эмансипированные барышни вдруг становились классическими героинями романов рядом с ним, а их самоотверженные усилия сохранить полную “независимость суждений” превращались в милое кокетство. – А мне кажется, что Вы рискуете намного больше, появляясь среди бела дня в обществе такого сомнительного типа, как я. Девушка покраснела, прикусив губку. Как раз вчера она спорила об этом с молодым амбициозным кузеном, всячески отстаивая личную свободу, при этом косвенно соглашаясь с репутацией господина Ривареса… А теперь она идёт с ним, рядом, одна…По улице , у всех на виду…Она вдруг почувствовала себя очень взрослой и самостоятельной, вскинула маленький подбородок и прямо посмотрела ему в лицо: - Сейчас модно быть дерзким и сомнительным, правда? Модно бороться за независимость , и являть собой образец протеста. Вот как Вы например, господин Риварес, - от собственной смелости Катрин оказалась в сладостном возбуждении, остановилась перед ним и решительно заключила : - И ещё, Вы очень красивы! Да, и этот шрам действительно украшает Вас! – её грудь под серым шёлком платья вздымалась, а голос окреп : - И мне совсем не страшно смотреть на него, и на Вашу руку, и мне нравится, что нас все видят вместе! Внезапно она поняла, что сказала гораздо больше, чем собиралась. Он смотрел на неё, и как бы сквозь неё, и молчал. Ещё секунда, и брызнули бы слёзы , но он оказался на сей раз милосердым, изящным жестом тонкой руки предложил продолжить их путь, и , не меняя тона и выражения лица, спросил : - А Вы, м-мадмуазель Катрин, тоже следуете этой моде в своих статьях? Я слышал, Вы довольно знамениты в своём кругу…Кажется, ваш клуб организован женщинами, желающими образования и признания в делах общества, а не только в домашнем хозяйстве? Ваш отец, должно быть, весьма современный человек, если позволяет Вам следовать примеру Жорж Санд. Она уже справилась с шоком смущения, но теперь ей приходилось бороться с досадой, чтобы не наговорить ему незаслуженно обидных слов. “Девчонка, глупая девчонка…вообразила, что если за тобой бегают смазливые юнцы из отцовского издательства, все эти приятели кузена, если тебе смотрят в рот все эти восторженные девицы и рифмоплёты, то и он…А он сейчас смеётся, вот и всё!” - Нет, господин Риварес! И напрасно Вы иронизируете… Хотя, сатира - это Ваш несомненный талант. Я следую не моде, в отличие от некоторых, а велению сердца и чувству своего гражданского долга! - Похвально, похвально…Следовать велению сердца - это самое мудрое, что можно делать п-при жизни…- он, казалось, говорил вполне искренне, без обычного двусмысленного подтекста, к которому она уже успела привыкнуть за время их периодического общения по делам издательства…Точнее, дела были у него, а у неё – возможность присмотреться к загадочному и скандальному журналисту с латиноамериканской фамилией. – Я думаю, у Вас есть все шансы обрести желаемое…Вот мы и пришли, мадмуазель Катрин. – Он остановился на ступенях редакции, опираясь на чёрную трость. - Разве Вы не …? - К сожалению, у меня запланирована важная встреча сегодня, и я не смогу присутствовать на вашем чудесном собрании, мадмуазель Шантильи. Передайте наилучшие пожелания уважаемому редактору и нашим общим знакомым. Очень приятно было побеседовать. - Спасибо, что проводили! – Катрин решительно протянула ему руку в бежевой перчатке. Рукопожатие коллег, не больше. Ещё не хватало, чтобы он вообразил!.. – Удачной вечерней встречи, господин Риварес! Он улыбнулся, дождался, пока за девушкой закроется дверь, и пошёл обратно, к “Шатту Роз”, где его ждал прохладный аромат небольшого уютного “номера”, - квартиры с окнами в тихий трёхэтажный двор, что он оставил за собой независимо от цены и времени проживания…И , если Рене не успеет сегодня, - бутылка креплённого красного…Забвение в одиночестве. Рене шёл. Улица не замечала его, а он - её. Походка его была несвойственной ему и казалась нетвёрдой, и полицейские бросали иной раз взгляд в его сторону. Но жизнь вокруг не слышала его. А он не слышал её постоянной брани, вылетающей из окон. Его потрясывало…После Амазонки это стало привычным недомоганием, а теперь ныла левая рука…Он остановился, нащупал в кармане металлический ключ…И повернул к его гостинице. Его ждали, ждали весь день и весь вечер… И было имя ему – “Счастье”… Феличе. Пришлось идти в спешке… Обратный путь через город…Привалившись спиной к солнечно-желтоватому камню стены дома, к которому он так стремился, обливаясь потом и дрожа всем телом, он наблюдал, как сумерки съедают мир вокруг, и , наверное, убивают… Его. Холодный камень не отпускал. Он сделал над собой усилие, оторвался от стены и сделал шаг…И ещё… А потом его охватила паника, - дом казался слишком тихим, почти неживым. Он бросился по крутой спирали лестницы. Этот вечный страх – поздно!... Вторая площадка – его! Дверь, замочная скважина, резко оброненный ключ. Отчаяние и темнота. Он опустился на колени , нашарил ключ и открыл замок. Темнота везде. Свежесть его любимого аромата в прихожей. Он прошёл несколько комнат наугад, вытянутыми вперёд руками предсказывая пространство, и увидел нежный свет. Он коснулся дрожащими руками света, двери, толкнул её. Это – спальня. Горела свеча. В комнате пахло его сном. Подсвечник на столе. Пламя безмятежно… Рядом на столе - бутылка красного, наполовину пуста…Бокал. Он посмотрел на кровать. Подошёл вплотную. Коснулся его груди. дыхание было тихим, почти незаметным. Неизвестно почему заныло сердце. Опустился на край кровати и долго смотрел. Его взгляд разбудил Ривареса. - Вы, Мартель? Наконец-то! Рене попытался ответить. Но не смог. Руки зажаты между коленями… - Вы так и будете сидеть всю ночь? Молчать? Я принял снотворное. Пожалуйста, Мартель, выпейте вина. И я хочу уснуть…Вы будете рядом?...Мне …нужно…кое-что…показать Вам… Рене утвердительно кивнул. Встал и разделся. Пять минут – для ванной. Теперь он стоял перед кроватью в одной рубашке, расстегнутой на груди. Феликс откинул одеяло. Рене лёг рядом. Несколько минут он впитывал в себя тепло нагретой постели. Потом вновь коснулся его груди. Ладонь вначале еле касалась белого нагретого батиста… Уже измятая рубашка… Потом устала держать напряжение и опустилась всей тяжестью ему на грудь. И было видение в этом аду…(с) …Утром Феличе встал раньше его. Долго оставался в ванной, смывая - медленно и больно – ласки его рук, губ…”отцовские” ласки под утро…Смывая с несказанной тоской сожаления…Это необъяснимо . Что-то произошло нынешней ночью, когда оба понимали, что “вошли” в мир того, о чём никогда не говорилось между ними, сокровенного и запретного, слишком тяжёлого , возможно – невыносимого…Эта странная игра началась как бы сквозь сон …И это была как бы не игра…Боже, не то… Феличе почти не отвечал на его ласки. И вдруг он нежно позвал:” Padre…” Мир обвалился. Жуткая нежная агония прошла по нему, унесла разум, привычные жесты, ощущения, всё, что было между ними за эти годы. Никогда ещё Рене не было так …трудно… Вряд ли он решился бы повторить такое. Отсутствие Ривареса в постели наутро говорило о схожих чувствах… Но… Рене поднялся, осторожно собирая свои перетруженные части воедино…осторожно, чтобы не спугнуть в себе, никогда чтобы не забыть неимоверного , нежного, отчаявшегося, нетронутого , измученного мальчика… - Феликс! – позвал он. – Феличе… - его голос просил и трепетал…- Феликс!... Он сидел на затенённом балконе в кресле, завёрнутый в безумно дорогой шёлковый халат, и курил. Маленькие босые ноги на прохладной мозаике пола… - Феликс…- Рене тронул его волосы, мягко опустился вниз и приник губами к его смуглым , ещё горячим ступням… То, что затопило его существо в ответ на отчаянный до полного самозабвения призыв Феликса, сейчас ушло. Но боль была чудовищна , а он даже перестал понимать её. Внутри всё было сожжено. Рене только повторял : “ Мальчик мой! Мальчик мой…” Нечеловеческое напряжение его лица, молчаливый вопрос : “ Теперь ты понимаешь всё. Ты всё ещё хочешь моей любви?” Рене подхватил его, поднял. Прижал к себе. Феликс не сопротивлялся. Он был слабым в объятиях друга, первый раз позволив себе расплакаться на его груди. ……………………………………………………………………………. “Вы опять уедете, Феликс?.. Вы опять уедете куда-то…Я никогда не спрашиваю, куда и зачем. Я понимаю, почему Вам так не терпится закончить всё… Вы ищете смерти, Вы зовёте, и тоскуете по ней. Потому что Вам слишком больно жить. И ещё… И ещё, Вы больше смерти боитесь проиграть в своей одинокой битве, подойдя однажды слишком близко к пламени, которое я увидел вчера.” Последние дни Рене непрестанно повторял себе всё это, но ни разу и не думал коснуться вслух. Последние дни всегда могут стать самыми последними, и надо выпить данное тебе счастье до капли, не сомневаясь и не ропща. К тому же, если Феликс уедет во вторник и больше не вернётся никогда, для Рене уже ничего не будет иметь значения. Абсолютно ничего не будет иметь значения. …Его руки были очень холодны, и Рене не мог их согреть, потому что его самого сковал холод. Его друг сидел в чёрном глубоком кресле, в комнате, в которой никто не жил, даже крысы. Его друг был бледен, очень бледен, бледнее Луны за решёткой окна, и голубые длинные тени ресниц были неподвижны. Его друг сидел в холодном чёрном кресле, Рене знал, что это его склеп, точнее – их склеп. Сам он сидел возле ног друга вот уже много, много лет. Сколько? Рене не смог бы сказать. Всегда. Это было всегда. Он снова целовал его холодные руки, и холод обжигал губы. Боль – единственное, что он чувствовал, и боль тоже была всегда. Вечность боли и холода. За что мы здесь? Неужели последний круг ада положен за любовь?!.Он понял, что умирает, возле его ног, и подумал : “Так должно быть.” Он умирал возле его ног, как преданная собака, и это приносило облегчение, боль прошла. Он прислушался – и не услышал своего сердца. Они застынут так вместе в этой мрачной башне, где всегда холод и синяя ночь, с белой Луной за решётчатым окном. Он уже склонил голову ему на колени, чтобы замереть навсегда, но почувствовал, что его волосы тронуло тёплое дыхание, и знакомый голос позвал откуда-то сверху, где терялись в темноте каменные своды башни: - Рене, Рене… Он очнулся в тёплой уютной постели, и его друг был рядом. - Рене, я наблюдал за Вами. Вам снился кошмар? Рене свела судорога, он укрыл Феликса, живого и тёплого, объятиями и тьмой под одеялом… Он делал это с упоительной нежностью и твёрдостью губ… Он головокружительно гордился его прерывистым шёпотом “ Рене…Ре…не…про…шу Вас…”, и чтобы слушать его и слушать, придумывал всё новые и новые ласки… - …Рене…Рене…прошу…Вас…продолжайте… ......................................................................................................... Когда понимаешь, что не сможешь медленно и плавно оставить то, что полюбил, на помощь приходит очень дурной, гадкий, беспощадный и часто бессмысленный демон затмения разума. Когда переживания уже некуда складывать, слов не хватает, как всегда, потому что нельзя вдруг сходу рассказать, зачем тебе нужно идти куда-то умирать, если ты этого совершенно не хочешь. Демон затмения разума сработал как надо, и после того прощального в высшей степени абсурдного вечера камня на камне не осталось от прежнего счастья, или иллюзий его ( пусть будут иллюзии, так всё же легче. Тебе.). Ты виновен сам, один и во всём. А Рене... Пусть считает тебя сволочью. Так ему должно быть легче. ............................................................................................................. Не я участвую в войне! - Война участвует во мне.(c) Он очнулся на полу около окна. Его окутала разорванная штора, а на щеке, которую он, падая, ушиб, ныл синяк. Ухватившись за подоконник, он с трудом приподнялся и выглянул наружу. Заря...Заря... - Она пришла, и наступила передышка. Даже в аду бывает несколько кратких часов передышки. Всё. ..." Это было, и это будет снова. Всё проходит и возвращается, ничто не меняется под Солнцем. Всё , что сделано и делается, будет забыто, и исчезнет без следа, и возродится вновь... Пытаюсь проникнуть разумом в сущность мира, но чем более мне открывается, тем тяжелее душа моя. Ибо умножающий знание - умножает печаль." С окаменевшим лицом он сдерживал дрожь, оглядываясь на серый безжизненный разгром комнаты. В прихожей невероятно грохотали в дверь. Казалось, ещё минута, и она разлетится вдребезги. Стук заставлял искажаться черты, он больно бился внутрь, и Риварес . как деревянный механизм двинулся в прихожую. Под ногами, всюду хрустели какие-то осколки и обломки. Адский хаос. Холодно... Он открыл задвижку с единственной целью - прекратить ужасный шум, - и отступил в тёмную глубину холла. Некто ворвался, захлопнул с треском дверь, лязгнул замок, и вошедший привалился к двери спиной. Он едва переводил дыхание, и долго не мог ничего сказать. Потом медленно сполз вниз, не сводя с шатающейся фигуры Ривареса обречённого взгляда. Тот, словно во сне, отступал, хромая, в комнату, уже слегка тронутую розовым светом, опасливо вползавшим в разбитое, распахнутое окно... Рене бежал, долго, не останавливаясь, от нечеловеческого ужаса его ледяной улыбки, от сознания кошмарного конца, вдруг наступившего. Он очутился в своей парижской квартире уже среди ночи, ворвался, нашёл в буфете коньяк и выпил залпом пару рюмок. Походил по комнатам, хватаясь за всё, что попадалось под руку, исступлённо повторяя какой-то вопль - вопрос; понял , что так сойдёт с ума, и сел на кровать. Заставил себя глубоко вздохнуть и подумать как следует ещё разок... Нет! Нет!... Лучше не думать, а ждать, ждать, пока весь ад сам собой не разрешится как-нибудь... Ведь ясно, случилось что-то страшное, и это - насовсем. Его Феликс не мог быть таким, наглухо захлопнувшим от него все двери души. Минута, другая… Десять, пятнадцать. Он рванул рубашку у горла и со стоном кинулся вон, проклиная медлительное время. Поздно, уже всё кончено... Мелькали чёрные улицы, рыжие фонари, дьявольски пустой равнодушный мир. Его окно раскрыто настежь. Слабо светлело на востоке. Он смотрел и смотрел в это окно, готовясь к самому страшному. Всё равно! Чёрт возьми, этого не может быть!!! Рене, задыхаясь, спросил консьержа внизу, не выезжал ли господин Риварес, и , получив ответ, пошёл по ступеням на третий этаж. Уже перед дверью он замер. Что-то ужасное происходило в нём и вокруг него...Замелькали буйные заросли Амазонки, упала тьма, отблеск костра,.. палатка рыжим крылом укрыла их ото всех... Испуганные, мальчишеские глаза, блестящие и синие... Искушённые, в истоме порочно изогнутые губы... Письма, жаркие строки признаний, носимые на сердце, бесчисленные встречи с официально-светским сдержанным текстом... Боль откровений бреда, и сладость вырвавшегося на волю " Я люблю вас". Месяц в Швейцарии, в горах. " Можете остаться у меня ночевать... Правда, там беспорядок..." Он задохнулся и грохнул в дверь обоими кулаками. Прислушался к страшной тишине и ударил снова... Я выбью эту чёртову дверь, если никто сейчас не откроет. Не надо полиции!.. Если уж тогда я отважился сказать "Подождите!"... Если уж столько, столько было всего... Щелчок замка. Рене ввалился в прокуренную после вчерашней вечеринки прихожую. Риварес сидел на полу, как-то беспомощно оглядываясь на обрывки и обломки вокруг. Потом посмотрел на Рене. - Феликс ! Феликс !! Он лежал долго, прижавшись к коленям Рене. Рене застыл где-то между жизнью и смертью, теперь это было так ясно, как никогда. Он очень осторожно тронул волосы друга, который тихо шептал: - Я...я...я всё...должен...Вам объяснить...Нет, не перебивайте, прошу! Это, видимо, конец, это...Простите, простите меня! Простите... Я завтра уеду, и вряд ли уже вернусь, и теперь должен всё Вам рассказать, сам, сейчас, мне нужно многое Вам ... В-вы – первый и последний человек в этой жизни, которому мне хочется это объяснить… Которому мне вообще хочется что-то объяснять. Я должен попытаться вернуться туда. Я должен вернуть Его себе!!! Вы поймёте!!! Времени больше нет... Рене безумно хотелось схватить его, прижать к груди, заглушить, задержать эти страшные, хоть и освобождающие обоих, признания, эти последние, неизбежные часы. Так он и сделал. Феликс был без сил. Рене, уложив Феликса в постель, выбежал на площадку и велел испуганному консьержу послать за врачом. Нужен опиум. И снотворное для него самого. Что бы он не сказал, когда очнётся, главное, кошмар отчуждения кончен. Риварес уехал в Вену, ранним утром третьего дня, как только смог уверенно стоять на ногах. Не простившись. Не простившись… Рене только теперь вполне осознал то, что говорил ему друг. Он хотел было объясниться с Маргаритой, но замер на полуслове, потрясённый ледяным холодом её лица, медленно повернулся и вышел, чувствуя , как что-то главное вот так же застывает и умирает в нём самом… </i>