Сердце ночи

…когда Как сердце ночи, лист огромный Прильнёт к оконному стеклу… В. Корвин-Пиотровский

Китти Джонс всегда была способной ученицей. Она справилась и с этим заданием. Не на «отлично», но твёрдую четвёрку, ей верилось, она заслужила. С работой всё устроилось просто: она вернулась в «Лягушку», в которой мало что изменилось. По-прежнему спорили о властях и законах, играли в домино, отпускали шуточки. Разве что следящего шара у двери больше не было, а посетители перестали бояться, что в трактир войдёт демон. Китти в «Лягушке» были рады: после эффектного появления Мэндрейка в трактире её и не надеялись увидеть. К тому, как она изменилась, отнеслись с участием, хотя с трудом признали в пожилой леди юную Клару Белл. Китти даже показывала новые документы, полученные благодаря помощи госпожи Пайпер, и мистер Фокс тоже был возмущён тем, что она скрывала, кто она такая на самом деле. Уж ему-то могла рассказать, ворчал он, но на работу её принял, только пригрозил, что, если Китти Джонс работать будет хуже Клары Белл, надолго она здесь не задержится. Поначалу ей приходилось нелегко: она не сразу привыкла, что своё тело надо беречь, что, подняв что-то тяжёлое, можно заработать ломоту в спине, что от быстрой ходьбы колет в правом боку, что сердце иногда на две-три бесконечные секунды сбивается с привычного ритма. Впрочем, через пару месяцев, когда выпал снег, Китти заметила, что окрепла, да и отражение в зеркале радовало: теперь она видела там женщину лет сорока, морщины разглаживались, а в волосах таяло серебро, возвращая немного отросшим прядям чёрный цвет. Интересно, это так повлияла её устойчивость к магии? Китти давно переехала из своей каморки в скромную, но уютную квартирку в более благоустроенном районе, забрав все свои земные богатства: книги по магии, ненужный теперь серебряный диск, бесполезные документы на два её фальшивых имени. Жила она по-прежнему очень замкнуто, с соседями почти не общалась, но её всё устраивало. Жизнь наладилась, и изредка можно было представить, что прошлой осенью ничего не случилось, если бы не сны. Точнее, один-единственный сон. Ей снилось, что она приходит в Сент-Джеймс-парк и идёт, осторожно ступая по крошащейся в бурую пыль сожжённой траве и хрустящему стеклу, отводя руками фиолетовые ленты ядовитых магических испарений, к Хрустальному дворцу. К тому, что от него осталось. И в действующей на нервы мёртвой тишине из шипастого клубка смятого и изломанного металла доносится нежнейший вкрадчивый шёпот, похожий на голос суккуба: «Китти… Китти…» Когда ей приснилось это впервые, она проснулась с замирающим на губах криком и, сидя на постели в тёмной комнате, долго убеждала себя, что это всего лишь сон. Просто сон. Ей и раньше кошмары снились, к ним то, что ей снилось сейчас, не относится. Тяжёлое, неприятное видение… но не кошмар. Ничего страшного, твердила она себе, а дни пробегали за днями — в работе, чтении немногих книг по магии — без практики, её просто не тянуло практиковаться, — редких прогулках и чаепитиях с госпожой Пайпер, которая делилась последними новостями из мира власть имущих, теми, что обычно не подлежат огласке, слухами, сплетнями. Именно от неё Китти первая в империи узнала, что Натаниэлю, то есть Джону Мэндрейку, всё-таки поставят памятник на Трафальгарской площади. Этого не могли не сделать — как же, национальный герой, популярный среди простолюдинов волшебник. Китти была на открытии — вскоре после Дня Основателя, — где говорили много красивых слов о том, что мистер Мэндрейк отдал жизнь за идеалы империи, за светлое будущее, за единство волшебников и простолюдинов, делая из Натаниэля точку соприкосновения. А она думала о том, что ему было всего семнадцать лет и вряд ли высокопарная чушь полностью отражала его мысли. О заслугах самой Китти умалчивали с самого начала, как и о Бартимеусе, и о значении Врат Птолемея. Не то чтобы она мечтала о славе — глупость какая! Нет, это всего лишь означало, что вызванные духи по-прежнему корчились в пентаклях, а чёрные автомобили волшебников, как и раньше, стремительно проносились по улицам Лондона, оставляя за собой шлейф власти и выхлопных газов. Это означало, что в политике изменилось многое. В основах магии — почти ничего. Памятник Китти не понравился: Джон Мэндрейк в своём излюбленном пальто, замерший в официальной позе, вызывавшей жутковатую ассоциацию с Вестминстерским аббатством и гробницей Глэдстоуна, мало чем напоминал того Натаниэля, которого она хотела увидеть, хоть и выглядел очень величественно. Дни пробегали за днями, а сводящий с ума сон посещал её всё чаще, мешая высыпаться. Китти уже начала задумываться, а не разбудила ли она что-то потустороннее в проклятом месте, напомнив о невыполненном обещании. Она слышала, что Сент-Джеймс-парк почти привели в прежний вид — над ним хорошо поработали пленные духи, подгоняемые волшебниками. Она заставляла себя сходить туда, чтобы убедиться, что там не осталось ни малейших следов катастрофы, и избавиться от кошмара, но так и не сумела. Ни за что. Китти Джонс не привыкла анализировать свои чувства — никогда не хватало времени, зато она всегда была честной с самой собой. Теперь время появилось. Ей пришло в голову, что ниточки из её сна тянутся в прошлое, именно его неопределённость, неясность — уж очень быстро всё произошло — не дают ей жить дальше, и нужно понять саму себя. Бессонными летними ночами, когда небо за окнами её квартирки не успевало темнеть и тусклые звёзды казались едва видными точками на сливовом фоне, она пыталась разобраться, что она чувствовала к Натаниэлю. Любовь? Ну да, её сильно тянуло к нему, но одного лишь влечения для любви мало. А привязанность, которая в соединении со страстью могла бы дать любовь, Китти испытывала к… Бартимеусу. К джинну, которому пять с лишком тысяч лет. Сделав это открытие, она сунула голову под подушку, словно надеясь таким детским способом отгородиться от правды. Чёрт, чёрт! Разве так можно? Да и вообще, о любви ли думать в её положении, когда впору завести белую кошечку и записаться в ряды старых дев? Дни пробегали за днями, и от навязчивых мыслей некуда было бы деться, если бы их не заглушали заботы о насущном: о работе, о квартплате, о том, что бы съедобного и простого приготовить себе на ужин, когда после бесконечного дня уже не осталось сил. В Брюгге Китти так и не собралась съездить, запутавшись в прочных сетях повседневности, хотя Якоб неизменно каждый месяц присылал длинное письмо с пространными уговорами. О Египте и речи не шло. К осени Китти начал мучить непрекращающийся кашель, и обеспокоенная госпожа Пайпер настояла, чтобы девушка показалась врачу. Как выяснилось, ничего страшного, просто бронхит, от него ещё никто не умирал, хотя последствия из-за её пошатнувшегося здоровья могли быть грустными — вплоть до перехода болезни в хроническую форму, и доктор Джойс, поправляя на носу очки и выписывая рецепт с длинным списком лекарств, посоветовал девушке уехать из туманного волглого Лондона и из Британии вообще. Сменить обстановку, посетить какую-нибудь страну с сухим тёплым климатом. Китти с чистой совестью написала Якобу, что в Брюгге приехать не может, тамошняя погода будет ей неполезна. Значит, остаётся Египет. Пожалуй, она была даже рада, что обстоятельства вынудили её сдвинуться с мёртвой точки. И вот билет второго класса на пассажирское судно «Северная звезда», отплывающее через неделю в полдень, был куплен. В нём значился пункт прибытия — Александрия. Китти взяла в «Лягушке» отпуск на два месяца — пока на два, дальше она не загадывала. За неделю до отплытия она рассчитывал привести все свои дела в порядок. Госпожа Пайпер с энтузиазмом её поддержала, и Китти думала о путешествии, но чувствовала, что что-то держит её в Лондоне, держит и никак не отпускает, хотя прошло уже больше года, воспоминания сильно поблёкли и причиняли боль, только когда она вскакивала с постели, увидев неизменный и почти наскучивший сон. Что-то осталось незавершённым. Что-то тревожило. В сердце словно засела ржавая игла. Накануне отъезда Китти зашла в магазин купить продуктов на ужин. Давно стемнело, синим и красным мерцали вывески, а окна жилых домов желтели огоньками свечей. Крыш касался тонкий и ослепительно-острый серп месяца. Пробирающий до костей осенний ветер срывал с ветвей деревьев пожухшие листья, бросая их в лицо прохожим, гудел в проводах, выводя странную потустороннюю мелодию. Девушка задержалась у прилавка, подсчитывая сдачу. Среди тусклой потёртой мелочи блеснул новенький двухпенсовик. Китти присмотрелась. Недавно отчеканили партию монет по два пенни к памятной дате — с профилем Джона Мэндрейка. Игла сдвинулась, кольнула раскалённым остриём. Закружилась голова. Китти схватилась за край прилавка. — Леди, не задерживайте очередь, — раздражённо сказал продавец. — Извините, — Китти торопливо сгребла мелочь, сунула в карман и пошла к выходу, одной рукой придерживая бумажный пакет с продуктами, а в другой — сжимая двухпенсовик так, что ногти впивались в ладонь. Мысли сменяли одна другую с невообразимой скоростью. Натаниэль и Бартимеус, без сомнения, должны были погибнуть в Сент-Джеймс-парке, магического взрыва и железа хватало с лихвой, чтобы погубить и волшебника, и джинна. Но ведь Бартимеус мог погибнуть ещё две тысячи лет назад, когда защищал Птолемея в том храме. Судя по тому, что успела узнать Китти, по своей воле он тогда бы его не оставил. «Он дал мне последний дар», — туманно объяснил ей помрачневший Бартимеус. Значит ли это, что Птолемей его отослал, не спрашивая? Возможно. Мог ли Джон Мэндрейк поступить так же? Маловероятно. А вот Натаниэль мог. Тогда… тогда Бартимеус… жив? Руки неожиданно ослабели. Пакет ей удалось удержать, а вот монетка упала и покатилась по тротуару, взблескивая в свете фонарей. Удивительно, как ей не пришло это в голову раньше. Это же просто, но она берегла себя, не хотела думать, не хотела растравлять душевные раны. Добереглась! Охваченная странным возбуждением Китти почти влетела в квартиру, едва не уронив ключи на лестничной площадке и чуть не споткнувшись в крошечной прихожей о собранную загодя сумку с вещами. Заперла дверь, сгрузила продукты на обшарпанный стол, застеленный клеёнкой, в тесной кухне. Потёрла замёрзшие ладони и глубоко вздохнула. Бартимеус… Если он не погиб тогда, ей столько у него нужно спросить… А если он всё-таки погиб? Узнать это можно было только одним способом: попробовать его вызвать. Сил для вызова у неё хватит. Должно хватить. Чем она рискует? Да ничем. В худшем случае Бартимеус просто не явится, и она будет знать точно. И она смирится. Она метнулась в комнату, щёлкнула выключателем. Зажмурилась от яркого света. Деловито оглядела помещение, отодвинула в угол кресло-кровать, плотно задёрнула шторы, перед этим выглянув в окно с частым переплётом. Жила она на втором этаже, и через это окно ей были видны вершины клёнов в соседнем сквере, которые сейчас безжалостно трепал ветер. К стеклу прилип изящно вырезанный лист, подрагивал под сильными порывами, но держался. Китти снова потёрла ладони и зашлась в приступе кашля, который давно уже щекотал горло. Надо было укутаться шарфом потолще, пальто у неё старое, продувается насквозь, а доктор Джойс велел ей не переохлаждаться, напоминая, что со здоровьем шутки плохи. Она рухнула в кресло, чтобы отдышаться. Её взгляд скользнул по корешкам томов на книжной полке. Нет, книги ей ни к чему, она помнит ритуал вызова наизусть. Цветные мелки, линейки, свечи и благовония у неё есть: она купила всё ещё прошлой осенью, так, на всякий случай, вдруг пригодится. Тем более что особо защищаться ей не придётся. Она же собирается вызвать не кого-нибудь, а Бартимеуса. Китти трудно сглотнула и вскочила. Сбегала за благовониями в жестяных банках, свечами и мелом, хранившимися в кухонном шкафу, в несколько пинков скатала ковёр и придирчивым взглядом осмотрела пол — к счастью, достаточно гладкий. Взяла в руку мел и опустилась на колени, чтобы провести первую чёткую линию. У неё получится. Из-за кашля она сбилась на середине заклятья, пришлось перевести дух, справиться с нервной дрожью и начать сначала. Когда отзвучало последнее слово, произнесённое, как и остальное заклятье, негромко, но уверенно, несколько секунд ничего не происходило, и Китти, подавляя отчаяние, успела решить, что — всё, она ошиблась, нужно стереть меловые линии, убрать благовония подальше или вообще выкинуть и забыть. Но вот робко дрогнули огоньки свечей, задетые резким порывом взявшегося ниоткуда ветра, мигнула лампочка над головой, прошелестели всколыхнувшиеся шторы, проскрипели половицы. В пентакле напротив возник столб густого серого дыма, перевитый искрящимися белыми нитями молний. Он распух, с трудом помещаясь в круге, взметнулся вверх, к невысокому потолку, чтобы растечься там, окутывая лампочку. В комнате моментально потемнело. Китти фыркнула, ещё не веря, что у неё вышло: Бартимеус, любитель эффектов, ничуть не изменился за прошедший год. Главное, чтобы соседей не потревожил, скандалы ей ни к чему, хотя она и уезжает. Красноватый полумрак создавал прекрасную атмосферу для низкого голоса, загремевшего из центра дымного столба: — Кто ты, осмелившийся потревожить Бартимеуса, Сакара аль-Джинни, Н’горсо Могучего, Сереб… — Это я, — сказала Китти. — Привет. Столб дыма опал, съёжился. В комнате сразу стало светлее. Китти моргнула — теперь в пентакле напротив стоял мальчик-египтянин в белой набедренной повязке. — Э-э-э… Привет, — проговорил он, не глядя ей в лицо, а преувеличенно равнодушно рассматривая ровно прочерченные меловые линии. Китти только сейчас поняла, что привычка и нервное возбуждение сыграли с ней злую шутку: она почти не следила за своими руками и в результате по всем правилам начертила практически идеальный пентакль без единого изъяна, что Бартимеус мог воспринять как проявление враждебности, потому что после её путешествие через Врата Птолемея подразумевалось, что они безоговорочно друг другу доверяют. Она уже открыла рот, чтобы разрешить это недоразумение, когда Бартимеус наконец исподлобья посмотрел ей в глаза и хмуро заговорил: — Ты выглядишь куда лучше, чем в прошлый раз. — Ты тоже, — неловко пробормотала сбитая с толку Китти, которая уже забыла, что она хотела спросить у джинна, — она забыла и о том, что вообще хотела что-то спрашивать. — Шрам-то где получила? — А… — она коснулась рассечённой левой брови, провела пальцами по полоске гладкой кожи. — Это Амулет Самарканда и взрывная волна постарались. Бартимеус понимающе покивал, поднял палец и поднёс его к границе. Линии пентакля вспыхнули красным, посыпались колючие мелкие искры — мальчик-египтянин торопливо отдёрнул руку. И тут Китти решилась, почти чувствуя, как рушится их взаимопонимание: она сделала быстрый шаг вперёд, выйдя из своего пентакля. Мальчик-египтянин в мгновение ока оказался рядом с ней. Сильная жёсткая рука — подобного девушка от Бартимеуса не ожидала — схватила её за шиворот, вздёрнула в воздух. Насмешливые слова легонько пощекотали её беззащитное обнажённое горло: — Я могу сделать с тобой всё, что мне заблагорассудится. Не боишься? — Я доверяю тебе, — зажмурившись и как никогда соответствуя своему второму имени [1], сдавленно просипела она и после паузы добавила, пытаясь растопить пока ещё тонкий ледок между ними: — Как Птолемей. Пальцы на её воротнике разжались. Китти обессиленно опустилась на пол, подтянула колени к груди, обхватила их руками, наблюдая за тем, как джинн бродит по комнате, заинтересованно вертя головой и с брезгливой миной шарахаясь от стоявших тут и там банок с благовониями. А она просто не знала, что ему сказать. Голова казалась странно пустой и лёгкой, словно все мысли разом улетучились. Бартимеус подошёл, сел напротив неё, скрестив ноги. — Ну, что на этот раз? — спросил он. — Что украсть, кого подставить или спасти? И учти, я, конечно, в лучшей форме, чем тогда, но моя сущность, измученная пребыванием на Земле, восстановилась не до конца, так что пожалей бедного джинна и не поручай ему слишком опасных заданий, о моя госпожа! Хотя и de jure, и de facto [2] моей госпожой ты можешь считаться лишь постольку, поскольку я проявлю благосклонность к твоим просьбам… Китти, не веря своим ушам, подняла голову и упёрлась взглядом в его широкую ухмылку. — Ах ты!.. — задохнулась от возмущения она, сообразив, что её самым наглым и бессовестным образом разыграли, а она и повелась, и пожалела, что вышла из пентакля, потому что у неё руки зачесались запустить в проклятого демона какой-нибудь гадостью вроде Направленного Ущемления… или хотя бы вот той жестянкой с розмарином. Она вскочила и согнулась пополам в очередном приступе кашля. Когда она отдышалась и смогла, наконец, выпрямиться, раздумав бросаться благовониями, оказалось, что мальчик-египтянин смотрит на неё с довольно странным выражением лица, одновременно выжидающим и сомневающимся. Возможно, ей почудилось, но в глубине его тёмных глаз читалась тревога. — Ну, так что на этот раз? — уже серьёзно повторил Бартимеус. Китти, как заворожённая, следила за движениями его губ, а потом, вдруг очнувшись, заговорила: — Я уезжаю. Вот… хотела попрощаться. Точёные черты мальчика дрогнули. Она торопливо добавила: — В Египет. Точнее, в Александрию. Завтра в полдень отплывает корабль. — Надеюсь, ты, как делали в старые времена, написала завещание и привела все дела в порядок? — поинтересовался он. — Морские путешествия могут быть очень опасны. Китти уже придумала ответную колкость, когда внезапно поняла, что всё не то и не так, что не для того она его вызывала, чтобы состязаться в остроумии, что они говорят не о том, что у них на уме, а о каких-то глупостях. В его глазах она увидела то же самое и слегка улыбнулась — впервые за много дней. Она снова села на пол и начала рассказывать. Об изменениях в империи, о новом Парламенте, о жизни после того дня, о работе, о госпоже Пайпер, о миссис Колтон, о кошмаре, об осени, игле в сердце и о своей болезни, о радости, когда она поняла, что Бартимеус не погиб. Обо всём, сбиваясь и возвращаясь к потерянной нити, повторяясь и упуская детали — говорила, просто чтобы не молчать, словно боялась, что тишина разрушит хрупкую связь между ней и Бартимеусом. Она говорила, просто чтобы слышать собственный голос и верить, что происходящее ей не снится, что Бартимеус здесь, что он настоящий. Она говорила, пока мальчик-египтянин её не перебил на полуслове: — Он передавал тебе привет, — сказал он. Китти вздрогнула, сразу поняв, кого Бартимеус имел в виду. — Он… — она чуть помедлила, сомневаясь — стоит ли, потому что ответ на вопрос был очевиден и сидел сейчас перед ней, — отпустил тебя? — Угу, отпустил, — мальчик-египтянин скривился, как от зубной боли, хотя зубы у него болеть не могли. — Ненавижу его за это. Китти недоуменно сдвинула брови. Вряд ли Бартимеус питал к Натаниэлю настолько сильную привязанность, чтобы страдать из-за того, что не погиб вместе с ним. — Ненавижу, потому что он лишил меня возможности ненавидеть волшебника Джона Мэндрейка — а мне есть за что его ненавидеть, — пояснил он, перехватив её взгляд. Она закашлялась. — Островной климат определённо тебе вреден, — заметил Бартимеус. — А ты думаешь, почему я собралась в Египет? — хрипло проговорила она и прикусила губу, потому что следующий вопрос, так и норовящий сорваться с языка, касался мыслей Натаниэля, которых Бартимеус не мог не знать. Это был бестактный вопрос, бессмысленный и просто-напросто глупый: разве ей станет гораздо легче оттого, что она услышит об ответном чувстве? К стыду примешивалась глухая злость на саму себя и на свою женскую натуру. Переходный возраст как-то прошёл без подростковой игры гормонов и пресловутой «первой любви», о которой пишут в слащавых романах в розовых обложках с витиевато выписанными названиями. Китти тогда было не до того, она жила и дышала Сопротивлением, вкладывая в него душу полностью, без остатка. А теперь, несмотря на то, что она выглядела так, что могла считаться привлекательной, однажды посетившая её мысль о том, чтобы завести семью, была безжалостно отметена в сторону. Вытеснена из сознания, как не имеющая права существовать. Нет. Никаких детей и тем более никаких внуков. Уж лучше остаться «унылой и одинокой старой каргой», потому что впустить кого-то в своё одиночество — это больно. Это куда больнее, чем слабость, чем игла в сердце, чем страшные сны, чем подорванное Иным Местом здоровье. Это куда больнее, ведь придётся рвать себя на части, деля с кем-то, кто никогда не сможет понять её и ощутить, через что она прошла. С воспоминаниями намного проще — они неосязаемы и нетребовательны. К тому же Бартимеус уже частично ответил на её незаданный вопрос. Натаниэль передавал ей привет. Он думал о ней перед смертью. — Бартимеус… — начала она и осеклась. Собралась с духом и всё-таки продолжила: — Есть ли что-то… после? — А? После? В смысле после… ну, сама понимаешь? — Бартимеус нарочито медленно провёл ребром ладони по своему горлу. Она кивнула. — Понятия не имею. Она во второй раз вскочила с острым желанием придушить злокозненного демона, который уже изрядно достал её своими подколками. Мальчик-египтянин лукаво блеснул тёмными глазами, словно прочитал её мысли, а потом снова посерьёзнел: — Я патологически честен. Я правда не знаю. Думаешь, если бы мне было достоверно известно о существовании Мира Мёртвых, я бы не нашёл способ там побывать? Он поднялся на ноги, отряхивая с набедренной повязки несуществующие пылинки. — Скажи прямо, что ты хочешь услышать, — глядя ей в глаза, тихо произнёс он. — Хватит ходить вокруг да около. Китти Джонс, которую я помню, терпеть не могла увиливать. Китти вспыхнула, глубоко вздохнула и ответила ему таким же пристальным взглядом, как будто пыталась увидеть его насквозь, прозреть сущность через воссозданное по памяти обличье: — Он умер? — видимо, было что-то в тоне, которым она задала, в общем-то, ненужный вопрос, что заставило Бартимеуса опять скривиться. — Да, он умер, — джинн чуть поколебался, словно решал, стоит ли говорить дальше, и с сожалением признался: — Мы тогда солгали тебе. Он был ранен смертельно, и в любом случае… Китти на мгновение прикрыла глаза, давая ему понять, что достаточно, что она услышала. Она догадывалась. Она не зря обвиняла их во лжи. Но почему-то стало легче, теперь, когда она знала точно, когда все точки над i были расставлены. И ведь действительно, нужно завершить все дела, и осень удивительно совпала с временем отъезда. Осталось чуть-чуть. Она открыла глаза, снова поймав его взгляд, и выдохнула: — Натаниэля ты тоже… ненавидишь?.. И прикусила язык. В двух шагах от неё стоял… Джон Мэндрейк? Натаниэль? Безупречно одетый, изящный, высокомерный, холодный — властный волшебник, такой, каким он явился в трактир. Но вот он пошевелился — двинул плечом, чуть наклонил голову — и мгновенно стал другим, оставаясь прежним. Растрепались коротко остриженные волосы, распахнулся шире порванный ворот запятнанной алыми каплями рубашки, в глазах засветилось необычное для Мэндрейка выражение гневной заботы — человек, каким она его запомнила в ту ночь. — Я говорил тебе, какую власть имеют имена, — сказал Бартимеус губами Натаниэля. — Я же говорил… Она не слышала. Она стремительно шагнула вперёд, обвивая его шею руками и неловко целуя. Его губы были тёплыми и мягкими. И потерявшая голову от этого неожиданного и почти обжигающего тепла, поддавшаяся внезапному порыву Китти уже не понимала, кого именно она целует: Натаниэля? Бартимеуса? Натаниэля — отчаянно цепляясь за ушедшее несбывшееся прошлое, которое осыпалось осенней листвой в грязь и утекло сквозь пальцы дождями, или Бартимеуса — вступая в неизвестное будущее, которое пришло без спроса? Кого? Китти с трудом удержалась от нервного смеха, увидев беспомощное и растерянное выражение его лица, когда он отстранил её, держа за плечи — крепко и довольно жёстко, кстати, словно она была помешанной и он опасался, как бы припадок не перерос в буйство. Она и сама не знала, что на неё нашло. Но оно того стоило. Бартимеус пару раз открыл и закрыл рот, прежде чем произнёс предсказуемое: — Сумасшедшая, — и прозвучало это не как вопрос, а как диагноз. Китти продолжала на него смотреть, уголки её губ подрагивали. Бартимеус отпустил её и предпринял ещё одну попытку её отрезвить. — Это всего лишь маска, Китти, — сказал он, берясь рукой за собственный подбородок и повернув голову вправо-влево. — Маска. — Он принял облик Птолемея. — И это тоже… маска. То, что я есть на самом деле, и то, что ты видишь, не имеют ничего общего. И… чтоб тебя, Китти, ты же была в Ином Месте! — Была, — наконец загадочно обронила она. Бартимеус умолк, а она, успевшая за несколько секунд передумать столько, сколько не думала за несколько недель, продолжила: — Бартимеус… скажи, это очень… — «Глупо? Безумно? Необычно? Неестественно? Безнравственно?» — Это очень странно… — пожалуй, придётся всё-таки сказать правду, — любить одновременно двоих? — Ну, тут всё зависит от того, свойственно ли данное явление той или иной культуре, — задумчиво произнёс он и ехидно заулыбался. — Например, в некоторых племенах в период первобытности, а иногда и позже, полиандрия [3] считалась абсолютно нормальной… — Раздражавшая её улыбка вдруг погасла. — О нет. Нет. Нет-нет-нет. Только не говори мне… Она грустно улыбнулась, подтверждая его худшие подозрения. Он поднёс руку к губам и тотчас же отдёрнул, словно обжёгшись. — Сумасшедшая, — повторил он, но теперь в его голосе ей послышалось восхищение. — Какая есть, — пожала плечами она. — Ты хотя бы понимаешь, что это немыслимо? — Прекрасно понимаю. И… не смотри на меня так, Бартимеус!.. я ведь ничего не требую ни от тебя, ни от него, мёртвого. Просто, если попытаться объяснить, — медленно проговорила она, как будто размышляла вслух, — мне понадобился ты, чтобы наконец разобраться в себе. Можешь считать, что я использовала тебя, как какая-нибудь волшебница. Если это оскорбляет твоё достоинство, я сейчас же отпущу тебя. Она с интересом наблюдала за тем, как вытягивается лицо мальчика-египтянина. — А может быть, я сам решу, что мне считать? — огрызнулся он. Китти опять грустно улыбнулась. — Я слушаю. Бартимеус взъерошил волосы, запустив в них обе пятерни, и простонал: — Если я однажды тронусь рассудком, как Гонорий, виновата будешь ты! Поставить меня в один ряд с Мэн… Натаниэлем! — фыркнул он. — Да чтобы ты знала… — он осёкся и махнул рукой. — Отпусти меня, Китти. Правда, отпусти меня. Так будет лучше. — Ладно, — преувеличенно бодро откликнулась она. — Иди в пентакль. Она прошлась по комнате, собирая жестянки с благовониями и мелки и незаметно поглядывая в его сторону. Не забыть бы потом пол помыть, незачем за собой оставлять следы. Бартимеус тем временем переминался с ноги на ногу в своём пентакле и изредка, словно забываясь, касался губ. Она унесла собранное на кухню и вернулась. С порога начала проговаривать отсылающее заклятие, но Бартимеус её перебил: — Я тут подумал… Неплохо было бы увидеть современную Александрию. Она кивнула, понимая, чего стоил ему этот невероятно прозрачный намёк. С Александрией у Бартимеуса столько было связано, что вернуться в неё означало встретиться с собственным прошлым, а она отлично помнила, что он советовал при вызове духа ограничиваться только настоящим. Но иногда наступает время посмотреть в лицо тому, что сделало нас — нами. Бартимеус исчез, оставив за собой едкий запах серы — на память, что ли? Китти задула свечи, от которых потянулись тающие ленточки дыма, подошла к окну, раздвинула шторы, намереваясь проветрить комнату, и замерла, опираясь чуть дрожащими руками на подоконник. Сложно было поверить, что ей всё не приснилось, но ведь не приснилось же! А вечер давно перетёк в ночь, и серп растущей луны висел в зените, примешивая к огням фонарей свой молочный свет. Китти провела пальцами по стеклу, прижала ладонь к тому месту, где на другой стороне под порывами ветра ровно вздрагивал огромным обнажённым сердцем кленовый лист, как будто ночь билась в такт с её сердцем, из которого чья-то невидимая рука вынула ржавую иглу. И это было ещё одним доказательством того, что ей не приснилось. Китти чувствовала себя невозможно и бесстыдно счастливой. Настолько счастливой, что не задавалась никакими вопросами, сегодня вечером вопросов было достаточно. И её совсем не интересовало, что будет дальше. С ней. С Бартимеусом. С ними. Всё устроится. Всё наладится. И вообще, чёрт побери, кому какое дело до её дел?