Посуда бьётся к счастью

— Чёрт бы тебя побрал, Мэндрейк! — завопила Китти, швыряя в него тарелку. На обед была лазанья, и помыть посуду ещё не успели — успели только донести до мойки. Натаниэль, сообщивший всё, что хотел, и повернувшийся к выходу из кухни, ловко пригнулся. Тарелка грохнулась об закрытую дверь и разбилась вдребезги. Осколки фарфора осыпались на недавно вымытый пол. Брызги мясного соуса полетели на его рубашку. — Китти, ты прекрасно знаешь, как высоко наш премьер-министр оценивает творчество мистера Мейкписа, — предварительно набрав полную грудь воздуха, начал он, развернувшись к жене и безуспешно пытаясь оттереть с манжет красно-рыжие пятна. Рубашка была безнадёжно испорчена. — Чёрт бы побрал твоего премьер-министра вместе с этим графоманом! — Китти явно не желала ничего слушать, нащупывая в мойке позади себя вторую тарелку. — У меня при одном воспоминании о его «Аравийских лебедях» челюсти сводит! — О его «Лебедях Аравии», — осторожно поправил её Натаниэль, внимательно следя за её рукой. Как сказал бы Бартимеус, попадание тарелкой в голову не смертельно — не серебряный метательный диск всё-таки, — хотя и довольно болезненно. — Что бы я ни думал о таланте мистера Мейкписа, если я хочу сохранить своё влияние в Совете и благосклонность премьер-министра, я обязан — слышишь, обязан — присутствовать на премьере новой пьесы, как и другие члены правительства. С женой. Сама понимаешь, семейные ценности сейчас в моде. — Семейные ценности?! — взвизгнула Китти, всё-таки нащупав тарелку и отправив её по той же траектории. Натаниэль снова успел пригнуться — но не избежать новой порции брызг. Теперь рубашку уже ничто не могло спасти, даже своевременное вмешательство миссис Колтон, экономки [1], творившей чудеса в том, что касалось стирки и уборки. — Покорная воле мужа жена — одна из Идеальных Добродетелей, как ты помнишь, — рассерженный тем, что придётся переодеваться и рисковать приездом вовремя на собрание Совета, он неловко подлил масла в огонь внезапной ссоры. — Я сказал, что завтра мы идём на премьеру. Вдвоём. И это не обговаривается. — Ах да, покорная! — Китти сжала кулаки, и Натаниэль запоздало вспомнил, что её удар правой был сногсшибателен во всех смыслах. Вот, пожалуй, только синяков ему не хватало для полного счастья, Бартимеусу на радость. Зловредный джинн постоянно отпускал шуточки в адрес молодожёна, пользуясь тем, что Натаниэль не мог ответить ему ничем серьёзным — ни раскалёнными Иглами, ни Направленным Ущемлением, ни Раздиранием Сущности… Но наряду с шуточками Бартимеус иногда добавлял, что Натаниэль теперь снова «скорее Натаниэль, чем Джон Мэндрейк», причём исключительно благодаря влиянию Китти, хотя он её и недостоин. Разбираться в том, что имел в виду джинн, было как-то недосуг, тем более что Натаниэль подозревал: подразумевались крайне не лестные для него вещи. За полгода брака он узнал только один действенный способ прекратить разгоревшийся скандал. К счастью, передвигался Натаниэль быстро. Удар кулаком скользнул по рёбрам, заставив сдавленно охнуть, а поцелуй получился долгим, с привкусом специй и крепкого чая. — Мерзавец, — сказала Китти, облизывая губы. — Это нечестно. — С мятежниками любые средства хороши, — возразил он, приподнимая её и усаживая на стол, и покосился на закрытую дверь в надежде, что слуги будут достаточно деликатны, чтобы строить сплетни на основе одних только домыслов. Оказалось, что одного поцелуя ему мало, его тело потребовало большего. Чёрт с ним, с совещанием, он успеет. Похоже, Китти подумала и почувствовала то же самое, потому что вместо того, чтобы попытаться ударить мужа во второй раз, обхватила его бёдра ногами, притягивая к себе и вцепляясь в затрещавший воротничок рубашки, чтобы впиться в губы собственническим поцелуем, не менее долгим и жадным, чем предыдущий. За полгода совместной жизни они научились понимать друг друга без слов, обходясь взглядами и прикосновениями. Натаниэль запустил руку ей под блузку и провёл пальцами вдоль позвоночника, заставляя Китти трепетать — отчасти от холодных касаний его пальцев, отчасти от возбуждения. Он знал, что ей это приятно, а она знала, что ему приятна теплота её кожи. Ощущать друг друга они тоже научились — пусть не сразу, пусть в их первую ночь, когда они боялись даже дотронуться, всё было неловко, стыдно и больно. И уже привычный ритуал каждый раз казался прочувствованным по-новому. Долгий взгляд. Прерывистое дыхание. Поцелуи — в губы, в шею, в ключицы, и плевать, что потом могут быть синяки. Скользящие по телу пальцы. Расстёгиваемые пуговицы, рывком стягиваемая с плеч рубашка — Натаниэль дёрнулся, услышав, как дорогущие запонки полетели куда-то под стол, но Китти его удержала. Треснувшая по шву юбка. Крючки блузки. Тонкая невесомая ткань, стекающая на пол. Ремень — Китти вскрикнула, поцарапавшись пряжкой, и поднесла руку ко рту, чтобы зализать ранки. И самое важное, когда не остаётся больше преград. — В такие моменты я тебя ненавижу, — заявила она, упираясь ладонями ему в грудь. — А я ненавижу тебя во все остальные, — парировал он, легко преодолевая её сопротивление. Иногда, после сплавлявшей их в единое целое близости, после моментов обоюдного доверия, когда она могла звать его истинным именем, а он — не вздрагивать от страха, слыша его, Китти задумывалась, что это как-то неправильно: любить и желать одновременно двоих, потому что Джон Мэндрейк и Натаниэль были, по сути, разными людьми и сейчас она отвечала на торопливые ласки Мэндрейка, чтобы на несколько минут заполучить в свою власть Натаниэля. Хотя нет. «Натаниэль…» — слишком длинное для выдоха-полустона слово. «Нат…» — проще. Ближе. Обхватить его плечи, чтобы бережно придержали в ответ. Чтобы довели до конца, не отпуская ни на мгновение. Чтобы понять — она тогда согласилась не зря. — Ну так что, мы идём на премьеру? — прошептал Натаниэль Китти на ухо перед тем, как отстраниться и попробовать восстановить сбившееся дыхание. — Тебе повторить ответ? — она тоже дышала тяжело. — Не сейчас, — ухмыльнулся он, выпутываясь из её объятий и приглаживая по-военному коротко остриженные волосы. — Но если эта Фаррар сделает мне ещё хотя бы одно замечание… — угрожающе проговорила Китти, которая приводила себя в порядок, сидя на столе и наблюдая за тем, как муж подбирает с пола рубашку, отряхивает её и, брезгливо морщась, надевает — не идти же до гардеробной полуголым, подтверждая вполне обоснованные подозрения прислуги, если он попадётся кому-то на глаза. — Клянусь, Мэндрейк, я её убью! — Договорились, — кивнул Натаниэль. Он попытался застегнуть рубашку, обнаружил, что трёх пуговиц не хватает, наклонился, заглядывая под стол в поисках запонок, махнул рукой и выпрямился. — Только сделай это так, чтобы на тебя не пало подозрение. Поражённая Китти застыла. Обычно Натаниэль всячески пытался помешать жене свести счёты с Фаррар, которая не упускала случая с милой улыбкой и блеском в зелёных глазах сказать ей тщательно завуалированную под комплимент гадость. — Ты шутишь, — недоверчиво произнесла она, приподнимая бровь. — Китти, в данный момент я уже опоздал на совещание по поводу перспектив четвёртого года американской кампании на целых пять минут, — сосредоточенно проговорил Натаниэль и мельком посмотрел на часы, стоя на пороге. — У меня нет времени препираться с тобой, — скороговоркой добавил он и захлопнул дверь. И очень вовремя: об неё тотчас же в мелкую фарфоровую крошку разбилась подвернувшаяся Китти под руку чашка из нового мейсенского [2] сервиза.