«Книга Всезнания»

Ночь — самое тихо время суток, когда жизнь словно замирает. Даже часы стараются тикать потише, чтобы не разрушать атмосферу безмятежности и покоя. Ночь — самое лживое время суток. Окутывающее мнимым покоем тех, кому не до сна, и шепчущее остальным, что беспокоиться не о чем. «Там кричали, вы слышали?..» «Нет, что вы, вам показалось. Смотрите, какая тихая темная ночь…» Утром собачники найдут труп. Ночь тихо посмеется, растаяв в рассвете. Она ведь сохранила свою безмятежность. Молодой человек лет семнадцати стоял в залитой темнотой, как жидким гудроном, комнате и словно пытался разучиться дышать. Вода вырывалась из крана и исчезала в сливной трубе с гулким журчанием, но он к ней не прислушивался. Просто мыл руки, раз за разом поднимая кусочек мыла, три раза поворачивая его в ладонях и опуская на место. А затем тер руки так, словно хотел смыть собственную кожу. Вода бурлила, унося чистую пену в сток. Белый обмылок скользнул по пластику мыльницы, в который раз оказавшись в мокрых ладонях. Куртка парня лежала в стирке, как и вся его повседневная одежда, которую он не хотел надевать больше никогда в жизни. Иссиня-черные волосы, пропитавшиеся потом и уже не похожие на иглы дикобраза, а скорее напоминавшие влажную паклю, были закованы в привычный «хвост», который ему хотелось развязать, чтобы сунуть голову под кран. Но нет, сначала… Мыло упало на пластик с глухим стуком, словно кости скелета столкнулись в гробу. Отмыться. Ему необходимо было отмыться. От темноты, что его окружала. От ненависти, которой почему-то он больше не чувствовал, но которую слишком отчетливо помнил. От крови, которая давно умчалась в канализацию к другим нечистотам. Крики еще звенели в ушах, и мирная тишина казалась неправильной. Ее надо было уничтожить… хотя бы плеском воды. Где-то далеко ухнула сова, Мукуро поежился. Он любил сов, они казались ему символом мудрости, но сейчас были неуместны. Только не в этой тишине, только не в ночь, когда он понял, как сильно ошибался, не под аккомпанемент уже не красной, но всё такой же мерзкой воды из труб! Хотелось плакать. Но руки в который раз взяли кусок мыла, от которого остался лишь небольшой обмылок. — Чёрт. Чёрт. Чёрт. Он молчал. Он не знал, кто это сказал. Может быть, кусок мяса в подвале, который совсем недавно смотрел на него с таким презрением? Может быть. Потому что Рокудо Мукуро не мог проявить слабость, не мог переживать из-за какой-то пытки, не мог стараться выкинуть из головы страшные проклятия и стоны. Не мог. Он просто смывал с пальцев — не дрожавших, не сбивавшихся с ритма — чужую кровь. А где-то в подвале человек, больше не похожий на себя, хотел что-то сказать, но не мог. «Ух!» Мукуро захотелось кинуть в сову за окном чем-нибудь тяжелым. Но он даже не обернулся, и лишь сделал напор ледяной воды в раковине еще сильнее. Кран на максимум, брызги во все стороны. Черная футболка обрела украшения в виде темных пятен. Мукуро ненавидел темные пятна — именно сейчас он их ненавидел. И даже зная, что это всего лишь вода, скинул футболку. Рокудо Мукуро убил огромное количество людей. Его душа помнила, как безучастно столетиями пронзала грешников трезубцем. Но он никогда в жизни не вырывал людям ногти, не дробил кости, не прижигал кожу… до этой ночи. И он не хотел об этом вспоминать. Но он помнил. Рокудо Мукуро заплатил. И продолжал платить собственной памятью. — Чёрт. Чёрт. Монотонно, ритмично, раз за разом кусок мыла становился тоньше. Что будет, когда он исчезнет? Зеркало, неспособное отразить лихорадочный блеск глаз из-за темноты, разобьют в приступе ярости? Или ладони продолжат тереть друг друга, пока не смоют кожу вместе с кровью? Он ненавидит кровь! Луна заглядывала в комнату, не в силах проникнуть в ванную, и иллюзионист порадовался бы этому, если бы мог сейчас хоть чему-то радоваться. Но он не мог ни улыбнуться, ни уронить хоть одну слезинку. Он был сильным. Он хотел быть сильным. А еще он знал, что должен был заплатить. Потому что за ошибки всегда приходится платить. — Чёрт! Мыло почти исчезло, сова ухала, словно насмехаясь над человеком, который больше не верил в собственную мудрость, а темнота играла с луной в салки, не желая отдавать ей ни пяди земли. Тучи вступали в спор, примкнув к темноте, а звезды ехидно подкалывали врагов луны, тонкими иглами пронзая черное небо. Все спали, не замечая этой игры, не слыша тихого потрескивания часов и вторящей им совы. Не зная, что в подвале доктор Шамал оказывал первую медицинскую помощь выжившему человеку, рассказавшему всё, что знал о химикатах, способных воздействовать на эмоции. Бесполезно. Кровь, которой уже не было, не хотела смываться с рук, давно замолкшие крики отказывались растворяться в темноте. Мукуро подумал, что может сломаться. Впервые в жизни. Потому что никогда прежде он не доводил людей до агонии. Планомерно, ритмично, эффективно. Словно средневековый палач. Рокудо Мукуро не был палачом, и он почти сломался, примерив слишком тяжелую для него маску. Дверь еле слышно скрипнула в тот момент, когда обмылок исчез из рук иллюзиониста, скользнув в слив едва различимой белой полоской. Ладони с так и не задрожавшими за весь вечер пальцами продолжали смывать что-то, что уже не видели глаза, но чувствовала кожа. — Мукуро-сама… Это не сова. И это не ты. Обернешься? Ведь кто-то стоит за твоей спиной! За спиной, за спиной, за спиной! Мукуро сделал шаг назад. Руки выскользнули из-под ледяной воды, и их тут же пронзили сотни горячих игл. А еще по ним словно что-то потекло. Что-то вязкое, как нефть, что-то горячее, как какао, что-то мерзкое, как… — Мукуро-сама, не надо… И ладони, вновь вернувшиеся под кран против воли своего хозяина, вдруг накрыли теплые, хрупкие, удивительно нежные пальцы. — Не надо, не изводите себя… — Уйди. Сильные люди не любят, когда замечают их слабость. Слабые — ненавидят. — Нет. Простите, Мукуро-сама, но… нет. Не сейчас. Еще теплые, но уже начавшие замерзать под ледяной водой ладони сжались, не желая отпускать руки человека, которого хотели спасти. — Уйди, Наги! Ее имя, настоящее, не анаграмма его собственного, больно резануло по ушам. «Хром Докуро» — «Рокудо Мукуро» — «Шесть путей трупа». «Она же еще жива, зачем я день от дня ее убиваю?» Верный вопрос. Но задан слишком поздно. Точка невозврата уже пройдена. — Нет. Я останусь с Вами. «Почему? Почему, черт возьми?!» Хотелось кричать. Хотелось встряхнуть ее, вжать в стену и раз за разом повторять один и тот же вопрос в сотне вариаций. «Почему веришь мне?» «Почему остаешься со мной?» «Почему не боишься?» «Почему не можешь даже подумать о предательстве?» «Почему? Почему? Почему?» «Почему ты меня любишь?» Но ответ Мукуро уже знал. Этой ночью он услышал единственный ценный ответ. И дан он был на самый главный вопрос, хотя его никто не задавал. «Потому что ты еще жив». Жив. Как труп может быть жив? Как труп может быть кому-то нужен? Как труп может верить в чудо и видеть свет?.. Но он видел. Сегодня вечером в камере пыток он видел частицу света. И поверил в чудо, когда этот свет отказался оставить его один на один с болью и расплатой. А сейчас… Мукуро обернулся. Хром стояла рядом, сжимая его ладони изо всех сил и словно стараясь защитить их от ледяной воды, замораживающей нервы… а может, от чего-то горячего, что давно уже растворилось в мыльной пене?.. Русалки превратятся в морскую пену, если принц их обманет. В чудеса нельзя верить, нельзя соглашаться на сделку, в которой шанс выигрыша слишком мал. Нельзя надеяться на счастье, если оно иллюзорно. Иллюзия — это обман. И трупу не стать живым. Он всего лишь лживая иллюзия, ненужная реальности… — Мукуро-сама, пожалуйста, не прогоняйте меня. — Почему? — устало. — Я ведь нужна Вам… — тихо. И еще тише: — А Вы мне… У волшебных сказок всегда счастливый конец. У реалистичных сказок — печальный. Но никто не знает, что фатум предопределил для него. И будет его сказка волшебной или… — Я устал… — Я знаю. Она улыбнулась, и он ее не оттолкнул. Сова всё так же ухала где-то за окном, а тонкие, хрупкие ладони вытянули крепкие, плотно сжатые из-под ледяной воды, и кран уронил в сток последнюю слезинку. Тихо всхлипнул, словно прощаясь с жизнью, сплюнул. Но на него уже никто не обращал внимания. Рокудо Мукуро осмелился поверить в чудо. В то, что он на самом деле еще жив и имеет на это право. Луна подмигнула, вынырнув из-за тучи, и спряталась за соседней. Двое иллюзионистов вышли из ванны и опустились на кровать, всё еще держась за руки и не глядя на игриво развлекавшуюся с ночью луну. Он ничего не говорил, а она просто продолжала сжимать его ладони, желая отогреть их. И часы начали тикать чуть громче, решив подарить иллюзорному покою ночи настоящие, живые звуки. Он ненавидел быть слабаком. Он не хотел, чтобы его слабости замечали. Но он был сильным. И потому нашел в себе силы не оттолкнуть человека, который мог принять в нем даже слабость. — Мукуро-сама… — когда часы утихомирили бешеный пульс, а руки перестали колоть сотни раскаленных игл, она решилась разрушить тишину. И это не было неуместно, как крик совы. — Можно рассказать кое-что? — Что-то, чего я еще не знаю? — попытался пошутить он, но привычный тон показался абсурдным даже ему самому. — Да, — Хром не обратила на абсурд никакого внимания, словно не заметила его. И сердце трупа ударило о ребра, послав мозгу шифровку: «Она умеет видеть больше, чем кто бы то ни было». — Ну попробуй… — Когда я лежала в больнице, — фокусник напрягся, но тонкие пальцы, нежно сжимавшие его собственные, не дали ему прервать болезненный рассказ. Ведь если она сама решила об этом вспомнить, значит, он не должен защищать ее от этой боли. Или же?.. — родители меня не навещали. Им сказали, что я не выживу, если не пересадить мне органы, и потому они ко мне ни разу не зашли. Я слышала, как мама говорила в коридоре, что отдавать мне почку глупо, ведь у них самих еще вся жизнь впереди… И снова мощный удар сердца, словно решившего пробить грудную клетку. «Твари». Алым пятном вспыхнула ярость, но тут же была смыта ледяной водой в сток. Алому не место в этом мире, иначе его станет слишком много, и в нем можно будет захлебнуться. — Я тогда подумала, что точно умру. И уже себя похоронила. Никто об этом не знает, но я лежала на аппаратах искусственного дыхания в сознании. И придумывала для себя эпитафии. Глупо, наверное, но мне хотелось, чтобы на могильной плите — обязательно черной, мраморной — выбили красивую надпись. Я перебирала в голове сотни фраз, но никакая не нравилась. Я всё думала, что могло бы порадовать меня и одновременно не слишком расстраивать тех, кто ее прочитает? И не могла придумать. А когда мама с папой отказались от пересадки хотя бы почки, которую врачи нашли, потому что всего одна пересадка меня бы не спасла… — голос девушки задрожал, но она покрепче сжала руки иллюзиониста, смотревшего в темноту, и закончила: — Я тогда поняла, что хотела бы увидеть на своей могиле. «Помним и любим, Наги». Глупо. Потому что мне бы этого не написали. И эта фраза раздражала бы родителей. А смотрителям кладбища проще оттирать плиты с одним именем и датой, чем с лишними надписями. Но я подумала, что это всё, что мне нужно. Никакие другие надписи не нужны, даже имя и даты. И знаете… я понимала, что этой надписи никогда не будет. Поэтому, когда мне стало чуть лучше, нацарапала ногтем на тумбочке: «Помню и люблю, Наги». Врачи сказали родителям, что улучшение — верный признак скорой смерти. Но… я себя уже похоронила. Мукуро вздрогнул, но повел плечами, не желая показывать девушке, что ее слова его задели. Луна снова выплыла из-за туч, светлые квадраты расчертили пол, и Мукуро подумал, что футболка осталась в ванной, а потому его худое, слишком худое тело снова увидит тот, кому он не хотел показывать свои слабости. Только почему-то сейчас это было не важно. — Я лежала и просто ждала смерти, даже представляла, что кровать — это гроб. Хотела смириться заранее, чтобы не стать призраком… да и вообще. Но я всё-таки хотела жить. Знаете, я ведь смирилась тогда, правда, и мне было всё равно, найдут доноров или нет. Но я сама не понимала, что хотела жить. А когда заснула и увидела на берегу реки Вас… я это поняла. Вы протянули мне руку и сказали, что я не должна умирать. Позвали меня с собой… Я впервые была кому-то нужна. Третий удар. И ненавистное число «три», в удвоении дающее «шесть», не вызвало раздражения. Потому что сердце, врезавшись в ребра, внезапно ускорило свой бег. А у трупов не бывает такого бешеного сердцебиения. — И я поняла, что мне еще рано сдаваться, рано умирать. Пока есть хоть один человек, которому я нужна, я буду жить — ради него. А еще я поняла, что на самом деле не хотела умирать. Там ведь уже не будет никого, кому я буду нужна, и не будет даже шанса его найти… Знаете, когда я очнулась, и у меня были иллюзорные органы, я зачеркнула эпитафию. Самой себе ее писать было глупо. Я ведь была еще жива, хоть и думала, что это не так. А еще… это были мои слова. А значит, никто бы меня не помнил. Поэтому… не хороните себя заживо, Мукуро-сама. Не запрещайте себе по-настоящему жить. Он вздрогнул. На этот раз — по-настоящему, даже не пытаясь этого скрыть. И сердце, сорвавшееся в галоп, аритмичной морзянкой выбило: «Ты не труп. Плевать на имя. Потому что она верит, что ты еще жив. Верит в тебя. Верит… в чудо». Чудеса — прерогатива иллюзионистов. Они создают чудеса, обманывая всех вокруг, но отлично знают, что иллюзии лживы. Чудес не бывает, если их создавать Пламенем Тумана, фантазиями и сказками. Но что если чудо попытается создать настоящее, реальное тепло ладоней, не желающих лгать? — Я итальянец. Переставай добавлять к моему имени суффикс «сама»… Это ни к чему, Наги. Она непонимающе посмотрела на него, а затем улыбнулась. Потому что в синей, неизувеченной страшными опытами радужке теплилась жизнь. Впервые за долгие годы. — Хорошо, Мукуро… сан? — Просто «Мукуро», — поморщился иллюзионист и перехватил ее ладони. Он всё так же смотрел на пол, но уже не на черные разводы тьмы, а на светлые лунные блики. — Хорошо, — румянец залил бледные щеки, а иллюзионист вдруг спросил: — Ты видела родителей, Наги? После исцеления? Кровь отхлынула от щек Хром, и она опустила взгляд на тот самый лунный пол, сияющий, словно гладь ночного пруда. — Видела. — Что они сказали? — Что я могу идти, куда хочу, раз так решила. С каждым словом ее речь становилась всё тише, а его — всё решительнее. — Ты не стала нужна им, даже чудом выжив? — Нет… — И ты всё еще хочешь жить? — Да… Девушка задрожала, болезненные воспоминания, о которых она не хотела говорить, вспарывали сознание острым скальпелем. А непривычный, настороженный, решительный, но без толики фальши голос, задававший жестокие вопросы, казался беспощадным палачом, решившим вырвать из жертвы правду. Но Мукуро и был палачом. Стал четыре часа назад, чтобы заплатить за грехи. Зачем же он начинал жизнь после финала с жестоких слов?.. — А твоя эпитафия не изменилась? Ты хочешь, чтобы после смерти тебя помнили? Хром вздрогнула, и ее взгляд лихорадочно забегал по полу. Она не хотела давать ответ. Но и солгать не могла. — Да… Мукуро-сама, я не… Он не дал Наги договорить. Потому что не хотел причинять ей боль. Рокудо Мукуро, ставший палачом этим вечером, оставил слишком тяжелую, чуть не сломавшую его маску в подвале. И девушке, которая сумела залечить его раны и подарить веру в чудо, он мог подарить только одно. Защиту от мира, который старался ее сломать. Ведь если человек сам решил причинить себе боль, нужно не оберегать его от агонии, а помочь ее пережить. — Без суффикса, — тихо сказал он, и ее дыхание замерло. Слишком худые, но очень сильные руки бережно обняли ее, крепко прижимая к телу, испещренному сотнями шрамов, украшенному выпирающими ребрами, истерзанному сотнями мурашек, разом пробежавших по коже, раньше отказывавшейся ими покрываться. И слыша бешеное биение его сердца рядом со своим ухом, Хром вдруг поняла, что ее собственное сердце тоже сорвалось в галоп. Безумный, неритмичный, странный. Единственно возможный. Часы размеренно тикали, стройным маршем отсчитывая исчезавшие секунды. Хром не решалась пошевелиться, боясь даже вздохнуть, — ее не собирались отпускать, и девушка закрыла глаза, боясь поверить в чудо, но отчаянно ловя каждое ощущение, чтобы сохранить его в золотой копилке воспоминаний. Копилка была почти пуста, лишь на дне перекатывались несколько кадров из детства, ошейник погибшего в аварии щенка, за которым Наги выбежала на дорогу, да пара писем интернет-друзей, растворившихся в небытии после трагедии. Больше всего в ней хранилось воспоминаний о Рокудо Мукуро, но таких, как те, что сейчас Хром боялась разрушить неосторожным движением, там еще не было. Несмело опершись лбом о его плечо, Наги почувствовала, как по тонкой, почти прозрачной коже самого дорогого для нее человека пробежали мурашки. И она улыбнулась, радуясь, что он не видит ее залитое краской лицо. Она не обняла его в ответ, не посмела сказать ни слова, но он чувствовал, что ему верят, и знал, что она просто боится. Не его — ошибки, которая разрушит иллюзию счастья. Вот только она еще не понимала, что это счастье не было иллюзорным. Впрочем, как и Мукуро еще не понимал, почему тоже счастлив. Счастлив сейчас, когда от холода должно сводить руки, а душа обязана рваться на части из-за алых воспоминаний, раскалывавших голову подвальными криками. Он просто улыбался, потому что впервые в жизни ему не было ни холодно, ни одиноко, ни… «Я живой», — пронеслось у него в голове. Он наконец понял, что выбрался из могилы и уже не вернется туда вновь до самого конца. Ведь рядом есть кто-то очень добрый, очень светлый… настоящий. И этот кто-то его любит. — Наги, я не иллюзия, — тихо сказал он, впрочем, не задумываясь, зачем это делает. Может, потому, что хотел ощутить ее прикосновение? Которое еще раз подтвердило бы сам факт его существования. — Я не исчезну. И Докуро закусила губу, чтобы не всхлипнуть. Потому что она всё же осмелилась поверить в чудо. Осторожно и несмело ее ладони поднялись и замерли в воздухе, а затем медленно, очень медленно приблизились к испещренной шрамами спине иллюзиониста. Впрочем, на спине шрамов было намного меньше, чем на груди, потому что он никогда не позволял никому оказываться сзади — ни врагам, ни друзьям. А если позволял, следил за ними так, словно от этого зависела его жизнь. До этого вечера… Мукуро чуть крепче прижал Наги к себе, и она решилась. Тонкие пальцы с короткими неухоженными ногтями осторожно коснулись кожи, в свете луны казавшейся призрачной. Но мурашки, пробежавшие по ней, отказались признавать человека иллюзией. Ее ладони мягко легли ему на лопатки, и два сердца синхронно пропустили один удар. Любовь? Нет. Кое-что большее. Доверие. Мукуро закрыл глаза. Он не хотел ни о чем думать. Не хотел просчитывать варианты развития событий, отталкивать болезненные воспоминания или наказывать себя за грехи. Он уже за всё заплатил. И в этот момент ему просто хотелось чувствовать — впервые в жизни отключить разум, инстинкт самосохранения и врожденную недоверчивость, растворившись в ощущении блаженного покоя. После шторма всегда наступает штиль. И чем сильнее был шторм, тем больше обломков похоронит в своей памяти спокойная гладь воды. Она окутает их безмятежностью и подарит умиротворение. А солнце согреет ее, чтобы стереть воспоминания о кораблях. Только где-то на дне будут спать вечным сном те, кому никогда больше не увидеть небо. Тихо, спокойно, ласково, безумно нежно и удивительно чутко ладони иллюзионистки дарили спине единственного существовавшего для нее мужчины свое тепло. Крепко, но очень бережно прижимал он ее к себе, не желая отпускать. И луна поняла, что больше она здесь никому не нужна — ее фальшивому, безразличному свету предпочли настоящий свет, не способный исчезнуть, заигравшись. Ночь медленно растворялась следом за лунным светом, исчезая в алом мареве рассвета, и этот цвет, такой ненавистный, не вызвал отторжения. Рокудо Мукуро успокоился. И нашел силы себя простить.