«Книга Всезнания»

Конец января Рим встретил облаками, редкими дождями и температурой, отказывавшейся падать ниже нуля. Подарить итальянцам игры в снежки, лепку снеговиков и боязнь сосулек погода не решилась. Впрочем, как и всегда. Месяц назад Рождество оставило на улицах города пустые бутылки, пачки из-под чипсов, обуглившиеся останки петард и поблекшее от знакомства с десятками сапог конфетти, однако их быстро отправили на свалки. Индеек перестали расхватывать с прилавков, дети не распевали гимны во славу Господа, привычно читая на улицах рэп о гангстерах и кокаине, притягивавшие взгляд магнитом яркие гирлянды словно все разом исчезли. Улицы всё так же окутывала сеть разноцветных неоновых вывесок, зазывающих прохожих в магазины, бары и клубы, но от светлого праздника и его удивительных, пленительных огоньков не осталось и следа. Праздник прошел, оставив горькое послевкусие похмелья, итальянцы вернулись к привычным мечтам о длительной сиесте. Усадьба Вонголы в этом декабре, как и всегда, на одну ночь пропиталась ароматами индейки, вина и смеха, но наутро все забыли о веселье, словно его и не было. Не осталось даже конфетти. А впрочем, его и не было: в этом году праздник мафиози радости не принес. В лесу дожди размыли землю, решившую притвориться болотом, и солнце, отказывавшееся проникать сквозь густые ветви, помогало влаге с чавкающими всхлипами ловить ноги неосторожных путников в капканы. Птицы привычно смотрели на попадавшихся в ловушку бедолаг с чувством собственного превосходства и чистили перья. Бесконечные тревоги, уныние и возраставшее чувство безысходности, окутывавшие поместье, могли бы понравиться создателю Книги Всезнания, демону уныния, лени и праздности. Но он сюда не заглядывал, ведь унывали далеко не все. Большая часть мафиози обещала самим себе сделать всё возможное для исправления ситуации, однако с каждым днем их уверенность гасла. Вонголу всё же втянули в войну. И сразу после Рождества начались множественные вооруженные стычки с участием членов этой семьи. Впрочем, целый месяц Вонголе удавалось побеждать с минимальными потерями, и потому у Хранителей десятого поколения были относительно развязаны руки, однако так не могло продолжаться вечно. Когда все воюют против всех, победа одного клана становится вожделенной сказкой, которую не воплотить в реальность. Утром двадцать пятого января, на следующий день после серьезной перестрелки членов CEDEF и элитного отряда молодой, но вооруженной по последнему слову техники семьи Висконти, три отряда сильного итальянского клана, заключившего с Висконти союз, вторглись на территорию Вонголы и начали сражения со всеми мафиози, что попадались им на пути. Ценой серьезных потерь их удалось уничтожить, но дон Тимотео отлично знал, что побеждать и дальше будет всё сложнее. Он понимал, что в конце концов проиграет. И все свои надежды старый мафиози возложил на наследника семьи, пропадавшего в жарком, душном, белом Египте, вымазанном алым дегтем войны. Вернувшиеся с заданий Хранители десятого поколения подливали масла в огонь нервозности, отказываясь делиться информацией с кем-либо, кроме главы CEDEF, взявшего на себя роль координатора — без него найти общий язык взрывным парням было трудно. Вот только информация, присланная Тсуной и наконец позволившая CEDEF вычислить прежнего владельца странного артефакта, развязывающего конфликты, дала не много. Он был мертв уже около двенадцати лет: погиб в драке, разгоревшейся через две недели после того, как улеглась шумиха вокруг столкновения двух бандитских группировок, подписанного именем бога войны. Савада оказался прав: хозяин артефакта захотел славы и на этот раз сам ввязался в спровоцированный конфликт, вот только не рассчитал собственных сил и получил ножевое ранение. Спасти его не смогли. А участвовавшие в драке люди, сидя в тюрьме, разводили руками, отвечая на все расспросы: «Нашло что-то, непонятно что…» Дело о вандализме было прекращено ввиду смерти подозреваемого, оказавшегося двадцатипятилетним американцем, и в Асуане временно воцарился мир. Но зато Вонгола, наконец, узнала имя прежнего владельца загадочного артефакта. Что это был именно артефакт, не сомневался уже никто. Банда Кокуё, Гокудера и Ямамото тут же вылетели в Америку и приступили к поиску хоть каких-то зацепок, связанных с Билли Джонсоном и его чудесной силой провоцировать скандалы, а на Рёхея, Нану и Киоко была свалена куча книг по эзотерике, черномагическим амулетам и демонологии. Столько ужасных иллюстраций и жестоких слов они не видели за всю жизнь, но усердно читали страшные книги. Савада вернулся в усадьбу лишь к началу февраля: ему удалось найти немало информации о демонических артефактах и расспросить огромное количество археологов, мистиков и демонологов Египта. На самом деле, Тсуне очень хотелось задать вопрос Вольфраму и разрешить все загадки одним махом, но он не делал запросов. Страж не мог ответить сам, а просить помощи у демонической книги Тсуна отчаянно не желал, и с каждым днем его желание задать вопрос всё больше боролось с неприятием сущности артефакта. Неприятие побеждало. Савада решил победить честно. Всё так же Вольфрам Фукс учил его премудростям логических построений, риторики и стратегии, всё так же он рассказывал истории о древних мудрецах, но всё чаще появлялись в его речи прежде редкие слова одобрения — отказ от силы Книги призрак приветствовал. Он явно не хотел, чтобы Тсуна начал грехопадение, он хотел сделать Хозяина как можно сильнее… но зачем? И чего еще он хотел? А Тсуна искал информацию о демонах, всё больше опасаясь силы Книги и всё яснее понимая, куда она могла его привести. А еще наконец уяснив, что демонические артефакты могут породить лишь зло. Гнев — третий из семи смертных грехов. Сатана — покровитель ненависти. Если Бельфегор создал Книгу Всезнания для плавного погружения мира в хаос, почему же Сатана не мог создать нечто для разжигания войн? Хаос, взрывы, убийства! И океаны гнева. Как тогда, во время полета динамита Гокудеры к Хоффману. Почему бы и нет, верно? Клаус Хоффман знал точный ответ. Штаб Вонголы встретил Тсуну, нагруженного тоннами знаний о Сатане и грехе гневливости, суетой, нервозностью и унынием. Впрочем, громогласный крик застывшего на вершине парадной лестницы Рёхея, многократно отразившийся от мраморных стен и взвившийся к потолку знаменем бодрости, заставил Тсуну улыбнуться. «Во имя экстрима, наконец-то!!! Я думал, у меня мозг опухнет от этих книг!» — и начались расспросы, но Тсуна не мог сказать ничего определенного: без подтверждения из Америки сложно было делать окончательные выводы. А потом парни снова, на этот раз вместе, засели за книги, решив не просить о помощи умчавшегося в штаб CEDEF Хибари. Его интересовали подробности жизни американца, Тсуну — особенности демонических изобретений, и их совместное путешествие, принесшее больше плодов, чем они рассчитывали, было окончено. Только память осталась. Как и доверие… Радость Наны от возвращения сына выразилась на удивление скромно — почти как у Киоко, разве что чуть более эмоционально. Она обняла сына, а вот Сасагава не решилась, на том различия и закончились — в остальном две ямато надешико проявили чудеса солидарности, справившись о здоровье Тсунаёши, качестве питания в Египте, тамошней погоде и общей обстановке. Ему улыбались, его хвалили за проделанную работу, его подбадривали, но не корили за долгое отсутствие. Разве что в таких разных, но слишком одинаковых женских глазах тоска и беспокойство боролись с радостью. Но они не посмели испортить настроение и так уставшему человеку, слишком дорогому для них обеих. Поговорив с решившими не отвлекать его от дел, и потому быстро умчавшимися на кухню женщинами, Тсуна погрузился в чтение. Боксер ворчал, то и дело называя демонологов «потрошащими осиный улей идиотами», и Тсуна склонен был с ним согласиться, вот только сейчас ему очень нужны были труды этих экстремалов. Перед ужином парень заглянул в свою комнату, принял душ, переоделся и отправился раздавать сувениры, привезенные из Египта. Рёхею достался деревянный скарабей на удачу и расшитая золотыми нитями черная тюбетейка, Нане — традиционный скарабей, керамическая кошка — хранительница домашнего очага, а также изящная подвеска из кварца. А вот Киоко парень отловил в коридоре и, смущенно почесав кончик носа, спросил, не зайдет ли она к нему в комнату. Не зайдет ли? Конечно, зайдет, но зачем? Ах, чтобы получить сувениры! Ну что же, хорошо. Нет, она не расстроилась. Нет, ей не грустно. Нет, она не обиделась. Да, прося откровенности надо и самой быть откровенной, но волновать и так заваленного проблемами человека — это как-то… Ну да, она немного расстроена: надеялась услышать рассказ о поездке. Почему не сказала сразу? Ну как же, беспокоилась… Ах, так после ужина можно будет встретиться с Наной в малой гостиной и поговорить? Правда? Не шутка? Так что же сразу не сказал! Ах, не спросила… Но неужели ничего интересного не произошло? И ничего… опасного? Нет? Правда? Это прямо-таки чудо… Ну да, вообще-то верно, чудеса иногда случаются. Но случится ли главное… Нет-нет, это мысли вслух. А вот и комната! Тсуна распахнул дверь и, промчавшись к чемодану, вытащил оттуда пару свертков. — Ты жуков не боишься, Киоко-чан? — осторожно спросил парень, сжимая в ладонях что-то большое. — А то тут статуэтка… — Нет, что ты, — улыбнулась девушка, и в ответ на кивок Тсуны подставила ладони. В них лег теплый, согретый руками Савады кусочек дерева. Черный скарабей, обещавший удачу во всех начинаниях. Киоко рассмеялась. — Это еще не всё! — просиял Тсуна, довольный реакцией подруги, и протянул небольшой коричневый сверток. Девушка присела на кровать, отложила жука, которого до этого разглядывала как величайшее чудо мира, и начала быстро, но аккуратно разворачивать простейшую оберточную бумагу. — Извини, там как-то на красивые упаковки времени не было, а тут мы сразу домой поехали… — смущенно пробормотал Савада, теребя полы серого пиджака. — Это не важно, — улыбнулась Сасагава и заправила за ухо выбившуюся светлую прядь. — Главное внимание… Тсуна почувствовал, что краснеет, и отвернулся. Не найдя лучшего занятия, чем проверка второго свертка на целостность, он начал вертеть его в руках, но тихий восхищенный возглас девушки мгновенно вернул его внимание на законное место. Небольшая малахитовая шкатулка с изящным рисунком заставила Киоко с благоговением разглядывать каждую мельчайшую деталь и держать это сокровище как последнюю реликвию древности. Обычная малахитовая коробочка гипнотизировала ее взгляд черно-зелеными разводами и радовалась произведенному эффекту. Неожиданному. — Там это… открой, — предложил Тсуна и закусил губу, чтобы не улыбаться слишком широко. Киоко бросила на него удивленный взгляд и, спросив одними губами: «Неужели еще что-то?..» — последовала совету. Извлеченный из плена малахита тонкий изящный браслет подмигивал слишком холодному итальянскому солнцу желтизной отказавшегося выцвести египетского кварца. Киоко с восторгом смотрела на так и просившуюся на руку вещицу, а Тсуна, затаив дыхание, ждал ее реакции. — Чудо какое… — прошептала, наконец, Сасагава, и Десятый Вонгола шумно выдохнул. Оставался всего один подарок, за который он переживал больше всего, вызвавший кучу проблем и даже небольшой спор с Хибари, отказавшимся ждать Саваду у магазина одежды в первый день пребывания в Асуане. — А вот это… вряд ли, конечно, ты будешь носить, — протянув всё еще неспособной оторвать взгляд от недорогого браслета девушке последний сверток, смущенно продекламировал заранее подготовленную речь Тсуна, — но я когда его увидел, сразу подумал, что тебе пойдет. Ты же… ну… — он окончательно смутился. Мысленно такие слова говорить было куда проще. Отступить или продолжить бой? — Ты же такая воздушная, вот я и решил, что оно тебе будет к лицу! Выпалив на одном дыхании окончание неоднократно отрепетированной, но в итоге произнесенной совсем не тем тоном речи, он положил сверток на кровать и отвернулся. Киоко залилась румянцем, но Тсуна этого не увидел. — Спасибо, Тсуна-кун… Я не ожидала, — смущенно пробормотала она и начала быстро открывать подарок, на этот раз забыв о сохранности бумаги. Хотелось действовать, а не погружаться в смущение еще больше. Тсуна сумел справиться с собой и продолжить борьбу, сказав запланированный комплимент, а она? Сможет преодолеть смущение и рассказать, какие эмоции вызвал последний подарок?.. На колени Киоко, укрытые серостью теплых брюк, скользнул нежно-бежевый хлопок. Глаза девушки восхищенно распахнулись, и пальцы быстро, словно солнечный зайчик по глади озера, скользнули по расшитому золотистыми нитями платью. Киоко встала, подняв за плечики мягкую, легкую ткань, набравшую вес за счет страз и мелких камней, легкой россыпью замерших на хлопке. Такого эффекта Тсуна не ожидал. Он думал, национальная одежда арабов порадует Киоко, но даже не надеялся на абсолютнейший восторг. Ее немое восхищение сказало больше любых слов, поразив Саваду. Впрочем, он и на браслет со шкатулкой такой реакции не ожидал… и Фукс мог сказать подопечному, что, подари ей эти вещи кто-то другой, они бы ей понравились, но не так сильно. Только вот немец скрывался в ванной, закатывая глаза и поражаясь недогадливости Хозяина. А впрочем, Тсуна не был безнадежен. «Может, она просто рада, потому что я ей это всё привез? Ну, потому что не забыл, время тратил, выбирал… Может же такое быть? Она же сама сказала, главное — внимание!» И Фукс удовлетворенно кивнул: хотя бы такой вывод был много лучше полнейшей слепоты. — Это джалабия, — подал голос Тсунаёши, выводя Киоко из оцепенения. — Женская. Еще мужские есть, я носил, а то в пустыне дико жарко. И знаешь, они удобные. И прохладу хорошо держат. А еще… ну, у нас школьная форма такая… юбки у девушек очень короткие. А тут юбка в пол. Тебе, наверное, такое носить неинтересно будет, непривычно, да и вообще… — Ты что! — Саваду перебили, и девушка, прижав к себе бежевое чуть приталенное платье с длинными рукавами, воротником-стойкой и изящной вышивкой, посмотрела на него, как на Восьмое Чудо Света. — Оно прекрасно! Я его надену! Не понимаю, правда, как может летом, в жару, быть прохладно в таком платье, но я буду носить! — Тебя подруги не поймут! — всполошился Тсуна. — А я скажу, что это подарок, — разулыбалась Сасагава, и гордость в ее голосе заметил даже Тсунаёши. Медовые глаза смотрели на него со странной смесью восхищения, преданности, обожания и смущения, не скрывая ни капли эмоций — как Тсуна просил месяц назад. Киоко победила саму себя, решив, что искренность лучше стены отчуждения, выстроенной из-за глупых страхов, мешающих жить. Мешающих смотреть в глаза тому, кого любишь. И Тсуна, наконец, осознал, что ему жизненно необходимо рискнуть — ведь риск всё же мог оправдаться… Вот только сейчас делать признание он не хотел. Знал, что скоро идти на ужин, понимал, что Рёхей такому повороту событий не обрадуется, полагал, будто Киоко нужно больше времени, чтобы принять его чувства… Он боялся. И решил продвигаться к цели не спеша, медленно, чтобы точно победить, а не кидаться в омут с разбега. Он перестраховывался. И Фукс отлично понимал, почему. Страж лишь беззвучно смеялся, глядя на бесплодные метания маленького мальчика, боявшегося потерять то немногое, что имел. Но Вольфрам любил рисковать, а Тсуна терпеть не мог, и потому такие разные реакции были вполне ожидаемы. Правда, они оба умели выбирать оптимальный вариант, и это их всё же роднило. Они оба знали, что перестраховка в деле, не вселяющем уверенности, важна, и Тсуна решил перестраховаться, а Фукс его за это не осуждал. — Я буду очень рад, — залившись краской, пробормотал Тсуна и осторожно спросил: — А примерить можешь? Просто я не знал размер, потому застрял в магазине, и Хибари-сан даже сказал, что я как девчонка, неспособная отойти от витрины… А когда он ушел, я вдруг вспомнил про старшего брата, так что узнал размер у него. Но он ведь и ошибиться мог… Киоко недоуменно воззрилась на Саваду, бросила короткий взгляд через плечо — куда-то в скрытую стенами даль, где притаилась комната Рёхея, а затем рассмеялась. — А я-то думала, почему братик ворвался ко мне в комнату и с порога закричал: «Быстро скажи мне свой размер платья! И не спрашивай, зачем!» Я ответила, а он громыхнул дверью и куда-то на полной скорости убежал. Я думала, он сам решил мне что-то из одежды купить, а он для тебя выяснял… Киоко залилась звонким, будто переливы колокольчиков, смехом, и Тсуна не мог не рассмеяться вместе с ней. Поведение Рёхея не казалось ему таким уж забавным: он и сам бы спросил у матери ее размер, попроси отец его выяснить, но вытиравшая глаза от выступивших слез девушка, ее разрумянившиеся щеки, яркие от прикусывания, чуть влажные шелковистые губы, волосы, рассыпавшиеся по плечам неровным, словно чуть тронутым ветром водопадом, и тонкие руки, крепко прижимавшие к груди бежевую ткань… Тсуна смеялся от счастья. От того, что это чудо было рядом с ним и дарило искреннюю чистую улыбку именно ему — ему одному. Остальным она чаще всего улыбалась краешками губ, как и положено ямато надешико. Но не ему. Потому что он просил ее быть честной. И потому что с ним она хотела быть собой… — Старший брат меня выручил, — сквозь смех заступился за друга Тсунаёши. — Да, он молодец, — отсмеявшись, ответила Киоко и вытерла последние слезинки кружевным платком. — Ну так… ты примеришь? — осторожно спросил Савада, отчаянно надеясь на положительный ответ. — Сейчас? — растерялась девушка. — Если не хочешь, не надо! — тут же выпалил Тсуна, по обыкновению уйдя в глухую оборону. — Нет, просто ужин же… Не хочу испачкать, — расстроено ответила Сасагава, но тут же оживилась: — Давай я после ужина надену? Как раз когда пойдем слушать твои истории о Египте! И ты можешь надеть такую же… как это называется? — Джалабия, — с видом ученого кота довольным голосом подсказал Тсунаёши. — Да, она ведь у тебя осталась? — Ага, как и куфия — головной убор. Могу надеть! — просиял Тсуна. — Так мы будем… «…как пара», — чуть не ляпнул он, но каким-то чудом успел спохватиться и замолчал. Щеки Киоко покраснели еще сильнее, и она опустила взгляд. Ей одновременно и хотелось закончить его слова, и не хотелось: страх ошибиться, страх неверно истолковать чувства Савады, страх не просто подтолкнуть парня к признанию, а буквально заставить сделать его, перекрывал кислород. И Киоко, глубоко вздохнув, расправила платье, решив, что если Тсуна не спешит, то и ей не стоит торопить события. Ведь мужчина — хозяин не только дома, но и жизни женщины, отдавшей ему свое сердце. А значит, Киоко не должна была ставить Тсунаёши в неловкую ситуацию — она должна была быть его поддержкой и мягко, ненавязчиво подводить к верному решению, ни к чему не принуждая. В этом и состояла роль идеальной, по мнению японцев, жены. А Киоко хотела быть именно такой. И еще она хотела, чтобы ее самураем стал один вполне конкретный, очень стеснительный человек. Но Савада не решался сделать первый шаг, и Киоко терпеливо ждала. Надеялась, что не ошиблась с выводами и ее чувства взаимны, но не решалась это проверить. Всё должно было идти своим чередом, ведь Тсуну она готова была ждать вечность… Только вечности у этих двоих не было. — В общем, я надену это всё, только у меня джалабия белая — мужчины не украшают их, это не принято, — наконец разрушил неловкую тишину Савада. — Здорово, — улыбнулась девушка. — Огромное спасибо тебе за это чудо, никогда не получала таких… таких замечательных подарков! — Да ладно, ничего необычного, — смутился парень, а Киоко, поклонившись ему, счастливо улыбнулась и, снова прижав к сердцу расшитое камнями платье, тихо сказала: — Для меня необычно… Она умчалась в свою комнату раньше, чем Савада успел что-либо сказать. Просто выскочила за дверь, вернулась, подхватила с кровати остальные подарки, быстро поклонилась, шепнула: «Спасибо, Тсуна…» — и убежала. Он не расслышал, был ли произнесен именной суффикс, и очень надеялся, что нет. А Киоко, закрывшись в своей комнате, кружилась в обнимку с бежевым платьем, и как мантру повторяла всего одно слово. Имя, лишенное ненужного суффикса.

***

— Скажи, Диана, черепа всегда смеются? — Всегда, Клаус, всегда. Они скалят зубы, точно зная, что ждет суетящихся смертных. — Диана, День Мертвых — красивый праздник, ведь правда? — Правда, Клаус, правда. Мертвецы не лгут, не предают, не забирают принадлежащее тебе по праву. Они прекрасны в своем безмолвии. — Поехали в Мексику, Диана. Когда всё это закончится, поехали в Мексику. Есть сладкие смеющиеся черепа, ставить свечи на чужих могилах и радоваться дню Мертвых! Viva el Día de los Muertos! — Viva! Но Клаус… это никогда не закончится. Ее беззвучный смех был похож на смех черепа. Немец, стянув галстук и глядя на полный бокал виски, сидел на диване, притянув колени к груди. Ботинки аккуратно стояли у низкого столика, между ярко пылающим камином и потертым диваном цвета старой очищенной фисташки. Диана закружилась по комнате, и Хоффман шепнул: — Ненавижу. — Я знаю, дорогой, я знаю! — вновь рассмеялась охотница. Ее Колосс был почти сломлен дурными вестями, уместившимися на крохотном клочке бумаги. Пепел в камине еще хранил аромат чернил, что затейливой латинской вязью вывели простые слова: «Carcinoma ventriculi». — Рак желудка операбелен, — нахмурился немец и поднялся. Ее смех, этот ненавистный смех самой смерти, всегда заставлял его взять себя в руки. Даже на краю Ада. Даже в пустыне без капли воды, когда она и сама не знала, в какой стороне город. Даже когда его ранили в живот, и он прополз полквартала, прежде чем наткнулся на бродившего по ночным окраинам Берлина пешехода. Он не умел сдаваться. За это она его и ценила. — У тебя первая стадия, так что вполне вероятно, операция поможет. — Диана замерла у двери. Черные волосы дивным шелком подчеркнули худобу плеч. — Диана, я буду смеяться как ты? — тихо спросил Клаус. — Да, дорогой. — И тогда я смогу отправиться в Мексику, — он усмехнулся. В два шага преодолев расстояние до девушки, немец сжал ее горло и, заглянув в невеселые, полные мрачного фатализма глаза, прошептал: — Я стану призраком и отправлюсь смеяться на Дне Мертвых. Если же нет, я буду смеяться в Аду. Вечность. И Мексика придет ко мне туда. Мексиканские католики ведь наверняка попадают в один котел с немецкими. Мы будем вечно праздновать наш день. Смехом. — Я знаю, дорогой, я знаю. Потому что ты никогда не сдаешься, — она ласково провела ладонью по его волосам — неидеальным, растрепанным, неправильным — и улыбнулась. — Мы никогда не сдаемся, — рассмеялся Хоффман и подошел к зеркалу. Камин весело потрескивал, стремясь соответствовать людям, всегда смеющимся рядом со смертью. Зубья изящного гребня прокладывали тонкие дорожки между мягкими соломенными волосами. Разравнивая, приглаживая, укладывая паутинку к паутинке, зубцы скалились, выжидая момент, когда можно будет вонзить клыки в незащищенную плоть. Но Клаус Хоффман всегда был настороже. И его руки не допускали ошибок. В дверь негромко постучали. На вопрос, кто там, заданный без отрыва от зеркала, пригревшегося в тепле камина, был получен ожидаемый ответ: пришел один из помощников, состоявший в «ближнем кругу», и бывший почти доверенным лицом. По-настоящему доверял немец только Диане. Дверь плавно распахнулась, женщина не сдвинулась с места. Черное дерево, словно нож в масло, проникло в белое платье. Вспороло щиколотку, голень, бедро и запястье, вошло в брюшную полость, пересчитало все зубы. Диана улыбалась, как мексиканский сахарный черепок. — Шеф, Девятый босс Вонголы спрашивал, возможно ли как-то замять шумиху вокруг наследника. Вы не давали ему прямого ответа, так что он всё еще надеется купить опровержение слухам. Поговорите с ним в следующий раз? — Конечно, — бросил Хоффман, проведя кончиками пальцев по идеально приглаженным вискам. Гребень лег на камин, и мужчина, холодно усмехнувшись, дал неожиданный для помощника ответ: — Я поговорю с ним, но от сделки откажусь. Его деньги против уничтожения мальчишки? Выбор очевиден. Этот Савада мне мешает. Он слишком много копает. Ему надо заткнуть рот. Поэтому свяжи-ка меня с Девятым, а затем с Десятым. Хватит с меня хождения вокруг да около. Савада не понимает намеков. Пора бы бросить ему открытый вызов. — Шеф, Вы уверены? Девятый предлагает огромные деньги! — Брови помощника, казалось, готовы были взлететь к потолку, а глаза так и норовили вылезти из орбит. От прибыли Клаус Хоффман прежде никогда не отказывался. Даже если возникала угроза его жизни. — Ты собираешься спорить? — Всё та же усмешка, всё тот же довольный прической взгляд, обращенный на зеркало. И ледяной голос, вызывающий мурашки даже на спинах бывалых солдат. — Нет, сейчас свяжу Вас с ними… Разрешите идти? — Конечно, — и снова елей, патока и масло. Ни грамма холода. Сплошной обман. С легким поклоном мужчина покинул гостиную загородного дома хозяина и бегом кинулся выполнять поручение. Он слишком хорошо знал, что скрывается за доброжелательным тоном босса. А еще он знал, что Хоффман не любит пачкать руки, и потому всегда придумывает изящные, беспощадные способы избавиться от неугодных людей, не вмешиваясь лично. Почти. — Оу, так ты решил уничтожить малыша Саваду? А я думала, тебе важнее прибыль, — подколола женщина напарника. — Дорогая моя Диана, он начал рыть в верном направлении. Так что ты отлично понимаешь: нам нужно заткнуть его. — Безусловно, но тебе ведь необходима срочная операция… — Это подождет, — Хоффман усмехнулся, и зашедшая ему за спину женщина, не отразившаяся в зеркале, начала неспешно массировать напряженные плечи. — Нам сейчас нужно избавиться от этого парнишки. Точнее, у меня есть к нему дело, способное принести огромную выгоду нам обоим, и я надеюсь с ним договориться. Но если он откажется сотрудничать, ты знаешь, что будет. Придется продумывать очередной многоходовый план по стиранию неугодных с лица земли, однако я уже сейчас могу пообещать тебе интересное зрелище. — О, я люблю твои Дни Мертвых, дорогой! — с нескрываемым восторгом ответила Диана, всё сильнее сжимая цепкие, как лапки паука, пальцы. — Они даже ярче мексиканских! — Потому что на них идут настоящие похороны, а не парады в честь давно ушедших, — рассмеялся Хоффман и обернулся. Ее пальцы легли ему на шею. Его — с силой сдавили давно мертвое горло. Она рассмеялась. Ей нравилось переживать собственную смерть снова и снова, особенно от рук человека, как никто другой понимавшего ее. Понимавшего девочку, в десять лет переворачивавшую изувеченные трупы, чтобы вытащить из-под них целебную траву. Девочка тогда не обращала внимания на кровь, ей было всё равно. А позже, умерев от рук спартанских воинов, пришедших в ее деревню, девушка полюбила алый. Полюбила наблюдать за тем, как капля за каплей рубиновый дождь вычерчивает одно имя за другим на надгробиях. Она ненавидела людей. Как Лия, Ребекка и Вольфрам. Но, в отличие от них, она любила причинять людям боль. Ее возлюбленный сдал ее на растерзание солдатам, чтобы спастись самому, и сбежал. Его настиг меч не пожелавшего отпустить трусливого мужчину спартанца. А ее… что ж, она боролась до конца и умерла, но не проиграла. Просто возненавидела весь род людской. А гнев и ненависть, испепелившие некогда безразличную ко всему душу, доказали создателю артефакта, что лучшей кандидатуры для духа Меча Раздора не найти. Ее пленили навечно. И она была этому рада. — Viva el Día de los Muertos! — рассмеялась мертвая женщина. — Viva! — ответил ей еще живой мужчина. Камин забывал запах чернил. Пепел со страшным диагнозом смешался с прахом дерева. Операции по резекции желудка Клаус Хоффман предпочел очередную войну. Он знал, что попадет в Ад навечно, и не стремился туда, но победы для него всё же были намного важнее жизни. А впрочем, он отлично знал, что Савада мог обнаружить в Египте, и потому должен был уничтожить врага первым. Ведь лучшее средство защиты — это нападение. Только вот сначала Хоффман хотел попробовать договориться с мальчишкой об очень выгодной для них обоих сделке, и ради нее он готов был рискнуть многим. Не потому, что немец ненавидел упускать свою выгоду — потому, что в этот раз выигрыш мог дать ему слишком важную и желанную возможность… Но если сделка сорвется, всегда можно будет свернуть диалог и уничтожить оппонента. Нанять киллера, подослать отравителя, устроить взрыв… вариантов масса. Только сначала надо всё же рискнуть и попробовать совершить сделку. Что будет дальше — жизнь или смерть — решит исход этой игры с крайне высокой ставкой. Немец поднял телефонную трубку и загадочно улыбнулся. На том конце провода замирало дыхание Девятого Вонголы. Партия началась.