Старый дом

Стук в дверь. За дверью – ночной сад, изящные фонари освещают яблоневую поросль, дорожки, посыпанные темным гравием, убегают вдаль, сплетаясь в лабиринте из живой изгороди в плотный клубок. Легкий дождь лепестков сыпется, в дальнем флигеле – свет. Уже немолодая женщина сидит и пишет что-то на зеленоватых листках мелким неровным почерком. Вокруг валяются скомканные страницы, синяя чашка с некрепким кофе оставляет на лакированном столе светлый след. Лампа под цветастым абажуром создает ощущение минимального уюта в этой практически необжитой комнате, на это же направлены и накрахмаленные до мертвенной бледности вывязанные салфетки. Сама женщина темноволосая, но в свете ее волосы отливают рыжиной и золотом. Она в темно-синем длинном платье, элегантные очки сидят на крупном носу. Она сосредоточенно пишет, несильно прикусив нижнюю губу. Тонкие короткие пальцы нервно барабанят по столу. Рядом лежат игральные карты, стопки книг, запыленные полки, на которых стоят небольшие фигурки оленей и гномов. «Старый друг. Вспомнишь ли ты меня, не так уж важно. Я пишу тебе по старой памяти. Помнишь, когда-то давно мы получали письма друг от друга каждый день. Но я пишу не для того, чтобы напомнить тебе то благословенное кем-то высшим время. Возможно, ты не получишь мое письмо, а если и получишь, то может и не прочтешь. Мне просто последнее время абсолютно не с кем говорить. Это время длится уже несколько лет. Знаешь, двадцать пять лет назад я думала, что я буду жить недолго, но счастливо. Эти надежды не оправдались, а то обещание мешает мне умереть. Хотя ты, наверное, даже не помнишь его. Сколько тебе уже лет? Сорок? Или больше? Не важно, можешь не отвечать. Я даже не помню сегодняшней даты. Кажется, будто я уже умерла, и лишь мой дух бродит по залам, листает книги. Наверное, ты помнишь тот снег, на который мы смотрели вместе. Хотя нет, хватит уже писать глупости. Кто ты сейчас? Возможно, судья. По крайней мере таким ты мне представляешься. Знаешь, последние несколько лет меня преследуют тени. Они ползут по стенам с наступлением темноты и лишь луна взойдет. Двадцать пять лет назад я очень любила луну, выбегала в город в полнолуние, для того, чтобы поохотиться на мелких крыс, пугала прохожих, выла на рыжие звезды фонарей. А ты все забыл, скорее всего. Напоследок не отменив мое обещание. Это хуже всего. Если прочитаешь письмо, то прошу тебя, ответь. И скажи: можешь умирать. Пожалуйста. Вот опять летучие мыши кружатся по саду, задевая своими крыльями трухлявые деревья. Как бы я хотела превратиться в них и разлететься по миру тысячью кусочков. Последнее время мои любимые украшения – серебряные. Вот уже несколько лет как. Все уже уехали, куда-то далеко. Я не могу отсюда выйти: ключ она спрятала в доме, а окна разбивать – нельзя. В приоткрытую форточку мне приносят все необходимое, я наконец-то научилась готовить. Пауки и мыши бегают по дому, а в заброшенных зеркалах кто-то спрятался – я больше туда не смотрю. Иногда мне кажется, что если порыться в хламе на чердаке и открыть тот сундук, то я найду ключ. Ключ, возможно открывающий дверь, а возможно и обоюдоострый. Чтобы провести рукой по шее. Что сейчас у меня на душе? Хоть тебе и все равно, я скажу, что последнее время ничего не чувствую, кроме беспросветной усталости и скуки. Сначала я грустила, потом злилась, а теперь смирилась. Трезво оцениваю события внешнего мира. Говорят, скоро будет война. Я не знаю, возможно. Я теперь уже ничего не знаю, даже своего имени. И мне все равно. Знаешь, двадцать пять лет назад я думала, что я – ведьма. Теперь я в этом уверена, но радости мне это не приносит. Я не могу разрушить эти стены – они слишком хорошо помнят прошлое. Я разговариваю с ними. Однажды, ты знаешь, сюда приходили юноша и девушка. Оба – лет пятнадцати. Они ходили по саду, а я пряталась за шторами, подглядывая за чужим счастьем. Потом я отдала им два парных талисмана, протянув им сверток через оконце. Надеюсь, они будут счастливы. Постепенно схожу с ума. Иногда пишу что-то, потом сжигаю. Никогда не любила огонь, но есть в нем какая-то магия опасности. Один уголек – и человек уничтожен. Но я на такое не пойду, слишком труслива. Холодные руки этого дома затягивают меня в свое сердце, иногда мне кажется, что я всегда тут жила и просто задремала. И что мне приснились и ты, и моя разноцветная жизнь. Почему нет? Честно говоря, я уже запуталась в паутине строения, серебряная и тусклая она оплетает мое тело и душу, разум и сердце. Возможно, я останусь здесь навсегда, связанная по рукам и ногам клейкими нитями. Странно, я уже начинаю верить в то, что этот дом может самостоятельно мыслить. Мне страшно, но ведь тебе все равно, не так ли? Ладно, до встречи в мире ином, друг мой.

Остаюсь с надеждой на скорую смерть, Безымянная.

Женщина встала, платье скользнуло по стулу, заколыхалось складками. Аккуратно сложила письмо, поместила в конверт. Прошлась по комнате, оставляя в пыли отпечатки туфель. Взяла книгу, сдув с нее пыль, полистала, положила на полку. Подошла к закрытой двери, взялась за металлическую ручку, подождав несколько секунд, открыла дверь. Неровный розоватый свет лампы просочился в темноту коридора, высветил трещины на кафеле и старинные газовые рожки по стенам. Отразился в темных окнах, осветил траву и гравий в саду. Медленно ступая по плиткам, женщина шла по коридору, ветер завывал в разбитой форточке. Лестница на чердак – деревянная, покрашенная зеленой краской, но облупившаяся от времени, освещенная дрожащей свечкой на старинном латунном подсвечнике, стоявшей на карнизе под заклеенным оберточной бумагой небольшим окном. Взяв подсвечник дрожащими руками и капая воском, женщина начала подниматься по скрипучей запыленной лестнице, отводя другой рукой золотистую в огне паутину, свисавшую с потолка изящными лохмотьями, сравнивая их с почти истлевшим венецианским шитьем золотом. Отпечатки острых носков туфель оставались на полу, платье колыхалось в порывах спертого воздуха, свеча разгоняла темноту, оставляя полумрак, в котором странно блестели глаза женщины. Как-то болезненно-лихорадочно. А может быть, это была просто игра света. Когда она подошла к двери, занавешенной серой невесомой занавесью и потянула за холодную металлическую ручку, когда дверь с громким скрипом отворилась, когда на лестницу ворвался поток воздуха, пахнущего какими-то благовониями, нафталином и стариной, она увидела поразительную картину: хаотично разбросанная мебель, какие-то ленты, сундуки, коробки, рассыпанный по полу бисер, переливающийся сотнями оттенков из-за луча света, скользящего по комнате. В промежутках между вещами темные проходы, иногда взгляд останавливался на истерзанных игрушках, мелких следах крыс, позеленевших монетах. Остановившись на мгновенье на чьем-то портрете, высветив моложавое лицо, тонкие губы, пристальный взгляд, покрывшийся слоем пыли, бордовое средневековое платье, он, немного вздрогнув, продолжил обегать комнату. Небольшой столик с музыкальной шкатулкой и танцовщицей, стопка книг в потрескавшихся обложках, коробка с пуговицами, которые, как ни странно, совершенно чисты, как будто их недавно протирали. Послышался шорох, повернув голову, женщина направила луч фонарика туда. Там оказался еще один портрет: молодая загорелая девушка в скромном черном платье и белом переднике, в руках у нее была метелка для пыли, она грустно улыбалась. Женщина подошла к коробке. Вытканные цветы, множество пуговиц. Вот, к примеру, эта, стальная. Какой странный узор, очень острый. И надпись: Привет из Токио. Интересно, ведь там был такой город. Кажется, он был где-то далеко, очень далеко. Она протянула руку и взяла пуговицу. Металл холодил кожу, было в этом какое-то ощущение страха, возможно, даже неизвестности. Вдруг она упала на пол, взметнув стол пыли, растворившись в нем и покатившись небольшими стеклянными шариками куда-то вниз. Последнее, что она слышала, была фраза, сказанная до странности знакомым холодным голосом: «Она же взяла Токио?». И ему ответил чистый, почти детский голос: «Да, моя госпожа».