Я и моя тень

- Мэм, да у вас шизофрения! - Кто ты, и почему разговариваешь со мной?(с)

      Тонкое одеяло едва двигается. Темнота шуршит где-то у шкафа, голые ступни покалывает, и я не могу понять, что это – действительно чудовище или мое больное воображение? Я подрываюсь с бешено стучащим сердцем и включаю настольную лампу, и в моих движениях столько нервозности, что чудовище наверняка довольно своим результатом. Свет ударяет в потолок, разбивая темноту, и, конечно, у шкафа в зеркале никого нет. Валяется только моя тетрадь по химии, свалившаяся еще днем с полки, да маленький клочок пыли. Перевожу дыхание, снова ложусь, уже смотря на рассеченный узорами потолок, понимая, что при таком ярком свете уснуть не смогу, как и в полной темноте. Мама в детстве мне говорила, что я не боюсь темноты, а того, что может в ней прятаться. Я спрашивала: «Призраки? Демоны?». Мама качала головой и усмехалась, гладя меня по макушке. «Нет, глупенькая. Гвозди, о которые ты можешь выколоть глаза. Ступени, с которых ты можешь навернуться и разбить голову. Маньяк, который готов убить тебя за красивые коленки». В ее глазах сверкал пьяный блеск, от нее разило портвейном и духами с жасмином. Сама она в этой же темноте поскользнулась в ванной и расколола череп.       Как бы то ни было, боялась я не материальных гвоздей, острых ступенек и маньяков с масленой улыбкой, а того, что жило со мной в доме. Когда я говорила об этом друзьям, они странно улыбались, жалостливо глядели и переводили разговор. А я была уверена, что кто-то приносит новые книги в спальню, переставляет мои шампуни и крема в ванной одному ему угодном порядке.       Ну вот опять. Скрежет, вздох и еще бог знает что. Я открываю глаза, бросая взгляд в угол шкафа, но там, конечно, никого уже нет. Со стены насмешливо следят глаза Джонни Деппа, и я в сотый раз обещаю себе оторвать его оттуда. А существо спряталось куда-то под потолок, забилось в антресоли, наблюдая за мной своим вертикальным зрачком. Злость вперемешку со страхом схватила за горло.       - Послушай. Дай мне поспать, чмо волосатое, у меня завтра контрольная! – сердито произношу неизвестно кому, отворачиваюсь и пытаюсь заснуть. Какое-то время лежу с закрытыми глазами, сердито сопя… А потом в ухо ударяет будильник, я просыпаюсь, пытаясь нашарить его рукой, но смахиваю на пол. Открыв один глаз, выключаю заливающийся трелью телефон и со стоном валюсь обратно. Тот, кто придумал вставать в школу в семь утра, имел восхитительное чувство садизма. Одеваясь, тянусь выключить лампу, но она не горит. Я пытаюсь вспомнить, как ее выключила, но память отказывается работать, рассыпаясь в голове перепуганными перьями. И тут воздух по волосам, шепот «Это сделал я», подскакиваю, оборачиваюсь, но никого не вижу. Испуганная, прижимаюсь спиной к стене с полунатянутой майкой, ощущая пульс где-то в макушке.       - Черт с тобой. Слышишь? Ну и черт с тобой.       Голос кажется чужим, излишне хриплым. Беру себя в руки, быстро убираю постель.       Отец сидит на кухне, листая в планшете почту. Он уже одет, готов к выходу, допивает препротивнейший эспрессо. Мой отец очень пунктуальный, придирчиво педантичный трудоголик, который обладает поразительной способностью меня не замечать. Я его не люблю, и не любила никогда, чувствуя холодок в наших отношениях. Вот и сейчас он выскальзывает из кухни, кидает планшет на кресло, берет ключи и уходит. После смерти мамы он работает с семи утра до десяти вечера, и я подозреваю, что часа четыре после официального завершения дня он тратит на неофициальные веселые встречи. Ну, ладно. У каждого из нас есть право на личную жизнь.       Школа давит своим гулом, вокруг скользят бледные, как тени, старшеклассники. Надвигающееся ЕГЭ для них кажется выездным эшафотом. Я аккуратно ставлю рюкзак на подоконник, едва кивнув своим друзьям. Расстилаю карту по географии и пытаюсь дорисовать уже эту идиотскую схему наступления войск Наполеона. Вокруг орут пятиклассники, среди их визгов едва слышен голос Милы и Наташи, обсуждающих «Шерлока». В последнее время они все намекают на то, что я как-то отдалилась от них, ничего не замечаю. Да ну. Они такие же, я такая же. Странно слышать их упреки о моей замкнутости и безэмоциональности. Вон, трудовик Сергей Владимирович похож по своей эмоциональности на пень, я совсем другая.       За плечо меня аккуратно трогают, разворачиваюсь и вижу худое узкое лицо Ольги Федоровны, завуча по воспитательной работе. Короткие волосы высоко взбиты, с переносицы постоянно сползают круглые очки, а нервные руки беспрестанно теребят пуговки на пиджаке, на рукавах, а взгляд цепкий и внимательный. Она преподает физику, но еще до этого я познакомилась с ее пристальным вниманием со дня смерти мамы. Это было в шестом классе. Мне трудно на нее смотреть, особенно в глаза. Неприятно, неудобно, и я быстро здороваюсь и снова наклоняюсь к схеме, хотя понимаю, что выглядит достаточно грубо. Одни и те же вопросы сыплются из нее как из рога изобилия: как живу, трудно ли мне учиться, как поживает мой папа, не хочу ли сходить к психологу. Нормально, нет, отлично, нет, спасибо. Ее руки живут своей жизнью, снизу вверх следуя по кромке пиджака, словно уговаривая меня посмотреть на нее. Руки, которые выдают ее возраст своими пигментными пятнами и характер работы своей мозолью на среднем пальце правой руки. В ее глазах шевелится непонятная мне настороженность и жалость, с которой я не хочу встречаться. Однажды она без приглашения заявилась в наш дом и застала пьяного в стельку отца, который еле натянул трусы на свои причиндалы на стук в дверь. Я киваю, по-прежнему избегая взгляда, и от новой порции вопросов меня спасает звонок. Дверь в кабинет русского распахивается, я сгребаю вещи в рюкзак и, спешно попрощавшись, юркаю в кабинет.       День летит быстро, я старательно учусь, не обращая внимания на придурковатых одноклассников. Мне незачем с ними дружить, незачем выслушивать скудные размышления людей, не читавших Дюма и Стендаля, чья речь изобилует «ну, типа», «короче», «э-э-э», «шкура», «чувак» и прочим чудесным словесным поносом. Я даже слышала, что говорили за моей спиной. Двинутая на учебе. Чудно, правда? Стремление к знаниям у нас теперь является отклонением в психике. Но, если честно, у меня и друзей-то нет. Милу и Наташу я слишком громко назвала подругами, наверное. Так, приятельницы. Сближаться с ними мне не хотелось, я боялась таких близких отношений. Мама говорила, что мы боимся не людей, а боимся быть отвергнутыми. Что ж, если бы я встретила пресловутого маньяка на улице, то с удовольствием почувствовала бы себя непривлекательной в его глазах.       И вообще, чем меньше знают тебя люди, тем меньше им хочется тебя убить.       После уроков меня вылавливает школьный психолог. Ей приходится взять меня за локоть и помахать пару раз рукой перед лицом, потому что я слишком увлечена музыкой в плеере. И мыслями. Она предлагает мне поговорить в ее кабинете, а я трясу головой, не понимая, чего она прицепилась. Ей 27 лет, молодая, ухоженная, манерой речи напоминающая мне Ренату Литвинову. Ее огромные голубые глаза обрамляют большие густые ресницы, и мне становится не по себе от этих радужек с красноватыми белками. Я опускаю глаза, что-то бормочу и быстро выбегаю из школы. Но, пробежав метров сто, я останавливаюсь, глядя на виднеющийся дом, и понимаю, что не хочу возвращаться в абсолютно пустую квартиру, в которой живет кто-то еще, помимо меня и папы. Кто-то, кто раскидывает мои тетради, кто переставляет и читает мои книги, принося безвкусные любовные романы, кто разряжает мой плеер по ночам и рисует в школьном дневнике сладострастные розовые сердечки.       Вокруг проходят люди, один парень недружелюбно меня толкает, мол, чего стоишь посреди дороги. Я отхожу, не отрывая взгляда от своих окон, и в какой-то момент мне кажется, что занавеска шевелится.       Бред. Бред-бред-бред. С такого расстояния я могу и ошибиться. Да, конечно, это все мое больное воображение, помнишь?       Сердце бухает куда-то в середину ладони, я разворачиваюсь и отхожу от дома как можно дальше. Рядом стройка, ощерившаяся обломанными лесами и длинными кранами, оттуда раздается веселый свист и улюлюканье. Я одергиваю пиджак и прибавляю ходу, слыша снисходительные смешки. Щупальца мигрени обхватывают макушку, закладывает уши. Блин, а таблеток у меня нет. В знакомом дворе останавливаюсь, переводя дыхание, смотрю на обшарпанную многоэтажку, и в голову закрадывается безумная мысль. Подъезд без домофона, лестничные пролеты широкие и грязные. Давным-давно здесь жила Креста, девочка, с которой мы познакомились на фестивале красок Холли. Мы не дружили, просто общались, иногда вживую, но чаще в чатах. В одну из редких встреч она позвала меня на крышу своего дома. Креста потом потерялась, кажется, уехала из нашего паршивого городка, и у меня не осталось человека, которому я могла сказать все, а он не покачал бы головой сочувственно, не похлопал снисходительно по плечу, а только лишь понятливо кивнул головой. Мол, я тебя услышал.       Я поднялась на лифте до двенадцатого этажа, потом полупролет на чердак, который никогда не запирался. На крыше было грязно и пыльно, пара голубей ворковала у самого края, но, завидев меня, стремительно бросилась вниз. Я подошла к кромке и чуть наклонилась, спокойно смотря в пропасть. Прямо над головой кружили ласточки, а внизу кипела жизнь. По дороге четкой прямой двигались машины, люди казались карликами – черные точки головок да двигающиеся вперед-назад палки. Трамвай прошелестел грузными внутренностями, а толпа людей от остановки по сигналу светофора перешла дорогу. Все казалось диковинным машинариумом, живущего в непонятном мне ритме. Только ласточки выбивались из этой суеты, снующие в своем порядке, перекрикиваясь под голубым небом.       Тогда Креста спросила, не боюсь ли я высоты. Я ответила, что нет. Тогда она спросила, боюсь ли упасть с нее. Я удивилась, разве это не одно и то же? Креста покачала головой, сказав, что бояться высоты – это абстрактно, а бояться упасть с высоты – предметно. Я не поняла ее, но сейчас, в данный момент, стоя на том же самом месте, мне приходилось думать о своих страхах. Я боюсь темноты, потому что в ней скрывается что-то. Я боюсь людей, потому что не хочу показаться странной. Я боюсь себя, потому что не знаю, что со мной происходит. А еще я боюсь проверять свою старую почту, где нет ни одного письма от Кресты, потому что ее никогда и не было.       Если долго смотреть в пропасть, пропасть начнет всматриваться в тебя.       Шаг за шагом, к самой кромке, и словно делаю шаги не я. Реальность двоится, перед глазами мелькают чьи-то глаза, рты, уши. Размытые лица с черной дырой посередине. Балансирую уже на самом острие, и кто-то дико разводит мои губы в оскале. Порыв ветра хватает за волосы, срывая заколку.       Кажется, я падаю. Да, я падаю, мимо подоконники с чужими цветами и цветными занавесками смазываются в пятно. Мне страшно, я жалею, что не вернулась в комнату, где живет моя тень, а потом в спину ударяет колючая простынь, от которой тело поджимается и лопается.       Вскакиваю, тяжело дыша. Комната темна, я врубаю верхний свет, оглядываясь. Никого нет, только я в своей школьной одежде, у которой оторвана пуговица, разворошенная постель и часы, сонно показывающие 2:45. Дыхание мечется по стенам, я осторожно перевожу взгляд на темный угол шкафа. Пальцы резко колет, а в глубине зеркала кто-то медленно потягивается. Крик застревает у меня в горле, я судорожно пытаюсь открыть ручку двери, но она заперта. Сзади с оглушительным грохотом что-то падает, сердце обрушивается в желудок, я замираю, не чувствуя ног от страха. Мне страшно. Мне дико страшно от своей комнаты при включенном свете. Мне дико страшно от того, что дверь заперта, хотя на ней никогда не было замка. Мне дико страшно от того, что может стоять сзади.       Тихо. Медленно оборачиваюсь. Никого. Только моя тень качается подо мной. Сердечный ритм отмирает, пускаясь по венам густым потоком крови, голову снова схватывает обруч боли. Никого нет в комнате, лишь обвалившаяся от тяжести книг полка да сорванный не мной плакат с Джонни Деппом. Я перевожу дыхание, выхожу из комнаты, открыв дверь легко и бесшумно. Ложусь на диван и крепко жмурю глаза, сворачиваясь в клубок, срастаясь с диванными подушками, обещая, что завтра доверюсь девушке, у которой голос Ренаты Литвиновой.