Принеси мне свое сердце

Он так похож на Джеймса, думает Белоснежка, раз за разом провожая глазами капитана своей гвардии; еще бы ему не быть похожим, ведь они - близнецы. У холеного королевского сына лицо мальчишки-пастуха, к которому она сбегала тайком от отца, чтобы обменяться несколькими торопливыми, крадеными у целого мира поцелуями, пахнущими земляничным соком и свежим сеном. Только лицо жестокое. И все же он похож на Джеймса. В те мгновения, когда, как ему кажется, невидим для ее глаза. Смешной. В своих зеркалах она вольна увидеть кого угодно и когда угодно. На Дэвида она смотрит особенно часто. Он так похож на Джеймса, что ей необходимо смотреть на него. Порой в своих зеркалах она проживает его жизнь целыми днями. Он так похож на Джеймса, что Белоснежка не может спать и, ворочаясь с боку на бок, проклинает тот день, когда согласилась сделать его капитаном своей гвардии. Пусть бы лучше шел своей дорогой. Но разве можно было устоять? Время понемногу отвоевывает у нее Джеймса. День за днем он помнится все бледнее, она восстанавливает его облик, глядя на копию, пока не понимает в один пронзительный момент, что копия давно уже подменила собой оригинал. Она ненавидит за это то Дэвида, то Регину, то обоих разом. Он не смеет походить на Джеймса, этот Прекрасный Принц, будь он хоть тысячу раз его братом-близнецом. Не смеет, говорит себе Белоснежка; но проклятущее это сходство не становится меньше от ее самоубеждения; нет, с каждым днем оно крепче, как хорошее вино, и в конце концов безжалостно ударяет в голову. Он пресекает ее попытку соблазнения, когда это происходит, - с такой ледяной самоуверенностью, что даже ей, Снежной королеве, становится холодно. - Мне не нужно его место в твоей постели, - говорит он. - Я хочу свое собственное. Она обрастает камнем от такой отповеди и поджимает губы. - Тогда ты не получишь ничего. - Посмотрим, - пожимает он плечами - и улыбается, и ей хочется стереть с его ярких, малиновых почти полных губ эту надменную ухмылочку. *** Это "посмотрим" растягивается на целую вечность. Изматывающую вечность, в которой вожделение давно уже превратилось в похоть, тяжелым тугим узлом набухающую внизу живота, пожирающую все мысли. Все стремления. Даже Регина за удушающим маревом этой похоти помнится и видится размыто; в зеркалах Белоснежка смотрит на нее в разы реже, чем на Дэвида. Она наизусть знает все выражения его лица, все родинки на его теле - она изводится, не зная его кожу на вкус, на запах и на ощупь. Ей ничего не стоит заполучить его, поставить на колени, заставить умолять. Белоснежка хочет, чтобы он стоял на коленях и выпрашивал ее ласки по собственной воле. У королевы нет молодых служанок, только девчонки или старухи. Хотя иногда она выбирает девицу в соку прислуживать в замке и затаивается, как кошка в засаде, подкарауливая в зеркалах каждый шаг. Она убила бы любую, кто бы покусился на ее добычу, но Дэвид одинаково холоден с каждой из этих любых; брюнетки, блондинки, шатенки и рыжие, худые и пышные - все до единой ему безразличны. Белоснежке остается воображать соперниц и унижать и истреблять их не далее, чем в мыслях. Это лишь усиливает злость. Ей следовало прозвать его Каменным Сердцем вместо Прекрасного Принца. Говорят, что он внушает ужас - золотоволосый в черном и на черном жеребце; Белоснежка не чувствует никакого ужаса, только похоть напоминает о себе горячим влажным толчком между ног всякий раз, когда капитан королевской гвардии является выслушать приказ королевы. Она велит ему сжечь деревню, в которой пряталась Регина, и вывесить на воротах головы семьи, давшей изгнаннице хлеб и кров; кровь - это почти равнозначная замена всему, в чем ей осмеливаются отказывать, - и его ярость рушится, как лавина. - Ты рехнулась, - промороженными глазами глядя на нее, сквозь зубы цедит Дэвид. - Ты готова истребить собственных подданных из-за одной глупой девчонки! Кто, спрашивается, будет поклоняться тебе и исполнять твои приказы, кто станет вопить: "Да здравствует королева!", если ты пройдешься по этой стране, как жнец?! Да, думает Белоснежка, да; его гнев отзывается в ней сладкими спазмами. В его груди сердце вовсе не каменное, и питает его далеко не холодная голубая кровь. Она красная, ярко-ярко красная и горячая. Белоснежка представляет, как тягучие капли стекают по ее пальцам, и облизывает губы. У горячей красной крови густой вяжущий вкус железа, он приятно пощипывает, щекочет язык, и Белоснежка крепко трет кончиком о зубы, чтобы сбросить ощущение. - Он был тебе братом, - напоминает она, - и он мертв из-за этой маленькой дряни. Дэвид бледнеет. О, его все еще можно пронять этим упоминанием; он думает о много лет уже мертвом близнеце гораздо больше, чем она, связанная с Джеймсом в любви и в смерти. - Брата я не знал, - он почти не разжимает губ, - а людей мне жалко. - Их ты тоже не знаешь, - прищуривается Белоснежка. - Не думала, что ты у нас такой жалостливый. Тебе ведь нравится убивать, разве нет? Я видела, как ты это делаешь. Ты наслаждаешься. От моих зеркал невозможно спрятаться, Прекрасный... И они не лгут, ее сверкающие, гладкие, как шелк, зеркала; они всегда подскажут, как достать его поглубже. Дэвид никогда не ударит ее; но в воздухе между ними словно нарастает стена прозрачного льда. - Осмысленно убивать, - отрезает он. - Я не мясник. - Нет, - почти нежно произносит она, обводит губы указательным пальцем. - Ты сын мясника. А кто, как думаешь, твой приемный отец? Самый. Настоящий. Мясник. Отвращение трещинами проходит толщу льда от него к ней, черными узкими трещинами. - Неужели в тебе не осталось вовсе ни чувства, ни здравого смысла? - цедит Дэвид. - Беспокоишься за мою бессмертную душу? Я бы на твоем месте беспокоилась за свое бренное тело, ибо я начинаю сомневаться, что есть хоть один мой приказ, который ты исполнил, Прекрасный. Прозвище почти капает с ее губ, как яд. Металл звонко ударяет о плиты и скрежещет, подкатываясь к белоснежкиным ногам. Ее подарок и знак его воинского отличия, тяжелый серебряный наплечник с отчеканенным драконом, первой победой капитана гвардии во славу своей королевы, первой в долгой цепи побед. Ни одной проигранной битвы... - Да провались ты со своей душой, - выплевывает он, разворачивается и идет прочь. - Моя служба окончена. В первое мгновение Белоснежка не верит своим ушам. Во второе – тоже. - Как. Ты. Посмел? - цедит она, а внутри все дрожит от гнева - так, что вот-вот застучат зубы. Дэвид даже не оглядывается; даже когда пламя, брошенное ему вслед, почти дышит в затылок, с треском пожирая воздух на своем пути. Может, он и хочет, чтобы прожгло насквозь, но Белоснежка опоминается; пламя рушится вниз, грохочет о пол железными кольцами, взмах - и цепи захлестывают руки и ноги Дэвида. - Ты что творишь?! - рявкает он, пытается выкрутить звено из звена, пока его подтаскивает к стене. - Я определяю, когда окончится твое служение, - от напряжения на висках выступает испарина. Белоснежка всегда знала, что он силен, как медведь; но даже магическим путам непросто его обуздать. - И сейчас я говорю - нет! Кандалы с лязгом схлопываются на его запястьях и щиколотках, для надежности она добавляет еще и ошейник. - И что теперь? - Дэвид вдруг обманчиво бросает сопротивление, распяленный на стене, и Злая Королева медленно приближается к нему, шажок за шажком, пока не оказывается лицом к лицу. Ей приходится приподняться на цыпочки, чтобы тронуть языком его шершавый подбородок, ощутить, как царапает щетина, отчего мурашки прокатываются неожиданно в горле, и после этого уже невозможно остановить пальцы - они пролетают сверху вниз, от застежки к застежке на его стеганой куртке, потом - снизу вверх, собирая к подмышкам рубаху из тонкого льна. - Ка-ааа-акое тело, - почти урчит Белоснежка, прилипает губами к его шее, к ключице, вынюхивает запах из каждой поры, ощупывает пальцами каждую мышцу, каждый дюйм кожи, облизывается и выцеловывает сверху вниз, от ямки под горлом до пряжки ремня. Собственная слюна, подсоленная и подгорченная разом его потом, восхитительна на вкус. Наконец-то. Наконец-то она может распробовать, и распробованное - с привкусом кострового дыма, леса и охоты - ударяет в голову стократ сильнее предвкушения. Белоснежка хватается ремень, выцарапывает язычок из петли, дергает завязки, стаскивает штаны с его бедер и восхищенно выдыхает, прежде чем осторожно, примериваясь, погладить кончиком языка головку члена, обхватить губами, погладить снова, обвести по кругу... Над ней звякают цепи, Дэвид дергается и стонет, оглушенный тем, что она делает, и Белоснежка улыбается, медленно забирает в рот - его член гладкий, мощный, туго обтянутый нежной-нежной кожей, его так приятно поглаживать, слегка прижимать к нёбу, забирать еще глубже, чуть царапнуть зубами. Дэвид шипит и снова дергается, и она крепко впивается пальцами в его бедра, удерживая, продолжает ласкать по всей длине, от чуть шершавой уздечки до волос паху, где так силен мускусный терпкий запах, так силен, что у нее внизу живота все завязывается в болезненный узел, такой болезненный, что она стонет, не переставая поглаживать языком вдоль вздувшейся вены прямо по середине, ощущая пульсацию кровотока... Нет, здесь уже не солоно и не горько - между ее языком и нёбом гладко, твердо и мягко разом, все равно что полная ложка сливок, и она подталкивает языком еще чуть вверх, прижимает теснее... - Снежка, - настойчиво долетает до нее. Она отвлекается, поднимает голову, смотрит снизу вверх; на его лице пятна румянца, виски в испарине. - Снежка, - говорит он хрипло, шарит по ее лицу мутным от вожделения взглядом, - убери это железо. Будет хорошо, обещаю. Она колеблется несколько мгновений, и оковы исчезают. За ворот платья ее вздергивают вверх обеими руками, разворачивают и притискивают спиной к стене. Она едва дышит, пока Дэвид остервенело дергает в стороны корсаж. Крепежи нескольких пряжек не выдерживают, с мясом выворачиваются из бархата, платье расходится, и его пальцы сразу пробираются под нижнюю рубашку, накрывают, поглаживают и сдавливают сосок; Белоснежка запрокидывает голову, выгибается навстречу, а он уже задирает свободной рукой юбки, раздвигает коленом ее трясущиеся ноги, раскрывает ее пальцами навстречу своему члену, пока ее губы раскрываются навстречу его языку. Ее подхватывают под колени, приподнимают, растягивают, он входит двумя нетерпеливыми, невежливыми толчками, и Белоснежка ощущает, как внутри плева обтягивает головку, - и через мгновение рвется на нем. Она всхлипывает - и слышит его потрясенное "о". Неожиданно, думает Белоснежка, облизывая губы в почти звенящей, непредсказуемой еще мгновение назад тишине, пока Дэвид растерянно замирает, давая ей привыкнуть к ощущениям; неожиданно, что Злая Королева до сих пор девственница. До сих пор ею была, точнее. - Продолжай, - сипло шепчет она, инстинктивно сдавливая его нижние ребра коленями и сжимаясь изнутри. От возбуждения ей почти не больно; точнее, все-таки больно, но сейчас от боли почти хорошо. От нового осторожного толчка, от следующего, более уверенного, - еще лучше, может, потому что Дэвид находит губами ее ухо, обхватывает мочку, слегка сдавливает зубами. Белоснежка прикрывает глаза, осознавая, запоминая, как он двигается в ней, снизу вверх, снова и снова, глубже и сильнее с каждым разом, пока не принимает безоглядно ритм его размашистых толчков. То, разорванное, еще саднит в ней, но боль только добавляет удовольствия, и она царапает Дэвиду затылок, загривок, давая понять, что все правильно, и он не стонет даже - рычит над ее ухом, и от этого покалывает, кажется, во всем теле, пока не становится невыносимо колко и вдобавок жарко, удушливая волна подкатывает к груди и к голове, и там, внутри, где все еще немного ноет и где двигается, растягивая вправо и влево, его член, долгое, томительное, сводившее ее с ума столько времени напряжение разрешается сокрушительными судорогами. Я не была к такому готова, оглушенно думает Белоснежка, с трудом осознавая себя; его - по-прежнему внутри; все вокруг. Почему-то они лежат на полу, неровно дышат друг другу в щеки, по мраморным плитам несет тонким морозным сквозняком, сумерки медленно стягивают свой занавес, и прямо под наполовину обнаженной грудью Злая Королева ощущает, как часто бьется чужое сердце. О да, его должна питать очень горячая кровь... Она приподнимается, опираясь ладонями о пол по обе стороны от его плеч; трясутся пальцы, локти, все в ней еще продолжает вздрагивать и сжиматься, когда Белоснежка распрямляет спину. Смазка, кровь, семя - все это перемешалось, и в первое мгновение становится непривычно и непонятно влажно между ног и на его бедрах. Дэвид удерживает ее за колени, смотрит разморенно и... Так, как он не должен смотреть. Так, как даже Джеймс не смотрел. Ей стыдно, что она вспомнила о нем сейчас. Ей стыдно, что она не вспоминала его до сих пор. Она нашаривает сердце в груди Дэвида быстрее, чем успевает решить, что это нужно сделать. Он вздрагивает, хватает ее за запястье, но оболочка уже поддалась, уже сдвинулась, закрепилась в ладони. Каждое неловкое движение может стоить жизни. - Отпусти, - велит она, слегка сжимая пальцы, и Дэвид роняет руку. - Снежка, - пытаясь набрать воздуха, шепчет он, - что ты делаешь? Она улыбается. Почти нежно. И вырывает сердце из чужой груди. Оно пламенно-алое, без единой отметины или трещины. Чистый горячий сгусток, удар за ударом отмеряющий ускользающее время. - Как тебе удалось сохранить его нетронутым? Злая Королева выдыхает это почти с благоговейным трепетом. Это самое прекрасное сердце из всех, какие ей довелось увидеть. Дэвид снова хватает ее за запястье – и в следующее мгновение задыхается от боли в груди. - Шшш, - ласково шепчет Злая Королева, кончиками пальцев проводит от его лба до ключиц. - А как, ты думал, это происходит? Нет, ей никак не отвести взгляда от сгустка ярко-алого пламени в плотной оболочке. Белоснежка подносит его к губам и почти не дышит. - Не волнуйся, - наговаривает она. - Оно будет в безопасности. Я ни за что не причиню ему вред, никому не позволю ему навредить, клянусь. Оно слишком хорошо, чтобы обратиться в прах... Дэвид молча смотрит на нее. Да-да, Прекрасный, вот так и выглядит предательство. - Мне так жаль, - продолжает нашептывать Белоснежка над сердцем. - Но я хочу, чтобы ты был только моим, Прекрасный. Их взгляды наконец-то встречаются, и ее голос наливается стужей. - И я не хочу, чтобы ты мне мешал.