Заключенный

Я — заключенный. Не закрытый в цепях, не лишенный свободы, не разбитый людьми в особой форме, держащийся за свое существование без всякой трудности, живущий в комфорте и уюте, живущий там, где, можно сказать, родился и вырос. Я тот, кто несколько раз подверг Коноху страшному насилию и разрушению; тот, благодаря которому пролилось не одно море крови и слез; тот, кто не считал умерших по головам и не отдавал должного ни в чем; тот, кто до конца своей кампании считался аморальным и, наверное, бесконечно глупым искателем новой реальности, более достойной и привлекательной. Я тот, кому так казалось. Какой же солнечный день... Переливы светила на деревянном покрытии выглядели заманчиво, будто бы на веранду сплошь вылили расплавленное золото. Расплавленное золото, которое затопило весь сад и, наверное, затопит меня вскоре, если я продолжу сидеть здесь еще некоторое время. Я не знаю, как так вышло, что я живу с Какаши. Ну, говорят, что напарники, пусть и бывшие, должно быть хорошо понимают друг друга — вот как сказала старуха Пятая. Намерения и самые скрываемые улыбки не являются секретом, а общей деталью — и еще. Она продолжала бубнить и бубнить с натянутой улыбкой на своем неприлично молодом лице, пыталась выглядеть доброжелательной и лояльной, но я видел все. С детства в Академии детей учат, что нужно полагаться на своих друзей в той же мере, что и быть готовым защитить не только себя, но и тех, кто в беде. Детей учат истинным глупостям, но я в свое время поверил. Всем нам однажды кажется, что учение создано для того, чтобы становиться умным, а по окончанию выясняется, что все диаметрально противоположно — из индивидуальности, способной на выбор и решение, ты превращается в мусор. Мусор, неспособный отойти от правил. Каждый день, начиная со дня «тюремного заключения», я обдумываю, почему Какаши всеми правдами и неправдами уговорил эту старую маразматичку-Годайме оставить меня в покое, позволив жить на попечении у, собственно, самого Хатаке. К нему присоединился Наруто, но против последнего я ничего не имел, игнорируя его существование, как и все остальное, что не касалось моих мыслей. Какаши же касался моих мыслей всем, чем можно: губами, пальцами, жестоко и хладнокровно впиваясь в разум, взглядом извечно уставших и незаинтересованных глаз, языком — он мог докопаться до истины всем, чем угодно, вспоминая хотя бы то обстоятельство, что, помимо судьбы, мы делим еще и физическую составляющую. Наши глаза зачастую пусть и смотрели в разные стороны с разными мыслями и целями, но оставались чем-то таким неотделимым друг от друга, что осознавать смерть одного из владельцев, стало быть, наверное, очень мучительно. Ты теряешь ровно сто восемьдесят градусов чужого мировоззрения, просто зрения и сгустка мыслей, который можно было прощупать лишь тогда, когда ты и сам становился не тяжелее иллюзии в воспаленном мозгу шизофреника с диагнозом F20. Все, что окружало меня на этой застеленной самим богом Солнца веранде, пропахло затухшей кровью: уж не знаю, откуда она здесь бралась, но каждый раз, каждый раз, когда я уходил далеко и надолго, чужеродные запахи и мысли, что были гуще и темнее чернил, вырывались наружу, просачивались сквозь хлипкие стены с их трещинами, заставляя поверить даже в самые бредовые идеи. Какаши внутри. Возможно, он скоро проснется. Памятуя о том, что мне не нужно спать, я провожу время с какой-то долей удовольствия и умиротворения именно здесь. Потому что знаю, что это останется безнаказанным. Потому что никто не запретит мне умирать так, как я предпочту. Это неэтично — добивать умирающего. С каждым днем моя темнота приближается все ближе, посягая даже на новое излюбленное место: рано или поздно мое сознание омрачает все, что я люблю, чтобы я вновь бросился бежать подальше от всего, что меня беспокоит, а меня беспокоит, черт возьми, все. Годайме пытается верить, что я пройду этакий курс реабилитации, а потом вскочу на ноги, широко улыбнусь и побегу сдавать экзамен на джонина. От одной этой мысли мне становится смешно и тоскливо одновременно: ее непосредственность и безрассудство, конечно, дают поводы засомневаться в ее компетентности, но ни в коем случае в ее человечности. Это я к тому, что я опять, разрывая подобранный с земли лист, корю себя за неверно принятые решения в жизни. За неверно прожитую жизнь. Когда ты едва наполовину — ты, — на деле просто деревянная подделка! — то весь мир воспринимается по-другому: ты делишь мир на белое и черное, на «свое» и «чужое», на то, что нравится или не нравится. Казалось бы, чем же эта схема отличается от других, верно? Если бы я знал ответ, то уже бы давным-давно прекратил так мучиться с этими крайностями. Когда ты едва можешь назваться своим именем, становится страшно противно ощущать, что ты существуешь. Я — заключенный своих собственных ритмов и мыслей, которые надежными тисками скрепляют мои руки и ноги вместе, сжимают грудную клетку, да так, что, если уж вдруг хруст, то уже, наверное, насмерть. Какаши тут ни при чем. Никто ни при чем — вот во что мне хотелось верить. Я живу с ним не потому, что мне хочется, а потому, что нас уже не разделить. Он — кандалы, ключи от которых уже давным-давно утеряны. Он — наваждение, благодаря которому просыпаются в страшнейшей лихорадке и ужасе. Он что-то такое, от чего я не отстану, и уж не знаю, благая ли это весть. Одно я знаю точно: он мне не друг. Если меня спросят о том, друзья ли мы, я уверенно отвечу: нет. Он человек, определяющий всю мою дальнейшую жизнь. Моя память и разочарование. Мое стремление. Моя самая большая обида на всем белом свете.