Больно

Больно. Так больно, что невыносимо дышать. Так больно, что подгибаются колени и вопреки нечеловеческой выдержке из груди рвется крик, царапая горло и скручивая все тело в пылающий болью узел. Прямо здесь, у ступеней Дворца Правосудия, среди массы серых безликих теней, именующих себя людьми. В пыли, у них под ногами. Ему – больно? Что это – боль? Он не знал до этого оглушающего момента. Ни разу за всю свою жизнь, все детство в монастыре, все годы изнурительных тренировок, все боевые операции в Пустоши он не чувствовал боли. Никогда. Он ничего не чувствовал. Был безупречным клериком первого класса, непревзойденным мастером ган-каты, верным стражем порядка в Либрии. Бездушным, холодным, не дающим осечек орудием Тетраграмматона. И ничего никогда не чувствовал. А сейчас ему больно. И от этой боли, от незнания, что это, как это пережить, как справиться с тем, что выгрызает его изнутри, он корчится на земле, забыв, ЧЕМ это для него неминуемо обернется... Плевать! Плевать, потому что сейчас перед ним только пелена мучительного страдания, которая слепит его, закрывает для него все, весь этот страшный мир без эмоций, который он лишь недавно считал оплотом гармонии человечества. Как же больно... Боль – как всполохи пламени в турбине крематория, зарождается где-то в груди, заполняет его целиком, не давая ни кричать, ни связно мыслить. Когда он впервые начал чувствовать? Когда ощутил это нестерпимое жжение в сердце? Должно быть, в тот миг, когда выстрелил в Эррола, ночью, в полуразрушенной церкви. Нет, он стрелял не в напарника, а в ту треклятую книгу! Или все-таки в напарника, которого он считал другом, не имея никакого понятия, что такое – ДРУГ? Так в книгу или в напарника?

«Но я – бедняк, и у меня лишь грезы, Я простираю грезы под ноги тебе. Ступай легко, мои ты топчешь грезы...»

Сердце снова болезненно сжалось, и он застонал бы, если бы смог, но в груди и в горле не осталось места для звуков, только боль... «Партридж, прости! Прости, я так виноват перед тобой, так виноват... Если бы я мог все вернуть, но я не могу... Я ничего не могу, кроме как безмолвно кричать от боли, проживая заново свою пустую жизнь за эти мучительные секунды». Нет, тогда, в церкви, ему не было больно. Ему было... странно. Именно – странно. Как можно изменить делу великой Либрии за эти шуршащие строки, отдать свою жизнь за возможность прошептать слова, от которых внутри становится... больно? Нет. Странно, неуютно, словно что-то пошло не так... Или нет... Должно быть, больно ему стало во сне, когда он вновь увидел, как стражи Тетраграмматона забирают Вивиану. Она бросилась к нему, а он окаменел от шока, не в силах понять, что же больше его обескуражило: то, что его жена, жена образцового клерика, – эмоциональная преступница, или ощущение прикосновения к губам? Такое непривычное. Такое неправильное. Такое недопустимое. Он закрыл лицо руками. Нет... нет... В тот день ему тоже не было больно, равно как и тогда, когда он не смог спасти группу повстанцев и был вынужден наблюдать за их расстрелом. Как и тогда, утром, когда он проснулся в липком поту, с ужасом вынырнув из сна, в котором отправлял тело Партриджа в жерло крематория. Из сна, не сглаженного Прозиумом. А потом – оглушительное биение сердца прямо в ушах, привкус ужаса во рту и... дождь за мутным окном, пронизанные солнцем струи воды, прекраснее которых он ничего не видел. Он скреб по стеклу дрожащими пальцами, задыхаясь от... и вновь не от боли, нет, от потрясения, справиться с которым ему помогла бы только новая порция лекарства. Но он отказался от нее. Почему? Ради чего?! Ради этих терзающих его сознание вспышек в висках? Он не знал. А может быть, боль пришла к нему с мучительно-прекрасными звуками музыки Бетховена? Тогда он впервые ощутил слезы на своих щеках. Не умел, не знал, как, но заплакал. Он оказался не готов к тому, как отреагирует свободный от дурмана Прозиума разум. И еще долго потом звуки музыки сплетались в его сознании с предсмертными стонами собак в Пустоши, которых расстреливали на его глазах. Он дергался от каждого выстрела, от каждого визга, ощущая каждую пулю в себе. Не в силах остановить это безумие, отравленный невыразимо прекрасной музыкой, он мог только смотреть и умирать каждую секунду, с каждым несчастным псом... Господи, как же больно! Почему это никак не закончится? Сколько можно вытерпеть? Сколько? Он сжал виски ладонями. И все понял. Он все понял! Да, это была боль. Она просачивалась в него все это время, как змеиный яд, вместе с дыханием заползала в него, беззащитного без очередного укола. И травила, травила, травила исподтишка... Словно до недавнего времени он был окружен крепкой оболочкой, а теперь она лопнула – и боль хлынула в него нескончаемым потоком, потоком мыслей, чувств и нервных ударов в оголенное сердце... Это она. БОЛЬ. Самая настоящая. Та самая, которая терзает его сейчас, которая не отпустит его – он знал это! – до самого последнего вздоха. И она связана с Мэри. Мэри О’Брайен. Увидев ее впервые по ту сторону стекла в запрещенной золоченой раме, он словно с размаха ударился об это стекло лицом. Ее яркие глаза и губы, душистые волосы, рассыпанные по плечам вместо привычного тугого узла, заставили его забыть о долге, о наблюдающем за ними клерике Брандте, о том, что жить Мэри осталось каких-то несколько дней. И он приходил к ней, приходил ежедневно, чтобы увидеть ее, чтобы понять... Понять – что? Всякий раз при встрече он мучительно искал ответ, в себе, в ней, в том, что он делает, и в том, что он должен сделать. Всякий раз ему было больно, но он приходил снова, чтобы почувствовать, как неистово и гулко стучит заработавшее сердце, вдруг переставшее быть просто часами. Он знал, на что шел. Но ее не уберег. Захлебнувшись воспоминаниями, он все-таки застонал. Надрывно, тяжело, прижимаясь разгоряченным лбом к плитам мостовой. Он чувствовал себя так, словно ему вспороли живот. «Семь... шесть... пять...» У него в ушах вновь пошел обратный отсчет до запуска турбины, в огне которой несколько минут назад заживо сгорела Мэри. Сгорела, глядя ему прямо в глаза, унося с собой по ту сторону пламени то, что он потерял, так никогда и не обретя. Он не смог ее спасти. Не смог! Опоздал. Не успел. Две лишние секунды промедления – и Мэри не стало... Ее больше нет, как нет прежнего клерика Джона Престона. Боль охватила его целиком, пожирала его, сжавшегося в комок. В голове – одна мысль, как последний удар катаны: «Я не могу больше. Не могу! Не вынесу чувствовать ЭТО». Но боль – единственное, что ему осталось от Мэри, кроме красной ленточки и запаха духов. Запаха, ясного, как радуга в рассветном дожде, свежего, как лазурь ее глаз, жгучего, как слезы, которые душат его в этой пыли. Жжет глаза, а слез нет... Ничего нет, только боль... «Что же я наделал!» Услышав короткий злой смешок, он поднял воспаленные невидящие глаза и натолкнулся на мстительно-удовлетворенную улыбку клерика Брандта. Успел услышать его самодовольный голос и увидеть занесенную для удара руку. И все. И боли больше – нет...