Холодные камни Арнора (12.1) "Протопи ты мне баньку, хозяюшка"

– Попариться хочешь? – вдруг спросила Гвельвет. – С удовольствием, – улыбнулся Хэлгон. Потом задумался и сказал строго: – Только без ваших хитростей. Ты первая. Растопить парную было делом сложным: лишние дрова, лишний дым. Непозволительная роскошь, чтобы готовить ее для себя. Обычно парную топили для вернувшегося мужа или сына, для гостя это был щедрый подарок. Но горячий влажный воздух там был невозможен, так что во второй пар дышать там было уже совершенно нечем. За эти века Хэлгон лишь первый раз позволил пропустить себя вперед, и когда хозяйка пошла париться в той жуткой смеси запахов и влаги, которая там клубилась, то понял свою ошибку и впредь настаивал, чтобы хозяйка шла первой. А он эльф, ему не тяжело и вторым. Сейчас он был готов к обычному в этом случае спору. Но Гвельвет возразила совсем не тем, чего он ждал: – А вместе – тебя смутит? – Меня? Меня – нет, но… – Ты полагаешь, я ни разу не парилась вместе с вашим братом? – Нашим братом? – выразительно приподнял бровь нолдор. – Хэлгон, брось. Вы, эльфы, что – так отличаетесь от человеческих мужчин? Произошло невозможное: Хэлгон смутился. – Или… – нахмурилась Гвельвет, – тебе за все эти века ни одна не предлагала попариться вместе? – Нет, бывало. Но редко. Обычно наоборот. Может быть, именно потому, что я не человек. – Мы будем болтать или идем готовить очаг? – решительно поинтересовалась она. – Идем, – он встал. – Где у тебя топор? Выходя за ней следом, нолдор подумал, что из Гвельвет получился бы отличный командир заставы, родись она мужчиной. Парились только по ночам: скрывали лишний дым. И потому же устраивали парные всегда в отдалении. Здесь это была маленькая пещера на склоне недалеко от реки. Слишком открытое место, чтобы жить. Зато удобно носить воду. Это было делом женщин, и попытка помочь с тяжелыми ведрами приравнивалась царственными красавицами к оскорблению. Мужчина должен был наколоть дров. Хэлгон принимал эту игру, хотя не понимал ее. По его убеждению, махать топором было гораздо легче, а женщины не хуже мужчин умели делать это. Уже смеркалось заметно раньше, и это было хорошо: не придется долго ждать темноты, чтобы начать топить каменку. Гвельвет хлопотала внутри, потом ушла за чистой одеждой. Хэлгон, честно выполнивший мужскую часть работы, сидел на склоне и молча ждал, пока его позовут. Он много веков назад выучил, что должен делать следопыт, если хочет помочь хозяйке: не мешать. И эльф в этом ничем от человека не отличается… Из открытого входа парной шел дым, но сквозь него уже тянуло мягким запахом ромашки, духом мяты и чарующим ароматом земляничных листьев, будто сейчас – июль, а не стелются туманы и не падают звезды за дальний лес. Вернулась Гвельвет с одеждой. Села рядом. – Я и тебе принесла. Свое оставишь, выстираю. Как раз завтра, когда поедешь за дровами, высохнет. – Спасибо. Помолчали. – Не кипит еще? – Нет, рано, – она качнула головой. – Не глядя знаешь? – чуть улыбнулся следопыт. Гвельвет хмыкнула: высокомерно, оскорбленно и шутливо разом. Ну да, как же это он осмелился усомниться в том, что Истинному Мастеру всё известно наизусть. Туман над рекой густел. – Здесь красиво, но… вы не боитесь этого простора? – Нет, – отвечала Гвельвет. – Пойма простреливается, за ней лес и там дозоры. Нет, тут спокойно. – Хорошо, если так. Туманы и запах земляники… безумное сочетание. Так не бывает. …только так и бывает. Гвельвет встала, ушла вынести угли. Вернулась. – Пойдем, пора. Тебе же не нужен светильник, ты видишь в темноте? – Если что, перепутаю кипяток с холодной, – усмехнулся Хэлгон. – Всё бы вам шутки шутить… – вздохнула женщина с неожиданной горечью, так не вязавшейся с этими словами. Острый запах копоти, покрывавшей потолок и стены, дурманящее благоуханье заваренных трав, жар – пока еще сухой, но это ненадолго – нет, в парную ходили отнюдь не за тем, чтобы мыться. Вымыться можно дома зимой, а летом – река рядом. А здесь… сняв при входе одежду, внутри снимали латы. Не с тела, конечно. С души. Вот потому так редко парились с тем, кто не был ближайшим родичем. Не наготы стыдились. Вернее, наготы – но иной. Обнаженного сердца. Смыть с себя грязь было делом недолгим, а дальше – залезть в нечто вроде низкой бочки, колени к подбородку. В горячей воде тело слабеет, но это приятная слабость. Сладость. – Еще кипятку? – Давай. – Сваришься же. – Значит, накормишь завтра дочерей вареной эльфятиной. Он блаженно откидывается на край бочки. Гвельвет доливает горячей воды в другую бочку, забирается туда. Тишина. И самый громкий звук – стук сердца. … земляничный дух всё сильнее, словно это июльский полдень. Истома. Никуда не спешить, ни о чем не тревожиться, нет ни схваток, ни опасностей, ничего… ни ветра, бьющего ливнем в лицо, ни слякоти под ногами… нет врагов, и даже друзей сейчас тоже нет, а есть лишь жар, приникающий в твое тело сквозь кожу, сквозь мышцы – до самых костей. – Гвельвет? – Что? – голос такой, будто он ее разбудил. Не задремала же она, в самом деле? – Еще горячей, а? – Хэлгон, ты точно сваришься. Всё же она встает и идет к котлу. Единственное светлое пятно в темноте – остывающие камни очага, но ей хватает. Хэлгон больше слышит, чем видит ее точные движения: донн! – сняла крышку с котла, плеск – зачерпнула воду, снова донн! – закрыла. То ли она видит в темноте, то ли знает всё здесь наизусть, и скорее второе. Он выплеснул часть воды, освобождая место для горячей. Что может быть прекраснее жара? … и запаха земляники. – Размять тебе спину? – Ты полагаешь, я отвечу «нет»? – она слышит улыбку в его голосе. – Откуда мне знать, может быть, вам, эльфам, это и ненужно? – Я буду благодарен. У нее чуткие пальцы – сильные и умелые. Таким рукам доверяешь. – Где тебя так? В ежа превратили?! – Давнее. – Вижу, что не вчерашнее. Но как? – Приводил отряд орков под стрелы наших. За подранком хорошо бегут. – Тебе когда-нибудь говорили, что ты сумасшедший? Он обернулся, вода выплеснулась: – Ты не первая. И даже не в первой сотне. – Сиди смирно, – ее пальцы отлично знают свое дело. – Скажи, ты настолько уверен в своем бессмертии? – Вовсе нет. Тогда я уже готовился к новой встрече с Намо… по счастью, наши успели чуть раньше. Пальцы Гвельвет останавливаются. – Намо… ты так спокойно говоришь о нем. – Больше верь спокойствию следопыта, – усмехается он. – Поговорим о другом. И давай поменяемся. Она забирается в воду и подставляет ему спину. …какие у него тонкие пальцы. Таких не бывает у мужчин. То есть – у человеческих мужчин. Он каждым движением словно вопрос задает. И сам же на него отвечает. – А тебя где так? Я не знал, что ты сражалась. Она негромко смеется: – У этого врага были самые большие рога на весь лес. Тогда мне точно так показалось. – Неудачный выстрел? – Да, и не мой. Не спрашивай, чей. В грудь этой зверюге. – Не спрашиваю. Погибших не было? – Обошлось. Д* как раз его добил, он сбоку оказался – ну и в сердце. А потом со мной возился. Хэлгон проследил пальцами след перелома. – Тебе сильно повезло. – Дважды. Я так замуж вышла. Спасибо тому лосю. Эльф принялся разминать ей шею – бережно, но сильно. – Гвельвет, ты действительно считаешь, что если бы не та охота, вы бы с Д* не поженились? – Но… – Никогда не перестану удивляться человеческой скрытности. – Ты не прав, Д* не скрывал от меня… – Я не о том. Вы скрываете свои чувства не от других. От себя. – И, другим тоном: – Откинься, давай плечи. Она послушалась и отвечала: – Всё же ты ошибаешься. Я не любила его до того. Всё началось… – Гвельвет, в чем ты хочешь меня уверить? В том, что вы полюбили друг друга потому, что он касался твоего тела? Хорошо, я сейчас тебя касаюсь. Это что-то изменит? Она пошевелилась, аромат трав вновь ударил в ноздри. – Хэлгон, ты считаешь, для нас всё началось еще до той охоты? – Девушек просто так на охоту не берут. Ты почему-то пошла, он почему-то согласился на это… но раненый лось – не лучший из брачных обычаев атани. – Всё ты шутишь… – она выскользнула из его пальцев. – Пожалуй, ты прав. – Рад, что ты согласна. – Я о горячей воде. Подлей. Воды в котле оставалось уже немного. Хэлгон попытался отцедить травы, но непослушный лист земляники всё-таки попал в ковш. Ну ладно. – Не сваришься? – Хорошо… – выдохнула она вместо ответа. Повернулась к нему: – Дашь пересчитать твои шрамы? – Если это интересно, – он пожал плечами. – Считай. Он сел на колени рядом. Левая рука Гвельвет легла ему на плечо. Нащупала шрам. Под ним другой, еще более старый… Амон-Сул. – Странно… – Что именно? Что у меня они в три слоя? – Я у тебя мышц почти не чувствую. У Ги* была такая грудь, когда я его мыла в последний раз. Это же сколько лет назад было… – Вот ты и узнала, чем эльфы от ваших мужчин отличаются. – Не шути, Хэлгон. Не надо, – тихо проговорила она. Он понял ее и замолчал. Ее пальцы медленно двигались по его груди – от шрама к шраму, и в этом прикосновении был и вопрос – только отнюдь не о том, где и как нолдор был ранен, – и просьба… да нет, не просьба, мольба, безмолвный крик о помощи, он десятки раз видел это в глазах раненых, тех, кто не выдаст боли ни словом, ни стоном, и только по его глазам догадайся, что с ним творится и как помочь, тут же, в темноте, и глаз не видно, только пальцы, ее пальцы с мозолистой, загрубевшей кожей, сейчас помягчавшей – только ненадолго, ее пальцы скажут всё и больше, больше, чем хотела бы сказать она, и уж точно больше, чем хотел бы узнать он, и ведь у нее на сердце ран не меньше, чем у него на теле, – тоже в три слоя, только за тысячекратно меньший срок, и нечем ответить ей, и не ответить нельзя, потому что не зверь же он, в самом деле… Он накрыл ее руку своей, сплел пальцы, крепко сжал. Как же пахнут эти листья земляники… На ее безымянном пальце был перстень с четырьмя черными агатами, сейчас его не разглядеть, но на свету он запомнил. Не сняла, и понятно почему: через мозоль не пройдет. Вот и хорошо, что не сняла. Он осторожно провел своим безымянным пальцем по самому крупному из агатов. Почувствует сквозь камень? Нет? А важно ли это? Снова. Снова. Рука женщины слабеет. Тихий плеск воды. Снова. Опять. Хороший у нее перстень. Наверняка, подарок мужа. И это к лучшему. Снова. Осторожно, словно касаешься мартовской льдинки и боишься ее обломить. Пусть ничего не чувствует сквозь камень. Камень уже ничего не значит. Этот агат слишком тонок, чтобы быть преградой между ними. Боль, которая язвила ее, словно ядовитый паук, – тает. Он это чувствует, словно затягивается его собственная рана. И запах земляники медленно отступает перед мягким, добрым духом ромашки. Наверное, дверь прикрыта неплотно. Чуть разжать пальцы. Сбросишь мою руку, когда захочешь. Уже всё. Уже всё хорошо. Ее пальцы чуть сдвигаются. Да, она же собиралась пересчитать шрамы. Вот и правильно, вот и делай то, что обещала. – Ой. Она словно укололась. – Что? – Но это же… – она проводит по едва ощутимому следу напротив его сердца. – Да. Смертельная. Той смерти. От неожиданности она опускает руку. …и от собственной смерти бывает польза. Много разной пользы бывает от собственной смерти. – Вода не остыла? Там что-то еще оставалось, подлить? – Хэлгон, разве выходят с ранами той жизни? – Конечно, нет. Иначе Глорфиндэль выглядел бы слишком… впечатляюще. А уж Финголфин… – Но ты? – А мне Намо оставил. Чтобы прошлых ошибок не повторял, думаю. Он встает, идет к котлу, пробует воду. – Кипятком это было при Аранарте. Иди сюда, солью. А остатки мне. Она молча слушается. – А-аау! Ты считаешь, что это не кипяток?! – Конечно, нет. Неужели горячо? – Вы, эльфы… – Отомсти мне всем, что там осталось. И на воздух, тут уже дышать нечем. Они почти выбежали, и звездная ночь опрокинулась на них. Легкий ветер прохладой обжег их пылавшие жаром тела, так что они оба на какое-то время замерли, не имея сил даже перевести дыхание. Хэлгон очнулся первым, прошел несколько шагов по траве, казавшейся ему сейчас мягчайшей изо всех по обе стороны Белегаэра, и рухнул в нее, как на взбитую перину. Перекатился на спину, раскинул руки и так замер, глядя в полнозвездное небо. Гвельвет приходила в себя дольше. Она глубоко выдохнула, вытянула руки к небу, словно пытаясь взлететь – и если бы воля кого-нибудь из Аратаров обратила ее сейчас в птицу, как Эльвинг некогда, Хэлгон бы не удивился. Скорее странно, что этого не произошло. Женщина закинула руки за голову, чуть прогнулась – и так и осталась стоять, открытая небу и ветру. Про эльфа рядом она, кажется, забыла. А Хэлгон смотрел на нее: на ее широкие бедра, уже свисавший по возрасту живот, на всё еще стройную талию, тяжелые груди, не такие высокие, как в молодости, но еще тугие, на сильные мышцы рук, сейчас темным силуэтом обрисованные на фоне звездного неба, шею – не девичью, но всё еще тонкую, – он любовался этой поздней, зрелой человеческой красотой, той силой, которая была в ней. Той же силой, которую он ощущал во влажной, холодной земле, силу спокойную и несокрушимую, силу, через которую в мир приходит жизнь, силу, оберегающую живое. Силу, которая настолько могуча, что не боится показаться слабостью, и потому они, мужчины, гордятся тем, что ее защищают. Гвельвет стояла, иногда ероша длинные волосы, чтобы они быстрее высохли, но потом снова замирала. Кажется, она была готова простоять так до утра. Становилось зябко. – Тебе пора одеться, – сказал Хэлгон, садясь. – А? Она чуть вздрогнула, вырванная им из своих – не то чтобы мыслей, она ни о чем не думала, просто ей сейчас казалось, что в ней самой, внутри ее сердца была вся эта ослепительная ночь, тихие травы, мягкие звезды, бережный ветер… злой эльф вернул ее в реальность. – Да, – она тряхнула влажной гривой. – Я и тебе сейчас принесу. Хэлгон пожал плечами: если хочешь. Он давно выучил, что для человеческих женщин мужчина – это примерно то же, что тряпичная кукла для человеческих девочек: им нравится его одевать, кормить, укладывать спать, а еще пеленать (в смысле – перевязывать), если он ранен. Ну, хочет играть – пусть играет. Это не больно, и иногда даже приятно. Как сегодня. Гвельвет вернулась одетой и принесла ему рубаху и штаны. Пояс из милости вернула его собственный. – Д*? – спросил Хэлгон, одеваясь. – Нет, его тебе будет велико. Сына. Должно быть впору. – Впору, – благодарно кивнул он. – Спать не пойдешь? – она почти и не спрашивала. Эльф покачал головой: – В такую ночь? И… я надышался дымом на пару месяцев вперед. – Тогда держи плащ. Хэлгон посмотрел на нее с мягкой укоризной. Молча. – Возьми, утренник у нас холодный. Она сейчас чем-то очень напомнила Эльдин. Во всяком случае, спорить с ней было безнадежно.