Моей устной любви всегда требовалось письменное подтверждение чужой.
Она приходила в это кафе каждое утро, где-то в промежутке между семью тридцатью и восьмью утра. Она задавала ему один вопрос, а он всё так же не отвечал, но она и не требовала никаких ответов. Кожа на её руках казалась ему невероятно тонкой, и он почти видел, как под ней бежит молодая кровь. В какой-то момент Найл решил, что она лучезарна и что его Депрессии, возможно, это не нравится. Вдохновение теперь скакало, иногда не желая приходить даже в промежуток между семью тридцатью и восьмью утра, и он был готов рвать волосы на голове, но ему говорили, что это тоже эмоции, и ему пора учиться находить им выход. И он пытался. Кто-то неизвестный подарил ему кролика с именем Рыбка, и он учился заботиться. Не о себе, но о других. Аннамей пила горячее какао с молоком и ждала своё овощное рагу. Она смотрела в окно пустым взглядом, тихо помешивая горячий напиток в кружке, кутаясь в тёплую шаль серого цвета. Такого же цвета, как и туман, подумалось ему. – Ты любишь овечью шерсть? – спросила она, и он подумал, что, возможно, ему пора ответить. И его Депрессия кричала, обвиняя его во всём, что он сделал. – Кардифф неплох, на самом деле. Какое женское имя ты любишь, Аннамей? – тихо спросил он, не отрывая взгляд от тетради. – Элла звучит неплохо, я думаю, – ответила она, надевая тёплое пальто, спасающее её от бунтующего апреля, – Найл, депрессия не приносит должного успокоения. Его мысли, наконец, не кружили в его голове в полном беспорядке, оставляя пустое пространство для тишины. И на короткую секунду он почувствовал умиротворение, записывая короткую фразу в ежедневник.Депрессия не приносит должного успокоения.
Его Депрессия бунтовала в начале мая, закладывая уши и овладевая сознанием, и он всё ещё не знал, как правильно обращаться с ней. Она становилась личностью, которая захватывала каждую частичку Найла. Пробуждения по утрам походили на бессонницу в три часа ночи, и он чувствовал себя опустошённым. Синяки под его глазами становились ярче, и он молчал ещё больше. Его бледность, доставшаяся ему от отца, которого он никогда не знал, становилась ещё белее, когда май устраивал истерики в безоблачные рассветы. Капризы мая становились капризами и его Депрессии тоже. И он чувствовал, что она главенствует. Его Депрессия брала над ним верх и смеялась с одержимым сумасшествием, и он чувствовал, что не хочет чувствовать ничего больше. Он не выходил из квартиры, кутаясь в своё детское пуховое одеяло, стараясь вовремя чистить клетку Рыбки и кормить её в нужное время. Его врач сказала, что это и есть прогресс, и он верил, хотя, вообще, он больше не хотел верить ни во что. Он чувствовал грязную усталость, которая крепко впиталась в его кожу, и ему казалось, что она сковывает его. Его обездвиженность читалась в его глазах, она была в его сознании и руках, которые покрывались мелкой дрожью, когда он видел свою счастливую ручку и знакомую тетрадь. Он хотел выйти на улицу; май иногда давал поблажки, и Депрессия вторила ему. Иногда солнце светило, и Найл вспоминал, что когда-то давно любил солнечную погоду. В этот раз он пришёл в кафе в девять утра, и она тут же посмотрела ему в глаза, в то же мгновение отводя взгляд. От этого короткого осмотра он почувствовал себя ещё более истощённым, чем раньше. И он не мог объяснить свои ощущения. Возможно, лишь из-за того, что это были ощущения его Депрессии. Он чувствовал себя слабым, когда присел напротив неё, и она просто оплатила свой счёт, встала, надела своё привычное пальто, пряча под ним свою тёплую шаль, и протянула Найлу свою руку. Он догадывался, что она хочет отвести его домой, и, возможно, он думал, что это не такая уж плохая идея, вот только его Депрессия вопила о его неправоте, и он честно пытался заглушить её, но он не мог. Но он чувствовал, что он борется. И от этого он чувствовал себя лучше. Солнце изредка проглядывало сквозь плотные тучи плохого настроения людей из всех уголков этого мира, а Аннамей крепко сжимала его ладонь, и Найлу стало интересно, сколько веснушек на её руках. Они были словно маленькие звёздочки, которые складывались в созвездия, и Найл видел в этом смысл, и он видел в этом своё маленькое спасение. Он чувствовал себя хорошо дома. Это была его небольшая раковина, в которой он прятался от этого мира. Здесь стоял большой беспорядок, и Найл никогда не называл его творческим, потому что считал это глупым. Его пока что маленькая Рыбка копошилась в своей клетке, и Найл ощутил до невозможности сильное желание выпустить её наружу. Аннамей смотрела на него и пыталась понять, когда он чувствовал себя хорошо. Но она не могла понять этого, она вообще многого не понимала, но и вряд ли стыдилась этого. Она училась, и для этого ещё было достаточно времени. – Аннамей, как ты думаешь, как нужно назвать главного героя? Джош, Йен или Лиам? – спросил Найл, кутаясь в одеяло. – В имени «Лиам» больше слогов, поэтому я проголосую за него, – ответила девушка, понимая, что Найл не будет против того, если она приберётся. Её сестра говорила, что она слишком странная и вечно лезет в чужие дела, но Аннамей не считала это плохой чертой своего характера, поэтому сваливала всё на наследственность. Она не знала, как нужно правильно думать, но и искать верный выход тоже не спешила. В её поступках полностью отсутствовала логика, но, если люди не жаловались, она всегда была такой. На кухне Найла творилось нечто странное: нельзя сказать, что то был жуткий бардак, просто чувствовалось полное опустение. Эту кухню никто не любил, и она была холодной, словно ветер в Брайтоне. Аннамей умела находить сходства, она умела сопоставлять истории, умела делать так, чтобы одна история непременно переплеталась с другой, пусть и косвенно. И она любила это, она любила фантазировать лишь из-за того, что это приносило немного счастья. В холодильнике Найла она нашла только давно прокисший рис и протухшие помидоры. На столе стоял маленький заварочный чайник, в котором давно заплесневели листья чёрного чая. Запустение, вот что здесь было. Аннамей спросила у него, что он хотел бы съесть, и Найл почему-то вспомнил про рисовую кашу, которую так любил в детстве. Он отчётливо помнил её вкус и запах, он помнил запах тёплого молока с мёдом, которым пахла нянечка в детском доме, в котором он оказался после смерти матери. Иногда его врач говорит, что Депрессия давно была с ним, просто раньше не проявляла себя сильно, или, возможно, Найл боролся с ней. Но Найл не знал, он только чувствовал, как усталость сковывает его мышцы. Он чувствовал, что его одиночество действительно становилось ощутимым, ещё чуть-чуть, и он бы могу пощупать его, ещё чуть-чуть, и оно бы поглотило его, а Депрессия бы лишь зловеще захихикала. Его лоб покрыла испарина, но он хотел бороться с этим. Он хотел бороться с этим впервые в жизни. Он не знал Аннамей, но она казалась милой. Ему многие вещи казались милыми, на самом деле. Но со временем его болезнь выкашивала всё, и он не хотел больше чувствовать, но он первый раз понял, что его жизнь стоит того, чтобы бороться. И эта борьба начиналась лишь с малого. Он почувствовал аппетит, не понимая к чему: к еде или к жизни. Но он захотел ту дурацкую рисовую кашу и молоко с мёдом, и это была его маленькая победа, и Аннамей улыбнулась ему, показывая, что всё хорошее только должно произойти. И она принесла ему эту дурацкую рисовую кашу, и ему показалось, что ничего вкуснее он ещё не пробовал. Тёплое молоко с мёдом отчётливо отдавало детством и короткими минутами счастья. И Аннамей улыбалась ему так ярко, что он немного улыбнулся ей в ответ. Она гладила его по волосам и улыбалась, и Депрессия кричала от своего бессилия. Привычная коса Аннамей немного растрепалась, и Найл не удержался от вопроса: – Твои волосы кудрявые? – решился спросить он, допивая молоко. – Немного вьются, – улыбнулась она, протягивая Найлу стопку одежды для того, чтобы он её разобрал. – Как ты думаешь, каким должен быть Лиам? – спросил Найл, откладывая бельё в сторону и доставая Рыбку из клетки. – Не знаю, приятным, наверное. Хорошим парнем и всякое такое, – хмыкнула она. И Найлу показалось, что это было бы самым замечательным описанием главного героя его истории. – Как тебя называют твои родители и друзья? – глупый вопрос, но Аннамей любила глупые вопросы. – Эннеми, – улыбнулась она, расчесывая давно запутанные волосы Найла. – Звучит немного грубо*, – сонно пробормотал он. – Как знать, Найл, как знать, – она улыбнулась и по-матерински обняла его так крепко, как могла, – спи, маленький, спи. Спи и помни. Найл, помни, что депрессия - твой гость, а не хозяин, и ты имеешь право выгнать её в любое время. И иногда это время приходит гораздо раньше, чем кажется, – тихо шептала она, и эти слова отражались во сне молодого писателя. И Найл помнил это, Найл записывал это и кусочками возвращал своё утраченное вдохновение. Он чувствовал себя лучше, он чувствовал, что от камня в районе ребёр как будто откололась и навсегда испарилась маленькая частичка его Депрессии. И его Депрессия была в гневе, она рыдала, кричала и билась в истерике, она не хотела уходить, но впервые Найл начал чувствовать, что Депрессия становится просто депрессией.Отпустить и начать всё сначала (но это не так легко).
Июнь встречал людей солнечно и светло, и семь тридцать утра становились прекрасным временем суток. Болезнь отступала, и Найл чувствовал себя лучше, а Аннамей улыбалась всё чаще. Антидепрессанты помогали, поддержка одного человека помогала, желание помочь самому себе помогало. И Найл чувствовал это, он чувствовал, что силы немного возвращаются к нему. Он чувствовал, что жизнь становится разноцветной, и его сердце больше не чувствует ноши. Его лёгкие больше не чувствуют груза, и рёбра не сдавливает щемящее чувство. Они вдвоём сидят в старом кафе и обсуждают будущую историю Найла. То, что у них есть, звучит ужасно глупо и наивно, но Найл невероятно (и он больше не считает это слово глупым) радуется тому, что возвращается к тем вещам, что были когда-то. Хоть совсем чуть-чуть, но это заставляет его чувствовать себя лучше. Депрессия не проходит бесследно, и мы меняемся, но отчего-то Найл чувствует благодарность за то, что с ним произошли эти вещи. – Кафе? Всё обязательно должно происходить в кафе? – с недоверием спрашивает Аннамей. – Ну да, почему нет? Это будет основным местом. Там, где всё начнётся. Только я не знаю, как его назвать. – Возьми за пример это кафе. Сделай из мрачного места то, что сделает других счастливыми. Какое название у этой забегаловки? – «Дохлая бабочка», кажется, – задумчиво чешет затылок Найл, потому что половина электрических букв давно упала с фасада здания. – Сделай из «Дохлой бабочки» что-нибудь хорошее. Что-нибудь, что даёт надёжду. – Тогда, может, «Coming Up Roses»?** – Это точно даёт надежду, Найл, – улыбается она, сжимая его руку, – я вернусь из Бруклина через месяц. Пообещай мне, что постараешься быть в порядке, хорошо? – Аннамей обхватывает его лицо ладонями, глядя большими пальцами щёки Найла. – Я постараюсь, честное слово, – впервые так солнечно улыбается Найл, кладя свою руку поверх руки Аннамей. И в этот момент они были счастливы. Бесконечно счастливы и рады. И они чувствовали, что многие вещи ещё ждут впереди, что Депрессия умеет мстить (но месть редко бывает успешной), что Бруклин любит ждать тех, кто любит его, и что Шеффилд – это место, которое даёт людям надежду.Мир продолжает вращаться.